Кто Хозяин Казино Файна Брянск

ПРОЖИТОЕ И ЕГО ПОЗНАНИЕ

Посвящается правнуку Рони-Хаиму

"Вселенная есть вместилище, в которое

вливается после смерти ментально-

эмоциональный код человеческой личности.

Способности, душевные качества, мудрость и

судьба - живут много жизней"

С.Н. Лазарев "Диагностика кармы".

Yuri Malkin

Life experience recoveries

љ All rights reserved by Author

Набор, дизайн и компьютерная вёрстка -

Любовь Розенфельд

Ashqelon-Tel-Aviv

В тридцатых годах прошлого века в Орловской губернии, сельской по своей сути, не растерявшей обаяния Спассково-Лутовинова, хлебных полей с перелесками, древнейший город Брянск (Дебрянск) был промышленным центром с крупнейшим в стране железнодорожным узлом, расположенным в пригородном посёлке имени Володарского. Весь быт посёлка с его улочками, заросшими травой, скотиной во многих дворах, старинным парком с единственным кинотеатром, а также заводиком по производству сухарей, был традиционным для русской глухомани, но вполне приемлемым для большинства его обитателей, благополучно существовал он до лета года, когда был уничтожен огнём войны. В первых числах сентября года здесь состоялось обильное застолье по поводу обрезания новорожденного Юды бен Хаима, а сам Хаим - мой отец, тридцатилетний цветущий мужчина, впервые подался воздействию больших доз алкоголя, но был повод - рождение продолжателя рода Малкиных, т.е. моей особы. Обрезание на восьмой день от рождения отражало союз со Всевышним и принятие взаимных обязательств между отцом, сыном и всеми мужчинами, участвующими в ритуале. Прожита жизнь, да и век закончился. Эта жизнь не сталкивала меня непосредственно с личностями, определяющими быт и культуру страны. Поэтому не будет ещё одного повествования о великих именах и их "тесной" связи с автором, достоверность которых обычно сомнительна. Большую часть жизни я был в дороге, жизненные коллизии не надуманы.

СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО

"Неповторяемая, чистая жизнь мальчика, воспоминания о которой говорят мне, что детство есть гордость, за одну каплю которой я отдал бы все завоевания зрелости".

Юрий Олеша

Дом, в котором я рос, был многолюден, уклад его жизни был несуетлив и рационален. Во главе клана со славной фамилией Гинзбург был мой дед - Гесель Мееров, мещанин города Мстиславля Могилёвской губернии. Это был нешумный худощавый человек, он носил усы, аккуратную бороду и непременную ермолку на голове. Лицо продолговатое с правильными чертами, осмысленным открытым взглядом. Вся жизнь деда было подчинена выполнению требований еврейских заповедей, день заполнялся молитвой.

Моя бабушка, Рися Гершенова Копкина, являла собой тип еврейской женщины - приземистой, добронравной и хозяйственной. Круглолицая, полнотелая и, судя по её четырём дочерям, красивая в юности, она представляла собой ещё и типаж рыжей женщины со светлой, тонкой кожей, зелёными глазами. Бабушка приняла на воспитание к своим четырём ещё и пятую дочь, также имела двух сыновей. Основной её заботой была большая русская печь с гостеприимной лежанкой. Семья была сыта, она умела сделать вкусной самую простую пищу: подрумяненную на поду печи картошку, тушёную с пряностями воблу, а в праздники являла своё, накопленное не одним поколением, искусство еврейской кухни. Помогали ей дочери и они впоследствии стали домашними кулинарками высшей категории. Сама бабушка орудовала на кухне одной рукой, другая была у неё высоко ампутирована.

Станция Брянск ?1 имела десятки железнодорожных путей, люди пробирались согнувшись под вагонами стоящих составов, случилось так, что один поезд тронулся, бабушка успела вытолкнуть из-под колёс дочь, а свою руку не успела убрать

В доме не было засилья мебели, но пианино приличной марки было, приходил моложавый в гимнастёрке с петлицами Подкопаев, учил маму игре на фортепиано, а мне иногда давал подержать свой видавший виды и разряженный револьвер.

В большой проходной комнате главенствовал обеденный стол, а часть стены была выложена кафелем от печки-голландки. Это было любимое место деда - он стоял здесь, грел руки, называл меня курьелом, и от него ко мне шла волна доброжелательности.

Дед проводил время в молитве, облачившись с утра в талит, возложив тфиллин. Я не помню его за работой, но он профессионально подшивал подошвы валенок дратвой и двумя щетинками, да и его инструмент позволял утверждать, что он знал ремесло сапожника. Собственно, и по линии родни моего отца был клан кожевенников. Трудно ожидать в своей родословной предков "благородного" происхождения или чреду интеллектуалов, если ты чистокровный еврей. В черте оседлости для евреев, из которых вышла вся моя родня, доступны были лишь ремёсла и мелкая торговля.

Более лет в России евреи рассматривались как чужеродный элемент, подлежащий высылке или "преобразованию", это фактически сохранилось и до нашего времени. В этом смысле Русь не отставала от Европы. Ещё в Киевской Руси считалось "Божьи суть враги: жидове, еретицы, держащее кривую веру". Иван Грозный - жидов, кто не крестился, сжигал живьём, топил в р. Двина, преследовал и купцов. Правда, Пётр 1 считал: "по мне будь крещён или обрезан - едино, лишь будь добр человек и знай дела". Но приглашал иностранцев (г.) - всех, кроме евреев ("мне пришлось бы пожалеть их, если бы они поселились среди русских"), а в период Северной войны (г.), при захвате г. Мстиславля (родина моего деда), Пётр повесил 13 солдат за грабежи и насилия, помог евреям выжить.

Но это исключение, нетипичное для всей истории России, уже его супруга Марта Самуиловна Скавронская, ставшая императрицей Екатериной 1, указывала: "жидов всех выслать из России за рубеж немедленно и впредь не впускать!". Вторила ей и Елизавета Петровна (г.)? её новый указ был: "изгнать из всей империи, из сёл и городов жидов любого достоинства". Учитывая вред экономике и "интересам прибыли", многие просили смягчить указы, в том числе просил и сенат. Но вот в году, после первого раздела Польши, к России отошла Белоруссия, где жили тысяч евреев. Большинство из них были зачислены в мещане, немногие - в купцы.

В России была создана черта оседлости, в которой и жили мои предки без права на выезд и перемещение.

Семья моего отца жила в местечке Хиславичи Смоленской губернии, а семья моей матери - в городе Мстиславль, Могилёвской губернии. Мстиславль расположен на реке Проня, впадающей в реку Сож (приток Днепра), а местечко Хиславичи располагалось также на реке Сож, расстояние между ними не превышает 30 километров.

Хиславичи с населением около 10 тысяч человек находилось вблизи святого места евреев - местечка Любавичи, где жил сын Алтер Ребе, Шнеура?Залмана (?гг) ? основателя движения Хабад (Хохма - мудрость, Бина ? понимание, Даат - знание) - важнейшего для судеб евреев направления в религиозной жизни.

Выразительны слова песни того времени:

Когда я в пути из Хиславичей в Любавичи,

Ай, что прислушиваюсь я к вам!

А когда возвращаюсь из Любавичей в Хиславичи,

Ай, на что нужны вы мне!

Есть у меня жена и семеро детей,

Ай, что прислушиваюсь я к вам!

И коза за семь гульденов,

Ой, смеюсь я над вами.

Есть у меня кров без кровли,

Ай, что прислушиваюсь я к вам!

И сука без схаха,

Ой, на что вы нужны мне!

И дождь хлещет по окну,

Ай, что прислушиваюсь я к вам!

И нищета завывает в печной трубе,

Ай, смеюсь я над вами!

Беру котомку я на палку,

Ай, что прислушиваюсь я к вам!

И палку - на плечи,

Ай, на что нужны вы мне!

А на сердце каламутно,

Ай, что прислушиваюсь я к вам!

Я иду к Ребе, ой, к Ребе,

Ой, на что нужны вы мне!

Мой дед, Юда Малкин и бабушка Крейна Абрамовна (Гуревич) - по линии моего отца, жили в Хиславичах, но дед Юда умер рано, в году от дифтерии, а был он весьма здоровым человеком. Вместе с ним умерли и его дочери-двойняшки. Бабушка Крейна вдовствовала с тремя сыновьями и младшей дочерью Бертой.

Сыновья бабушки - мой отец Хаим, Абрам, которого спас от смертельного дифтеритного удушья лекарь, выполнивший, как мог, трахеотомию (рассёк горло и дал доступ воздуху в лёгкие) и жизнелюб Мотик - работали на зажиточных родственников (Оршанские?)

Ещё при жизни дед Юда и два его брата занимались скупкой, обработкой и кроем шкур. Эта работа воистину самая грубая, грязная и тяжёлая. А "кожевенное производство" было примитивным, вредным. Замачивание шкур в чанах, их дубление, растяжка - всё кустарно, в сарае.

Образование для детей было практически недоступным, да и не культивировалась у них с детства идея необходимости для человека знаний - их будущее было связано с ремеслом; не получила образования и их сестра Берта.

Мой отец отличался врождённой порядочностью, обязательностью, сдержанностью - нормами интеллигента, хотя отдавая дань времени и засилью сталинской идеологии, произносил фразы о "гнилой интеллигенции" и приоритете пролетариата.

В 30 ? е годы его неоднократно выдвигали на "руководящую работу", а он уклонялся ? тщеславие его не одолевало, остался рабочим-закройщиком кожи до пенсионного возраста. Но в довоенный период (г.) ему дали большую (2 комнаты и кухня) квартиру с водопроводом и телефоном! Вещь по тем временам редкая в городе Брянске, да и в стране.

Второй брат отца ? Абрам прожил семейную, далеко не роскошную жизнь и тихо умер в Брянске.

Третий брат - Мотик компенсировал слабо развитое честолюбие двух других братьев. Он и в юности был инициатором их ухода от тяжкой эксплуатации дядей и организовал собственное дело - мыловарню. Немедленно напрашивается аналогия с подобным начинанием, описанным Шолом-Алейхемом - "варка сапожного крема". Конечно, всё кончилось крахом, деньги на это дело собирались трудно, но пришла революция. Активные люди были востребованы, Мотик стал номенклатурой, членом ГК ВКП(б) города Орла. Жуировал В году Орёл немцы взяли внезапно. Мне, бежавшему с семьёй из Брянска, было 11 лет, пришлось видеть немцев-десантников в горящем под непрерывной бомбёжкой Орловском вокзале.

Город не был подготовлен к обороне, и 3 октября года танки Гудериана ворвались на улицы - операция "Тайфун". Группа горкомовцев была оставлена в городе для продолжения взрывных работ на предприятиях. Мотик

прожил несколько месяцев в оккупации, но соседка опознала и выдала его. Он был схвачен и замучен, а соседка эта благополучно жила и после освобождения города от немцев, её не преследовали. Сын Мотика - Давид до войны входил в состав "золотой молодёжи" города, позволявшей себе отступление от принятых норм жизни, он ушёл в армию. Сгорел в танке.

Я помню довоенный период жизни моей бабушки по отцу Крейны. Она жила так же, как семья моей матери, в посёлке им. Володарского - узле железной дороги г. Брянска. Был дом, скотина (корова), обилие продовольственных запасов - бабушка Крейна отличалась хозяйственностью, жила с семьёй своей дочери Берты, её мужем - тайным сионистом Савелием (Шмерком) и внуками Иосифом, Соломоном. В их доме любили книгу, помню тяжёлый, журнального формата, том Пушкина, выпущенный к летнему юбилею поэта в году, чтение за общим столом, откровение от незнакомых мне анекдотов поэта. Помню сценку, когда Берта и её подруга - молодые женщины, изображали свои подписи, что давалось им нелегко, не было образования. Помню сражение с буйствующим быком во дворе дома бабушки, что выявило храбрость Савелия, это ввергло меня в изумление и напрасно - впоследствии в году он достойно участвовал в Сталинградском побоище, был ранен, поэтому выжил.

Бабушка Крейна отличалась добротой, набожностью в меру своих потребностей, и прожила долгую жизнь, ей было более 90 лет. Умерла без мук, явных болезней, заявила, что не хочет больше жить, перестала вставать с постели, где жила у дочери Берты. Помню её любимое, мудрое присловье на идиш, что лучше есть грубую пищу, но за столом с друзьями, чем лапшу с мясом, но с неприятными людьми. Сам её образ жизни, доброта и порядочность стали основой долголетия, а прах её покоится на кладбище в пос. Малаховка с года среди десятков родных нашей большой семьи. Еврейское кладбище принимало единоверцев и из Москвы, где гектаров Востряковского кладбища не всех их вмещало.

Все основные события моего раннего детства связаны с домом семьи мамы Куны-Либы (Любы), её родителями: дедом Геселем и бабушкой Рисей. До моего рождения, в период вызванной погромами волны эмиграции ?гг, из России в США выехала вся семья бабушки Риси: её родители Копкины Герш и Доба, брат Веля, сёстры Брайна и Пиня-Малка. Они жили в городе Филадельфия, в трудное время помогали семье бабушки, один из них приезжал в Россию из США с тракторами "Фордзон", велась переписка с сыновьями бабушки Риси - Исааком и Наумом. В предвоенные годы, в период массовых репрессий, все связи с США были прекращены, письма и адреса сожжены.

Бабушка Рися умерла до начала войны с Германией ?гг., но до этого похоронила мужа после его изнурительной болезни с многодневным голоданием. Я ещё помню старинное еврейское кладбище в посёлке goalma.orgрского, вероятно, его теперь не найти. Дед Гесель благословил меня перед своей смертью.

Наиболее яркие воспоминания раннего детства остались от еврейских праздников, проведенных с дедом. Песах начинался по заведенному издавна обычаю, с грандиозных подготовительных и уборочных работ под руководством бабушки Риси. Ещё существовал обычай евреев подготовки праздника артельно - соседи помогали друг другу. Мацу, конечно, пекли сами, и много. Мне иногда доверяли насекать полотно раскатанного листа теста с помощью зубчатого колёсика (от ходиков!). Был обычай, когда до праздника дети потихоньку брали мацу, что мы и делали с удовольствием.

Дом выскабливался, готовились впрок кушанья, ликвидировались остатки квасного (хамец). В углу спальной комнаты уже стояла большая бутыль со свекольным квасом. Наконец, открывался заветный шкафчик с пасхальной посудой, которой не пользовались весь прошедший год. На донышках тарелок и блюдец сервиза сияли изображения золотых монет с орлами - Кузнецовская посуда. Во главе солидного стола стоял трон (стул с подушками и ковром) для деда. Он вёл седер, было достаточно виноградного вина, наливали бокал и для пророка Илиягу, а за столом плотно сидела большая семья. Весёлый Пурим с обилием вина, вкусными гоменташами (уши Аммана) с маком и мёдом, крутился волчок (сэвивон), стучали колотушки (раашан). Колотушки собственного изящного изготовления дарил мне обычно каждый год дядя Савелий, хороший столяр и весёлый по жизни человек - Кола Брюньон goalma.orgа местечкового разлива и, как позже выяснилось, скрывавший за балагурством страх преследования за свои тайные сионистские убеждения. Врождённый оптимизм помогал ему преодолеть постоянную тревогу - репрессии были жестокой реальностью.

В праздник Ханука был день рождения моего отца, мы

с дедом лили ханукальные свечи, прикрепляли к стене ханукию - светильник. Тёплые воспоминания оставил по себе праздник торы ? Симхат-Тора. С дедом мы приходили в очень небогатую синагогу, где пел хазан, была там атмосфера дружелюбия и веселья. Танцы со свитком Торы, сладкий общий стол, песни.

Детство моё было беззаботным ? начало тридцатых годов. Дом уже не был перенаселён - большая семья дала жизнь многим семьям: поселился в Москве брат мамы, Наум с красавицей певуньей женой Паней, дочерью шойхета (резника) в центре на Солянке (Проезд Серова), где они прожили в комнатке коммунальной полуподвальной квартиры почти всю жизнь с двумя дочками. Престижная работа в ЦК ВЦПС (профсоюзы) не сделала эту жизнь очень яркой, зажиточной, но ценностями в этой семье были порядочность, честность - вещи плохо совместимые с карьерой. Три сестры мамы также стали москвичками. Прием-ная сестра Катя поселилась у площади Трёх вокзалов (Комсомольская) в десятиметровой комнате с мужем и дочерью на этаже, где располагались ещё десятки комнат, плюс общая кухня и туалет. Без излишеств.

Старшая сестра Катя (Хая) жила в очень приличном доме с лифтом, мусоропроводом и большой кухней в коммунальной квартире, конечно. Дом соседствовал с высотной гостиницей Ленинградская - район старинный у вокзалов, на улице Домниковка, ещё сохранившей в это время свой дореволюционный вид и быт коренных москвичей.

Я себя помню в этом районе Москвы с года (гостил). Здесь царила бойкая жизнь: за Казанским вокзалом ?

переулочки-трущобы с деревянными древними постройками, где были притоны, малина, свой быт и нравы, а улица Домниковка - старинная благообразная с хорошей баней и древними строениями, она вела на Садовое кольцо к дому-дворцу института Скорой помощи им. Склифосовского.

Сестра мамы Слава (Шура) поселилась в Москве на Красной Пресне в Курбатовском переулке, вотчине пролетариев. О быте и нравах этих мест я расскажу позже. Брат мамы Исаак с семьёй вёл очень незатейливый образ жизни в посёлке Володарского, а в отчем доме остались семья мамы, её сестра ? Мэра (Маруся) и дедушка с бабушкой.

Помню, приехал навестить родителей гость из Москвы - Наум, привёз немыслимые по тем временам дорогие подарки: большого коня на колёсиках и "взрослую" куклу. Приходил смотреть на эти подарки весь посёлок. Сестра моя Дора первой опомнилась от радостного шока и тайно настояла на вскрытии живота коня. После долгого пыхтения мы убедились с ней, что там, в животе, ничего нет, пусто! Ну, а куклу мы в сумерках тихо похоронили. Стало легче. Вообще наши забавы не всегда были безболезненными. Так, после игры в докторов и проктологических процедур над соседской девочкой Томой, был шум. Но с другой стороны бабушка этой Томы - Пеша Галицкая практиковала более успешно и заговором свела с наших рук бородавки.

По соседству жила страшненькая на вид провизор Малинникова - воплощение меланхолии, и только спустя много лет, я понял, что это были черты беспробудного одиночества и жизненной тоски. В этот же период моего безоблачного эпикурейства состоялась и моя первая встреча с непостижимой действительностью. Я стоял у калитки дома, солнышко освещало мою веснущатую физиономию с большими "еврейскими" наивными глазами, я улыбался Мимо пробегал рослый подросток, он не смог, очевидно, смириться с видом такого благополучия и сходу влепил мне сильнейшую затрещину. Плакал я даже не от боли, а, видимо, начали меня терзать вопросы людской справедливости.

Были и другие горькие уроки - так я не смог преодолеть желания лизнуть железный засов двери, так вкусно пахло снегом, а день был морозный, язык крепко прилип к засову. В этом же дворе у меня сложились непростые отношения с телёнком, Он был более агрессивен, а я отступал при благодушном неодобрении брата мамы - дяди Исаака, обитавшего в небогатом жилище со своей семьёй. Персонажи Шолом-Алейхема с полным набором типичных признаков: сарайчики, нищета, мелкая живность во дворе, портновское ремесло, начальная стадия туберкулёза, жадная тяга к книге, знаниям, музыке, философским обобщениям и беспомощность.

Было мне в ту пору 4?5 лет, но липкое чувство страха испытывал я ещё и при посещении большого сада, куда вела тропа через нашу сельскую улицу. Там жила девочка-одногодок, она показала мне пальцем на воротник моей рубашки, а там уверенно ползла к моей шее большая гусеница. Помню приходы к нам в гости родственника ? чернявого хитроглазого еврея, затевавшего игру, актуальную по тем годам Это был Моисей Черняк, и он очень серьёзно меня расспрашивал - работает ли дома по вечерам мой отец (работа кустарей преследовалась), а я, демонстрируя смекалку, отводил его подозрения к общему ликованию. Отец и на самом деле дома не работал.

Вечером, когда семья садилась за стол обедать, я непременно устраивался у отца на коленях. После обеда я скручивал из газеты "папироску" и, держа её во рту, засыпал. Отец пел мне, я хорошо помню "Каховку", "Сижу я в тюрьме уже три года, надоела мне тюрьма и пусть скорее придёт свобода и настанет уже пора", а ещё - "Ямщик, не гони лошадей!", "Жизнь холостяцкая мне надоела" У него, как и у меня, был хороший музыкальный слух.

Жили мы в маленькой проходной комнате (до отъезда нашего из дома дедушки). Мама много работала по дому - всюду было чисто и уютно. Она училась до замужества в гимназии, что по тем временам не было частым явлением, но отец всю жизнь считал, что он должен обеспечивать материально жизнь семьи, и работал один. Я мало знаю о его прошлом, он скупо рассказывал о молодёжном вооружённом отряде ЧОН (чрезвычайный отряд особого назначения), сохранилась будёновка. Романтика юности совпала с революцией, а ещё было ущемлённое достоинство еврея из черты оседлости - отсюда и отряд особого назначения. Отец уважал свой профсоюз, активно воспринимал его деятельность, пользовался авторитетом - его отправляли в санаторий г. Кисловодска в году, подлечивал сердце. Он не придерживался канонов религиозной жизни, а живя в доме моего деда, тайком обедал на пасху с хлебом. Был он от природы деликатен, ненавязчив, беззлобен. Отличался обострённым чувством ответственности за благополучие своей семьи. Это проявилось с особой явственностью в годы военного лихолетья (?гг), тогда его рабочий день доходил до 18 часов в сутки. А в послевоенные голодные годы, когда исчезли наивные надежды на разумную жизнь, выветрилась самоотдача во имя борьбы с фашизмом, и стал быстро набирать силу и легальность свой фашизм - отечественный, подвергся репрессиям и отец.

Никогда не забуду своей тоски при виде колонны заключённых на железнодорожных путях станции Раменское. Колонна сидела на корточках, руки - на затылке. Ходили и ругались вертухаи, рычали овчарки охраны, много пожилых людей, растерянных и беспомощных, впервые столкнувшихся с миром уголовников Был там и отец. Был он и в переполненной смердящей Таганской тюрьме, как и наши соседи - цеховики, отсидевшие по 15? 18лет и окончившие жизнь в лагерях и тюрьмах.

Они не были ни жуликами, ни врагами - они были вынуждены работать при власти диктатуры, но не пролетариата, а номенклатурных полуграмотных придурков. К счастью, с отцом разобрались, отпустили. Но в те довоенные безмятежные годы, когда всё ещё жили с глубоким чувством радости строительства Новой жизни, веры в её реальность и справедливость, семья была по-своему счастлива, её не коснулся набиравший силу разгул террора.

В году состоялся большой выезд родни ? четырёх её уже отпочковавшихся семей от двух братьев и двух сестёр в знаменитые Брянские леса, в посёлок Сельцо, на дачный отдых - хвойный воздух для детей! Сейчас Сельцо - город Брянской области, а рядом село Вщиж (на реке Десна). Жарким летом года р. Десна

обмелела, и обнаружился в береговом обрыве - чёлн, вырубленный из цельного дуба (диаметр более 1 метра, а длина челна - 9 метров). ? XII - XIII век. Да и сейчас в Брянске есть один живой патриарх в виде дуба в Свенском монастыре. Реликвии древнего города Дебрянска - центра борьбы с язычеством славян в XIII веке.

Ну, а в году родня поселилась в чистых комнатах деревянных домов, а сам посёлок стоял веками в бескрайнем и нетронутом ещё в то время сосновом бору. Рыжие стройные стволы деревьев без границы, воздух, настоянный на смоляных запахах нагретых солнцем сосен. Из цивилизованного мира - наши гамаки на опушке. По воскресным дням приезжал дядя Исаак, одетый в костюм-тройку, брюки в полоску, а из кармана жилета вынимались большие часы-луковица. Он был невысок ростом с быстрыми умными глазами, склонностью к философии, знал иврит! В то время это был ещё не разрушенный туберкулёзом молодой мужчина, а о своей тяжёлой инвалидности в будущем, как и своей жены Сони, он ещё не подозревал. У них была дочь Фаня, моя двоюродная сестра, рыжая девчонка со звонким задорным смехом. Порода бабушки Риси.

Уже в то время, в этой плохо обеспеченной здоровьем семье, проявлялись комплексы - беспокойство Сони: не отстала ли в количестве потреблённых гоголей-моголей от других её дочь, а позднее - фортепианные мучения ребёнка. Комплексы, заквашенные на нужде, оказались живучими - они осложнили серьёзным образом и жизнь будущего сына Фани, получившего хорошее музыкальное образование, отменные знания математики и английского языка, полученные в goalma.org, но лишённого самостоятельности до зрелого возраста, комплексующего и, по сути, лишённого молодости. Страшная сила быта не всегда преодолима образованностью, не скоро выветриваются и навыки многих поколений евреев, боровшихся с ним.

Более содержательно проводила время красивая, статная молодая женщина Паня - жена второго брата мамы - Наума. Она приехала из Москвы, где жила постоянно, с грудной дочерью Ляной. С её терраски неслись весёлые песни, а также еврейские жанровые. Жизнь радовала, она умела находить в ней смысл и сумела передать жизнелюбие своей дочери. Потом, через многие годы, хватило ей и горя - раковые опухоли не пощадили ни её, ни её вторую дочь. Рано умер и муж Наум, постигший лишь на склоне лет всю лицемерную правду партийной верхушки, это было крушение идеалов молодого профсоюзника.

А маленькая Ляна из далёкого посёлка Сельцо стала матерью двух взрослых сыновей и счастливой бабушкой целого клана внуков, жила в Израиле и трудилась медсестрой много лет

Правда, она окончила мединститут, куда упорно пробивалась в Москве ряд лет (евреев брали очень плохо), сделала карьеру известного толкового врача в Твери, ну, а в Израиле - вторая карьера - от уборщицы до медсестры, но и её не минуло страшное заболевание. Весной года после мучительной борьбы с опухолью, мы хоронили её на иерусалимском кладбище. Осталась светлая память о её любви к жизни, умению находить в ней радость, быть полезной. Была с нами в Сельцо молодая сестра мамы - красавица Катя, по возрасту нам более близкая. Сестра Дора, я и Катя пели в лесу и не всегда приличные песни. Ну, а у меня в этой сельской глуши произошло первое сексуальное событие: хозяйская девочка, моя ровесница по возрасту 6?7 лет, с полным простодушием разделась и продемонстрировала все свои прелести. Это был шок.

Семья мамы многочисленная, а впоследствии со своим вторым и третьим поколениями, при полном сборе, требовала не один десяток мест за общим столом, но выживала в лихие годы за счёт своей спаянности, благодаря взаимовыручке и трудолюбию.

Ещё при жизни в посёлке Володарском молодые сёстры мамы - Шура, Маруся, Катя активно приняли революцию года, срывали погоны с околоточного, Маруся была членом ВКП(б) с года, её портрет в 50?х годах был на стенде первых коммунистов в Москве.

В голодные годы революции начали всей семьёй производить папиросы (вручную набивали гильзы, а табак и гильзы покупались оптом). Табак везли из Крыма, Феодосии. Ездили за ним и Катя, и мама в бездорожье, в поездах - бандитизм. Работали помногу часов, прирабатывали и на сухарном заводике. Выжили. Эти же качества спасли семью и в годы войны с немецким фашизмом.

В посёлке, недалеко от дома мамы, был большой старинный парк, а в нём - кинотеатр. Ходил я туда часто, без сопровождения, соседка-билетёрша не требовала с меня денег, а я запомнил навсегда фильмы с Верой Холодной, Яковом Протазановым, Чарли Чаплиным в фильме "Огни большого города" и первую нашумевшую постановку "Острова сокровищ". От парка дорога направо вела к старинному еврейскому кладбищу, налево - к сухарному заводику и синагоге, а там же - к дому моей второй бабушки Крейны.

С посёлком Володарского связано моё раннее безоблачное детство, но оно завершилось с отъездом семьи в

город Брянск. Совершилось чудо пролетарской справедливости: простому рабочему (правда, передовику) дали богатую по тем временам квартиру в городе Брянске. Мы взяли пианино, одежду и переехали. Дом большой, деревянный, одноэтажный. Квартиры с отдельными выходами. Кто здесь жил, мы не знали, но остались кадки с цветами, а во дворе - курятник. На чердаке дома, куда из нашей кухни вела удобная лестница, обнаружил я дневники, где бывшим хозяином сделаны были записи о погоде, меню обеда, о мелких происшествиях - однообразная жизнь. Отсутствовали самостоятельные мысли, скучная упорядоченная жизнь обывателей. Но современность была представлена в доме ярким плакатом на стене: рука в рукавице сжимает змею - был расцвет ежовщины, активно уничтожались "враги народа". Понятие "обыватель" почти стёрлось, не было имущественного неравенства - одинаково распределялись немногие блага быта, но бесспорной истиной был всплеск надежд, социальная активность, прочная вера в построение лучшей жизни. Конечно, это не относилось ко многим тысячам репрессированных, невинных людей. Но их забирали ночью, о них не было ничего известно не только соседям, но и родным. Думалось - это чужие.

Наш двор был обширным с двумя выходами на перекрёсток улиц Пионерской и Соломона Урицкого (12/1). Помимо нашего дома, населённого четырьмя семьями, были ещё небольшие флигеля, большой погреб - "погребня", сарай, общественный дворовой туалет. Короткая улица Пионерская - от обширнейшего и глубокого оврага Судок спускалась к реке Десна. Включала в себя текстильную фабрику им. Сталина, две бани - старую у речки и новую, напротив нашего двора и ещё - продовольственный магазин "Мир". Дома одноэтажные, старые. Улица поросла травой, являла собой непритязательное предместье прошлого века, да и вторая улица Урицкого была такой же старой.

Магазин "Мир" - небольшой, очереди в нём не вмешались, выходили на улицу. Здесь мы часто стояли за хлебом, а иногда "давали" и сметану, и сахар, много реже - колбасу и масло. Напротив нас, на углу улицы Урицкого, был солидный дом и сад, где жил доктор Усанов, обыватели нашего двора, преимущественно евреи, с усмешкой наблюдали, как дамы семьи доктора совершали вечерние прогулки, "дышали воздухом". На этой улице редкий дом был без большого яблоневого сада. Конечно, были яблоки и в нашем дворе, но мы, мальчишки, предпочитали чужие.

Овраг - Судок был неизведанным и таинственным царством для детворы. Он был безлюден, на дно его вела крутая и протяжённая тропа, кругом заросли, царство бабочек и даже экзотических махаонов. Здесь была ближе и глубокая древность города, называвшегося от слова "дебри" знаменитых Брянских лесов - Дебрянском. Летопись упоминает о нём раньше, чем о Москве - в году, но построен был город ещё раньше. Здесь жили племена вятичей, они не платили дань киевским князьям. Князья вынуждены были строить города-крепости по реке Десне: Трубчевск, Брянск, Вщиж. Брянский Кремль в ХI-ХII веках был сооружён из дерева на склоне Покровской горы с видом на реку Десна, а с трёх сторон были ещё и крутые овраги.

Город был центром ремесла и торговли, татарские наше-

ствия начала ХIII века мало затронули его - он был затерян среди лесов и болот. Брянск уцелел от разорения, стал центром княжества, а при князе Романе - тонком дипломате, вообще дружил с Ордой (как и многие города на Руси). Так было лет, затем покорение Литвой, позже - вхождение в состав Московского государства. Процветал Брянск при Петре 1, здесь было организовано строительство гребных галер и барж для армии. И в настоящее время Брянщина - край промышленный, центр машиностроения, славится производством стекла. Художественные изделия Дятьковского завода знамениты алмазной гранью. Сам город Брянск уютно расположился среди возвышенностей, а мощные овраги, пересекающие его застройку, не уродуют местность, а придают ей привлекательность. Область никогда не была зажиточной, основная еда - картофель, сильны традиции патриархальности, позднее - не выветривающаяся зараза лже-коммунистических воззрений.

Но это моя родина, пусть подчас и дремучая, как её леса, но бесконечные луга, прозрачные речушки в берегах белого песка, картофельные поля, цветущая гречиха - белая, как молоко, голубой лён, люпин с его яркими сиреневыми, синими, красными цветами. Земля, воспетая Алексеем Константиновичем Толстым, Фёдором Ивановичем Тютчевым, усадьбы которых ещё сохранились здесь. Древние названия городов: Трубчевск, Севск, Карачев, Стародуб, Почеп, Унеча, Клинцы и рек: Трубеж, Ипуть, Неруса, Снежеть, Ветьма, Надва, Расуха, Вара

Здесь мог бы быть грандиозный национальный парк, но наше время внесло свой весомый "вклад" - область

надолго поражена радиоактивным излучением Чернобыля - (г.)

Наша квартира в городе по меркам того времени была просто шикарной. Были сени с парадной дверью (всегда закрытой!), выход во двор и чулан. В обширной кухне главенствовала русская печь с лежанкой, а ещё были светлые окна, погреб, свой водопроводный кран и телефон!!! Это в году! Ещё гостиная с шеренгой кадок с южными растениями вдоль окон (розы, рододендроны, фикус и др.), стояло приличное пианино. Здесь зимними вечерами было уютно на низкой кушетке перед открытой дверцей голландской печи с изразцами. Конечно, была и спальня. Это был далеко не типичный вариант деятельности сильного и активного в ту пору профсоюза, презиравшего "гнилую интеллигенцию", но облагораживающего быт своих передовиков-рабочих.

Я помню заседания "Союза воинствующих безбожников", куда меня брал с собой отец. Докладчик бубнил никому не нужную тягомотину, а члены артели активно пили пиво, пели, обсуждали свои дела. Был здесь набор музыкальных инструментов (духовые). Многие умели ими пользоваться, царило ненатужное веселье, искренность дружеских отношений.

А быт семьи определяла мама, её энергия, трудолюбие, любовь к жизни и к нам. Её и звали Куна-Либа (Люба). Она обычно пела, когда выполняла работу по дому, и не было для неё тяжких дел. Поэтому было у нас уютно, чисто, на столе вкусная еда (несмотря на весьма ограниченные доходы - зарплата отца). В наш дом с удовольствием шли люди. Сейчас, на склоне лет я могу полностью осознать счастье, приносимое такой женщиной в дом, такое редкое и нужное.

Я и старшая моя сестра не испытывали гнёта родительского воспитания, главенствовал метод наглядного поведения отца и матери - они жили хорошо, честно делали своё дело, не осложняли жизнь надуманными ситуациями.

Интереснейшие впечатления ждали меня за порогом дома, во дворе и на улицах города. Бывали дни, когда я уходил из дому с утра и возвращался лишь вечером. Мне доверяли и знали меня неплохо. Конечно, в жизни бывают трудные дни. Я быстро бежал босиком и со всего маха наступил на зазубрины дна разбитой бутылки. Ступня превратилась в месиво, там было много крови, но мать не паниковала и не дала мне испугаться. А вот лет в шесть у меня был брюшной тиф, я тихо умирал. Диагноз был поставлен ложный, меня лечили лошадиными дозами хинина. У меня был бред, ночные кошмары, которые полностью не прошли в течение многих лет. Мама с раннего утра "перехватывала" соседа-доктора Усанова - он пил запойно. Сосед быстро разобрался в моей хвори, изменил лечение, а мама меня выходила, как и моего младшего брата.

Его рождение не планировалось, маме было 35 лет, отцу шёл 39 год, мы с сестрой восприняли это событие с большим скептицизмом. Правда, пока мама была в роддоме, наша с отцом холостяцкая жизнь мне нравилась, остался в памяти вкус и запах консервов шпроты, обеды в столовых и хождение на Ленинскую гору в больницу к маме. Брат родился очень подвижным, энергичным, но в одну из ночей у него поднялась температура, очень высокая, а к утру он не мог даже сидеть - детский паралич - полиомиелит. Врачи того, довоенного времени не могли ему помочь, но мама нашла местного юного учёного, дала ему обещание, что не будет вмешиваться в его опыты с ребёнком. Помню, неподвижного брата окунали в нестерпимо горячую воду с настойкой йода и с ещё разными добавками, делали изнурительные массажи, этот юный врач восстановил ему большинство мышц и, если бы не пришествие немцев в город, он вылечил бы его полностью. Конечно, это история полумифическая, но из брата выросла совсем нестандартная индивидуальность с сочетанием лирической натуры, склонностью к поэзии, с оригинальным мышлением и, в то же время, с сугубо эгоистическим восприятием действительности - последствия страшной болезни, приносящие ему много горьких ситуаций всю жизнь.

А у меня до сих пор со времён детства звучит в ушах мелодия заунывной песни: "Пошла Оля в лес гулять, чтоб цветочков там нарвать" Эта мелодия часами звучала при изнурительных массажах беспомощного брата. Это воспоминание помогало мне воспринимать не всегда братские отношения, а отчаянная решимость мамы спасти его, проявлялась не только в те далёкие годы.

Мама пользовалась любовью многочисленной родни и, что необыкновенно, разных по наклонностям и характерам людей, попадавших в орбиту её деятельности. В основе её отношения к людям была доброжелательность и готовность помочь, используя свой опыт жизни. В те, довоенные, до лета года времена, мама была цветущей, энергичной женщиной, Я помню её поющей французские шансонетки при глажке белья, вынимающей с пода печи большие поленья пышных и вкуснейших пирогов, когда кухню заполнял аромат родного с детства запаха свежей выпечки.

Но в период, когда Брянск быстро стал прифронтовым городом, отец ушёл в отряд, в лес, а крыша нашего дома была изрешечена пулями немецких юнкерсов, мама настаивала при тревоге на продолжении обеда, где за столом сидели её трое детей. А перед входом немцев в город,

мы его покинули сами, без помощи, эвакуация нас не кос-

нулась. Выбрались из фронтовой зоны, а затем в далёкой Башкирии не пухли от голода, хотя иногда жмых и луковица помогали обмануть голод.

По инициативе мамы сложился наш послевоенный быт, я и брат получили высшее образование, и не было праздника, чтобы в доме не было гостей (приезжали сами, было хорошо) не только родня, но и помнящие доброе отношение люди. Эта женщина прожила долгую и трудную жизнь. Не избежала горького одиночества в старости, прошла через ад онкологических операций и умерла в коридоре Красковской больницы, без близких, ночью. Ей было 81год, диагноз патологоанатома был условный, спорный.

Вернёмся в счастливое моё детство, в страну, где не очень обеспеченные в своей жизни люди, строили и мечтали: "живём мы весело сегодня, а завтра будет веселей!"

Кухня нашей квартиры редко пустовала, у единственного на улице телефона кричала соседка: "Междугородная. Севск, Севск", - кричала, а затем и разговаривала "с душой". Не помню я на отдыхе маму - здесь решались многие проблемы соседей, а домашняя работа сопровождалась весёлой песней: "Ах, хороша эта приманка, ах, хорошо на свете жить! Ах, хорошо и парижанке гордого индуса покорить". Вот когда на кухне было тихо, мы с сестрой (под её руководством) забирались в очень большой резного дерева буфет: там иногда были конфеты, на худой конец - варенье Сладкого доставалось нам немного, а покупка шоколадки была событием, но так жили почти все. Правда, за стеной дома жили Гитлевичи, люди более обеспеченные, а дети их - капризные. Слышался громкий крик Сёмы: "Хочу булку и писать!" Этого Сёму, нашедшего нас после войны, ставшего уже сиротой, избитым жизнью, трудно было заставить вспомнить этот крик его детства.

В доме было пианино, я - еврейский мальчик, следовательноДа, в музыкальной школе у меня обнаружили хороший слух, приняли, я ходил в школу, дома долбил этюды Черни, но спасла меня от музыкального образования война, а пианино, по рассказам соседей, вывез немецкий офицер (остальное забрали мародёры из соседних деревень до прихода немцев). Дорога в музыкальную школу по переулку над оврагом имела свою прелесть: здесь можно было встретить Катю, мою соученицу по третьему классу школы, а в нашем классе не только я был влюблённым

Здесь в гостиной с цветами и пианино стоял и мой собственный шкафик, где хранились ценности: палка, рогатка, цепочки с защепками, арбалет, самодельное оружие и еще много всего. Вот уж что жалко было оставлять при уходе от немцев! В это время была и другая трагедия: в курятнике возле крыльца квартиры жили породистые, белые куры, и мы их кормили. Возглавляла всю стаю одна крупная и очень боевая курица (хотя был и петух). Эта курица к вечеру загоняла всех остальных на насест, а сама ждала отца. Отец приходил с работы, ужинал и выходил курить на крыльцо. Сидел, а на его плечо немедленно садилась курица-вожак. Общались. Бывали случаи, когда эта отчаянная курица с криком взлетала и нападала на соседей, пришедших за водой И вот год. Мы уходили, отец был в лесу, мать велела мне прирезать кур, жестокость к этому времени не была новостью, но топор жёг мне руки

А было ещё наивное детство.

Манил к себе таинственный полутёмный чердак, здесь в пыли, жили тени прошлого этого дома, а современность представляла собой пружинный капкан, рассекающий неосторожных крыс. Подполье дома также осваивалось, впоследствии и не для невинных забав: курили там листья яблони, редко мучились от махорки. Конечно, это была игра во взрослых. А взрослые, в виде солдат, располагались на траве перед домом и новой баней, ждали своей очереди и пели: "Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой, вдаль глядят дозоры зорко, мы готовы в бой" и ещё: "Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов". Степень наивности этих песен я ещё не мог оценить, как и все вокруг. В баню эту ходили мы с отцом, на цементных скамьях стояли жестяные тазы-шайки, было людно. А после мытья отец брал и мне кружечку пива, и я млел от чувства своей взрослости. На нашей кухне стояла швейная машина с ножным приводом "Зингер", отец строчил на ней для нас тапочки-выворотки из мягкой кожи, ходил я с ним и на его работу, на Покровской горе. На эту гору вела центральная улица имени 3?го Интернационала, на горе был Покровский собор, начала 17 века, вид на долину реки Десны и Задеснянские дали. Затем артель отца перевели на другую гору - улицу Ленина. Здесь на её вершине - большой красивый парк с талантливыми скульптурами и довоенный этажный "небоскрёб" ? дом Советов. В этом здании я удостоился первой в жизни награды - мне был вручен (после пионерлагеря), значок "Будь готов к труду и обороне". По этой улице-горе я поднимался и в свой детский сад, а там звучала задушевная, хотя и не очень детская песня воспитательницы: "Приходи вечор, любимый, приголубь и обогрей, пел недаром за рекою, за рекою соловей". Песня перекликалась с пляжем в роще "Соловьи", где белый чистый песок речки Снежки, её ласковые и чистые воды были сказкой наяву.

С отцом отправился я в дом отдыха промкооперации "Злынка" (сейчас местность загублена радиацией Чернобыля). Отец жил отдельно, я - в лагерной группе. Здесь, вечером, читали "Ната Пинкертона", пугали друг друга. Отдыхали, в основном, рабочие и их дети. Шли разговоры с осуждением "гнилой интеллигенции", пели "Катюшу",

"Любимый город может спать спокойно" Эти бесхитростные песни воспринимались, как родные, отвечали общим настроениям, мечтам и желаниям. Всё это было до эпохи прозрения, и никто не знал ни страшной действительности, ни ещё более лживого и убогого будущего.

Это было время, когда образованность была чужда, как и быт, отличавшийся от общего примитива. Простой люд не видел беды в третировании, да и просто уничтожении людей, носителей многовекового культурного генофонда нации.

Отец в то время выглядел импозантно, был красив, хорошо одет, сохранилось фото года на отдыхе в Кисловодске, а мама была полностью порабощена семьёй, умела находить в этом удовлетворение, а её протест в значительной мере снижался чувством любви к ней .Это был довоенный счастливый период нашей жизни.

За порогом дома также не было вражды. Вот я направляюсь по ул. Третьего Интернационала в кухню детского питания за едой для младшего брата, а по дороге изучаю витрину "Гастронома", где выставлены малодоступные сладости, напротив кинотеатр "Октябрь", где афиша рекламирует фильмы: "Ошибка инженера Кочина", "Петер". Напеваю: "Ах, ручей, чей ты, чей? - Я от снега и лучей, я бегу, я смеюсь, я сейчас с другим сольюсь"

Единственный раз с другом зашёл с замиранием сердца в "Кафе". Друзей хватало. Двор был с явным преимуществом еврейской детворы, русской была одна, для нас "взрослая" девушка - авторитет и источник поклонения. В нашем дворе жила семья Гитлевичей с Сёмой, Аней и крикуном Мишей - их ждало сиротство в военное лихолетье, а семья Хаимовых - Боря и Женя (их родня) уже и до войны жили трудно: отец инвалид с нарушениями психики. Боря был заводилой среди детворы двора, меня угнетал его эгоизм, но я ещё не понимал, что это следствие нищеты, а сестра Женя - рыжеволосая и тихая Уходить от немцев им пришлось без помощи взрослых, но выжили, Борю я нашёл в Брянске (командировка в году), он был уже главным инженером завода стройматериалов.

Росли без материального достатка и дети в семье Дынкевичей - Юзя и Майя, да и взрослая жизнь не радовала их достатком и удовлетворённостью.

Жил в нашем доме пожилой чудак-еврей Ходос с сыном Исааком, у него мы таскали махорку, а вот в году его изловил патруль, был он без паспорта, но всё же на шпиона не тянул - отпустили, а расправа в те дни была короткой - расстрел на месте. В городе было много провокаторов, людей, ожидавших немцев. Ближайшие наши соседи - приятели мамы Орловские: Ольга Яковлевна - улыбчивый и не избалованный жизнью человек, её муж Пиня, которого мы любили дразнить песней: "Гром ударил, дождь пошёл, Пиня золото нашёл" Это была песня из единственного кинофильма о еврейской жизни "Искатели счастья". Была в этой семье рыжая круглолицая девочка Римма, к которой трудно было мне сохранить равнодушие, и ещё её угрюмый брат Нёма.

А вот на нашей улице жили и мои русские друзья. Уверенный в себе интеллигентный мальчик Витя Елисеев, увлечённый чтением и коллекционированием; простоватый Витька Борзов, обладатель самодельных арбалетов и инициатор вылазок в таинственный овраг. Был и состоятельный по отношению к нашей голытьбе - Гера. Он владел настоящим самокатом, был прилично одет, в его уютной квартире, помню, слушали сказку "о потерянном времени", а ещё он так аппетитно ел тёртую морковь с сахаром!

Читать я любил, помню свою первую "толстую" книгу "Приключения травки", а позднее географические романы типа "Навстречу гибели" и приобщение к философским изыскам - Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль".

Ну, а во дворе у нас был "штаб", сколоченный из досок, распределены ветви старой яблони для наблюдения за девочками, а в общественный погреб - "погребню" ставили арбузную корку со свечой и отверстиями для рта и глаз - было жутко. Лазили по садам, дрались без злобы, моей заступницей была сестра Дора, которая кулаками и напором укрощала любого. Из игр предпочитали лапту, когда темнело - пряталки.

Навещала наш дом родня. Жизнелюб Арон Цитовский - муж сестры мамы Маруси, играл на пианино бравурные мелодии по слуху, грамоты не знал ни музыкальной, ни общей. Был руководящим работником, в войну - парторгом фабрики, после войны - швейного цеха в Москве, но получил срок в 18 лет, отсидел, пил бормотуху, угас без радости, в муках. Из Москвы к нам в Брянск приезжал муж и другой сестры мамы, Кати. Он, Яша Свердлов, служил в органах, а в чемодане он привёз пистолет и охотничье ружьё. Считалось, что он будет стрелять в Брянских лесах, но до этого, конечно, не доходило. Девушкой его жена Катя гадала ночью перед зеркалом со свечами. Впала в забытьё, было видение трёх мужчин, исчезающих один за другим. Так у неё было и в жизни - она пережила трёх мужей. Я помню их. Смутно - чахоточного Матоса на даче под Москвой, в Филях - отпаивание его молоком; второго её мужа ? Яшу помню в виде воскового жёлтого трупа - смерть во время войны, а третий - жизнелюб с лёгким характером ? Миша. Миша принял как-то ночью меня с напарником, прибывших с полуострова Мангышлак, тут же организовал ночное застолье. Незадолго до своей смерти он ел на даче у мамы в Малаховке вареники с вишнями, изготовленные Катей. Ел с таким удовольствием и смущением за свой аппетит - это было одно из последних удовольствий в его жизни. На Новый год в гостиной Брянского дома стояли у нас ёлки - большие деревья. Пахло мандаринами.

От своей первой школьной учительницы у меня сохранилось ощущение добра и теплоты. Ходил я в начальные классы по длиннющей Красноармейской улице с множеством садов за одноэтажными домиками. А в одном из них жила родня отца - Оршанские. Здесь я делал остановку на длинном пути из школы. Меир Оршанский, человек с непростым характером, очевидно зажиточный, и его жена Лиза хорошо ко мне относились. Лиза, мать уже выросших детей, поила меня чаем, дарила круглые блестящие коробочки из-под американского сахарина, разрешала копаться в книгах в полутёмной прихожей. Запомнился Киплинг - "Книга джунглей". Лиза - представительница местечковых евреев, обладала и присущим им снобизмом. Мне рассказывали, что на свадьбе моих родителей, после обильного долгого застолья Лиза громко обратилась к мужу: "Меир, уже поздно, пора идти обедать!"

Над детьми Лизы тяготел злой рок. Я не знаю подробностей её жизни, но её дочь Женя уже в послевоенное время жила в Москве, была беременной и сгорела от взрыва керогаза при готовке еды. Сыновья Лизы Соломон и Сима погибли во время войны, причём, Сима сгорел в блиндаже. Я хорошо помню её сына Бориса. Он исчез во время боёв в Германии, был офицером. Но вот в течение многих лет я слушал перед сном, подпольно, как и все, радиостанцию "Свобода" и ведущего ряда её передач Бориса Оршанского. Я писал в адрес "Свободы", ответа не получил, но в году пришёл ответ от еврейской организации (поиск родных) в Нью-Йорке. "Борис Оршанский, рождённый в России в году, умер в Нью-Йорке в г".

Ну, а Меир Оршанский пережил войну, похоронил жену Лизу и женился на своей племяннице Соне! Крепкий род! Каждому - своё. Были нечастые поездки в посёлок Володарский, к родне. Пришлось ждать поезда на Брянском вокзале минут , и я начал отчётливо сознавать, что время - фактор переменный, может тянуться безнадёжно долго или проскакивать вмиг. В старом родительском доме мамы многое изменилось, уже не было дедушки и бабушки. Дом сплошь окрашен масляной краской, и сразу он стал чужим. Здесь оставалась жить сестра мамы Маруся со своей семьёй - Цитовские. Большой приёмник - радио с проигрывателем (по тому времени - редкость), достаток во всём, и большая овчарка в охране.

Помню, вечером остались с сестрой Фаней одни в доме, нашли в фарфоровом бочоночке вкусные запечённые фарфелакс, слушали записи на пластинках: "Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, не прячь гармонь, играй на все лады" "Саша, ты помнишь наши встречи в тёмном парке, на берегу" Довоенная лирика. Тёплое чувство к сестре Фане сохранилось надолго. Апофеоз - свадьба в году её сына в Московской гостинице "Минск". Много добрых надежд и жестокие разочарования. Я был в посёлке Володарского у Фани и утром солнечного воскресного дня 22 июня года. Чёрная настенная тарелка репродуктора передавала речь В.М. Молотова без больших эмоций, а оценить степень надвигающейся беды мы тогда не могли. Наш проходной двор в Брянске быстро заняли для штабных машин, поставили часовых у ворот. Нам, ребятне, это нравилось.

По вечерам над городом пролетали десятки немецких самолётов в направлении Москвы, но наш город они не бомбили. Потом прилетел всем известный асс - испытатель самолётов Коккинаки. На аэродроме были расстреляны несколько офицеров ПВО города как предатели, не вводившие в действие городскую противовоздушную оборону. Её ввели, несколько зенитных батарей стреляли по немецкой армаде, но не очень эффективно, мы обнаружили один сбитый юнкерс. В ответ на эту стрельбу немцы снижали несколько самолётов и методично уничтожали улицу за улицей. Летали беспрепятственно, низко, выборочно охотились за людьми, отстреливали их. Первые бомбёжки наводили ужас, особенно ночью. При очередном налёте люди бросились в наш глубокий овраг, скатывались с криками с его крутизны в темень. Днём мама шла домой, и у окон нашего дома её сбил с ног ударом руки военный. Я потом видел след пулемётной очереди на месте, где была мама.

Штабные офицеры предложили мне с приятелем проехаться к Десне, купаться. Река рядом, но военная машина с оружием. Мы будем её охранять! На пляже было жарко, много людей. Мы забрались в тень, под машину, а офицеры купались. Внезапно из-за облака вынырнули немецкие самолёты и расстреляли пляж и речку. Убитых было много. Мы уцелели, хотя машину прошила очередь, приехали домой, а моя мама без сознания: ей сказали, что с пляжа никто не ушёл живым, собирают трупы.

Постепенно привыкли к бомбёжкам, сбрасывали зажигательные бомбы с крыш, перестали бегать в земляные траншеи-щели. Были мощные налёты, помню, в погребе собрались разные люди, стены сотрясались, а люди молились на разных языках - вспомнили свои молитвы: русские, татарские, еврейские. Затем был перелом от страхов к фатализму ? что, мол, будет, то будет, но бед войны мы ещё не знали. Уснул у наших ворот мальчик-солдат, часовой. Мы взяли его винтовку, поставили за дверь, и хотели поиграть с ним. Не успели, его разбудил офицер, и быстро приговорили к расстрелу. Фронт был рядом. Мы винились, но спасли мальчишку-солдата наши матери и штабной чин, живший у нас. Взрослели. Отец был призван в местное ополчение, формирующееся из немолодых людей для борьбы в лесах. Армейской выучки у них не было.

Вот эпизод - переброска грузов на лошадях в лес. Запрягают лошадь, а хомут рвёт ей уши, не перевёрнут. Отец умел обращаться с лошадьми, стал старшим. Конечно, из этих людей не родилось знаменитое партизанское движение на Брянщине. Они погибли, часть этих нестроевых взяли в конвойные для эшелонов с грузами, туда попал и отец. Выявление нравственных устоев при опасности произвела эвакуация. В городе она не была организована. Наши соседи Гитлевичи бросили на произвол судьбы детей Хаимовых - своих родичей, исчезла наша родня из посёлка Володарского. Вечером пришёл наш жилец, пожилой офицер. Сказал, что фронта нет и, если за ночь мы не уедем, то погибнем. Он знал, что говорил.

Днём по центральной улице города 3-го Интернационала шли наши войска из-под Смоленска. Солдаты опирались друг на друга, винтовки тащились, на лица смотреть было тяжело - смертельная усталость и безразличие.

Вестей от отца не было, взяли мы несколько буханок хлеба, бидон с топлёным маслом и мёдом, заготовленный мамой, денег было мало,а вещи наши не представляли ценности, добрались до железнодорожной станции. Там стоял товарный состав с обгоревшими вагонами. Влезли на открытую платформу и терпеливо ждали: выбора не было, а ночью горелый состав начал движение.

ЭВАКУАЦИЯ

"Если завтра война, если враг нападёт,

Если тёмная сила нагрянет,

Как один человек, весь советский народ

За свободную Родину встанет!

Мы войны не хотим, но себя защитим,

Оборону крепим мы недаром,

И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!"

Популярная перед войной песня goalma.orgса

Справка: просчёты сталинского руководства в его играх при становлении немецкого фашизма, привели к дезорганизаци Советской армии при оценке планов и сроков войны. Командование наших войск было обескровлено за счёт довоенных репрессий, коснувшихся наиболее талантливых генералов и офицеров. В условиях массового отступления крупных соединений войск и их окружения (г.), был введен приказ Љ, объявлявший предателями всех пленных. Уничтожали солдат и офицеров как заградительные отряды НКВД, так и немцы, да, зачастую, и бездарное руководство войсками.

27 миллионов человек погибло (немцев 10 миллионов). Спасли Россию, как и в прошлом, необъятные пространства страны, лютые морозы и, основное, мужество солдат, их ненависть к звериному обличью врага, стойкость и воля всего народа, жившего постоянно в лишениях и боях, осознавшего угрозу очередного порабощения и уничтожения.

Итак, доехали до города Орёл. Вокзал горел, бомбили. Мы решили здесь спрыгнуть с платформы, пробраться в город к брату отца - Мотику. Но тут меня окликнул старик-железнодорожник и указал на дальние фигурки людей на путях, сказал: "это немцы". То был десант. Суматоха позволила нашему горелому составу выскочить из Орла. Добрались до города Моршанск (Тамбовщина). Станция забита беженцами, дети и женщины. Мне уже 11 лет, ночью я бродил по путям, усмотрел длинный состав с платформами под чехлами и с часовыми. Головной вагон не охранялся, на нём были прибиты планки-сигналы, видимо, везли негабаритные грузы и машинист наблюдал эти планки. Ночью я срезал пломбу с дверей этого товарного вагона, он был пуст и, соблюдая тишину, в него погрузились семьи, бывшие рядом с нашей, а так же сестра, беспомощный младенец-брат и мать. Пломбу я вновь прикрутил, а сам влез в окно вагона. Поезд оказался литерным, шёл без остановок дни и ночи. Мы оказались глубоко в тылу. Был установлен строгий порядок в вагоне: тишина, уборная в одном углу, еда общая. Выгрузились также тайно, ночью. Был среди нас разбитной дед - украинец. Он прихватил меня с собой, нашёл эвакопункт на станции и начал кричать о необходимости помощи детям. Выделили большой котёл каши - тащили его на жерди , немного хлеба. Наелись. Нашли кипяток, слегка смыли грязь, женщины пробовали расчесать волосы, кто не смог, срезал колтуны. Пробивались дальше на Восток. Посадка в отходящий эшелон была стихийной, сестра отстала от поезда, ей было 13 лет, её забросили в наш вагон-теплушку на ходу солдаты. Ехали долго, около месяца, прибыли в Башкирию, на сортировочную станцию г. Уфа - Дёму. Здесь всех высаживали и распределяли в районы по деревням.

Уфа была переполнена. Умирал брат Гена, ничего не ел, его поносило, ослаб. Нужны были специалисты-врачи. В Уфе они были, и там же с довоенных времён жили родные, правда, не близкие. Ночью я ходил по путям, болел живот, хотелось есть, но выход нашёл в виде состава районного поезда для Уфы. Забрались под лавки, пришли рабочие, а время военное, но мы всё честно рассказали им, да и видно было. Нас забросали ветошью, ящики с инструментами придвинули, и утренний патруль нас не обнаружил. Приехали в Уфу. Было солнечно. Никаких признаков войны, на лотках у станции дешёвые булки и мороженое Собрали мелочь и купили. Это был рай. Мать нас оставила на вокзале и уехала в город искать по справке родню. Под вечер прибыл грузовик, а в нём родня - четыре семьи сестёр мамы жили в Уфе после эвакуации из Москвы, коммуной. Спаслись!

Трагически сложилась судьба тех евреев, которые остались в городе Брянске. Свирепствовал Хойзингер, замучено, расстреляно 60 тысяч жителей. Были сформированы отряды полицейских и русско-немецких батальонов. Возглавлял полицию Каминский. Узнали мы уже через годы о событиях осени года.

Наступление немецких войск началось 30 сентября по плану "Тайфун" ударом танковой группы Гудериана и второй армии на участке деревни Жуковка. Немцы стремительно продвинулись, охватывая с юга и севера две армии Брянского фронта. Им грозило окружение. Не встречая серьёзное сопротивление, враги захватили 3 октября Орёл.

Был создан стрелковый корпус под командованием

Д.Д. Лелюшенко для задержки немцев и обеспечения отвода войск Брянского фронта. Этот стрелковый корпус развернулся в районе Мценска, вступил в бой с моторизированной и танковой группировками немцев. Войска Брянского фронта отошли, а Гудериан впоследствии вспоминал: "2 октября - у Мценска, северо-восточнее г. Орла развернулись ожесточённые бои В бой было брошено большое количество русских танков Т, причинивших большие потери нашим танкам. Намеченное быстрое наступление на Тулу пришлось отложить".

Однако Брянский фронт оказался рассеянным. Его войска отходили на восток. Наблюдалась неразбериха, большие бреши в линии фронта. Партизанское движение на Брянщине по-настоящему развернулось лишь с приходом отрядов Ковпака. Массив древнего Брянского леса, где на лесных дальних хуторах не очень скоро услышали о советской власти, как и о нашествии немцев, начинался от границ Смоленщины. Шли рядом Клетнянские, Жуковские, Дятьковские леса. Партизанский край х 50км., действовал отряд, Сещенская подпольная группа подорвала 20 немецких самолётов. Немцев изгнали из Брянской области в конце сентября года.

В году, спустя 20 лет, я был в Брянске. От бывшего посёлка Володарского ничего не осталось, появились неказистые коробки панельных страшненьких строений, но железнодорожный узел Брянск-1, конечно, функционировал. В то время в городе жило более тысяч жителей, появились новые районы города. Еврейское население города сократилось с 10% до 1%, а в гг. здесь было истреблено 10 тысяч евреев.

Как это ни печально, сейчас Брянская область - прокоммунистическая (в Сталинском понимании) и зажиточней не стала.

Итак, эвакуация в Уфу, начались долгие годы военного лихолетья. На первых порах не было ни жилья, ни прописки, приютила москвичка, сестра мамы Шура (Слава). У неё красивая дочь, сын - фронтовик и ещё мальчик с носом-кнопкой. Шура много работала, была мастером с большой практикой. Квартира в красивом центре, рядом кинотеатр "Октябрь" и модная доступная жвачка Сен-Сен. Но это короткий эпизод. Родни было много, решено было жить коммуной и выжить! Сняли большую метровую комнату за городом, вернее, в пригороде с названием "Старая Уфа". Коротенькая улица имени Пирогова заросла травой, деревянные дореволюционные дома и дворы с сараями, флигелями. Здесь не властвовал и закон прописки, а местный участковый был большой любитель спиртного и внимания женщин.

Хозяйка дома - не избалованная городским бытом, терпимо относилась к нашествию беженцев, у неё хватало забот со скотиной (корова, бараны), доход от сдачи комнаты её устраивал. В комнате соорудили дощатые полати - спали вповалку, а так же на полу. Как-то в морозный вечер я задержался, пришёл ночью, спать было негде, втиснулся под стол Мать вставала рано, топила печь, готовила нехитрую еду, кормились все и разбредались на заработки. Было трудно, но никто не опухал от голода. Тяжёлый быт не вызывал раздоров, ругани. Молодая девочка Муся ещё на полатях начинала петь еврейскую песенку: "Бо мир бис ду шейн", иногда вторил ей муж сестры мамы Кати, Яша Свердлов. Он любил петь, но песни из репертуара хора Пятницкого: "Служил я у пана, у пана"

Жили вместе большие семьи родни мамы: сестры Маруси, сестры Шуры, Катя с мужем. В этом же доме, отдельно жила бывшая хозяйка всего двора - дама со следами былого величия. Её промыслом был привод мужчин - военных, не столько даже для заработка, сколько для поддержания тонуса жизни. Очередную "жертву" она сняла на железнодорожном вокзале Уфы, до которого было больше 3 километров ходьбы и ещё долгий путь на трамвае. Гостя она направила в дом, а сама пошла за подпольной водкой.

Гость спутал двери и попал в шумную компанию моей родни. Разговорились, он оказался из Брянска, и это событие всех взволновало - начались расспросы. Оказалось, что он возглавляет команду, сопровождающую грузы литерного поезда, а в Уфе - вынужденный простой. Узнав нашу фамилию и посмотрев альбом с семейными фотографиями, гость поспешно удалился, не дождавшись своей дамы, притащившей его в эту глухомань. Часа через три раздался стук в дверь, и на её пороге стоял мой отец. Он не был подготовлен, тёр глаза, тётки рыдали, мы были оглушены. Мы считали, что отец погиб в лесах Брянска, а он попал в конвойную команду и сопровождал поезд. Найти нас было невозможно, мы ещё не были прописаны, а в разгар войны и общего бегства - поиски вообще бесполезны. Отец думал, что мы у немцев и погибли, а тут - мы и ещё почти вся родня. Вероятность такого совпадения ничтожна, но есть Его воля.

Жизнь шла, семьи постепенно перебирались с полатей в другие дома, ликвидировалась нездоровая скученность, налаживалась, хоть и бедная, но более достойная жизнь. Я пошёл в татарскую школу. Зимой, в морозы, а в году они достигали - 55 градусов С. Я шёл вдоль берега реки Белой, по тёмной тропе в глубоком снегу. Утром безлюдно, запомнился лишь скачущий без всадника конь у входа в береговые пещеры (протяжённые и плохо исследованные). Учили на русском языке, но с акцентом, зато на большой перемене втаскивали в коридор школы большой казан (котёл) с гречневой кашей-размазнёй. Это было блаженство. Потом я перешёл в русскую школу на крутой горе - улица Максима Горького. Здесь на горе была баня с парилкой - нечастое наше блаженство. Местные ребята в классе сочувствовали приезжим, носили жмых, а мы его грызли на уроках как сладость - замечаний не было. Все жили трудно, но в Башкирии - богатом крае, где хватало своего хлеба, мёда, масла, овощей, люди не мёрли от голода, как в Средней Азии.

Нам дали делянки земли, все растили картошку, помидоры. На рынке, помню, ведро очисток картошки стоило 40 рублей, а билет в кино - копейки. Мама умела готовить из ничего, но вкусно. Остались в памяти фрагменты той жизни: участковый, упившийся своей властью - а мы жили без прописки; слякотный день, но ноги сухие, им уютно в сапогах, сшитых отцом; во дворе дома - битва с бараном, защита от него - трещащая доска; трудно попасть в единственный дворовый сортир (Арончик, муж Маруси, любил сидеть 50 минут - без забот). Вечером, в погоду, сидели на скамейке, на нашей деревенской улице, общались с местными. Два моих двоюродных брата Марик и Лёва были в моём подчинении, но были и соседи, играли в пряталки.

Пришёл ко мне домой мой одноклассник из г. Рыбинска. Простодушная веснушчатая личность, а мама накормила нас щами, и был хлеб! Жили мы недалеко от реки Белой, путь к ней - мимо очень уютной церкви. Как-то утром затемно ушёл я на рыбалку с соседом Филиппом - тихим мужчиной с нарушенной психикой. Мы долго добирались до дальней излучины реки, взошли на длиннейшую плеть из брёвен плота на реке. Появилось солнце, разобрали снасти, и под теплом солнечных лучей я заснул и соскользнул с мокрого бревна под плот. Течение было сильное, голова тыкалась о брёвна. Много ниже по течению в плоте было окно, и мой напарник проявил смекалку и прыть, доступную не всякому нормальному, вытащил меня через это окно на плот и откачал.

Хуже было зимой. В году зима была лютой. Отец одевал своё осеннее пальто и бежал 2 - 2,5 км. до места работы. Его, как нестроевого (белый билет, сердце) направили работать в артель, шьющую обувь и кожаные изделия для армии. Позже, когда появился овчинный полушубок и валенки, я полюбил сухие, трескучие башкирские морозы, посвисты метели.

Старшая сестра мамы Катя нашла работу продавца в хлебном отделе магазина. Мы все заимели возможность упростить отоваривание продовольственных карточек. Похоронили мужа Кати. Другая сестра мамы Шура сумела добиться разрешение на открытие парикмахерской, работала там по 10 и более часов, но зарабатывала. Её муж, профессиональный авантюрист и картёжник, Яша, занялся коммерцией - водка, лысьевская эмалированная посуда и другое. Жизнь не ценил - было военное время. Его дочь Муся - красавица и певунья принимала ухаживания молодого сотрудника НКВД. Страховка Яши

Старший сын в этой семье Аркадий закончил артиллерийское училище, прошёл все фронты в Германии, был гвардейцем, офицером и по виду, и по сути, но после победы над Японией он и группа его товарищей-офицеров были зарезаны японцами в момент, когда они расслабились. Дочь Муся нашла пристанище в старости в Израиле с племянницей в квартире, за которую платить им трудно.

Совершилось угасание рода Малковых, как и рода Цитовских - моих двоюродных братьев. Младший брат в семье Малковых, Марк, курносый мальчик, которого встретил я, приехав в Уфу. Он вырос смышлёным юношей с явно выраженными музыкальными способностями, но не смог преодолеть влияние своей семьи, её уклада, её системы ценностей в жизни.

Я познакомился с бытом этой семьи, живя в ней после войны, и коснусь его позже. Он женился на еврейке из рода, сохранившего генотип бухарского еврейства. Иконописный лик и изящество. Но примитив потребностей мужа разрушил семью, а их дочь, сохранившая генотип, не нашла семейного счастья. Жаль. Марк не прожил долгой жизни: не было духовного роста, стремления выразить себя, развить своё творческое Я, к сожалению, этот тяжкий грех присущ слишком многим! Приоритет сиюминутных материальных выгод, второстепенных удовольствий заполнил все годы недолгой жизни, а в условиях "диктатуры пролетариата" проявляли свою индивидуальность лишь те евреи, кто получил в семье как эстафету тягу к культуре, знаниям, искусству в противовес многовековым навыкам приспособленчества нищей жизни гетто и местечек.

Перед всеми моими братьями стояла задача создания первого поколения образованных людей и, в лучшем случае, интеллигентных личностей и семей. Большинство сравнительно легко одолело барьер технического образования - начало пути.

Не задалась жизнь в семье, недалеко ушедшей от ценностей местечка, второго моего двоюродного брата - сына Маруси и Арона Цитовских. Да, Арон сумел обеспечить достаток в семье, за "цеховую" инициативу был репрессирован и провёл многие годы в лагерях, а Маруся была неплохой хозяйкой. Её сын Лев, прожив благополучную в смысле быта, правда, короткую жизнь, вряд ли сознавал себя удовлетворённым.

Но в году при распаде нашей коммуны в Старой Уфе, я жил рядом с Марусей и её семьёй на длиннющей улице им. Сталина, соединяющей старый город с центром. Умирал сын Маруси - маленький брат Льва, красавец с умнейшими глазами - менингит Здесь, на этой улице, моя семья получила официальную прописку, а я, за помощь пожилой интеллигентке, был одарён толстым томом из собрания сочинений Чарльза Дарвина "Жизнь червей"! Конечно, я его не читал, но факт первой благодарности принёс радость, а было мне 12 лет.

В центре города Уфы на коротенькой и тихой улице "Героев Седовцев" стоит трёхэтажный дом, в то время его отдали эвакуированным и беженцам. Поставили фанерные перегородки и в закутках жили многие семьи. Жили без лишних ссор и склок - война учила сурово. В этот дом поселили и нашу семью с помощью Арона Цитовского. Арон не имел образования, плохо писал и читал, но обладал хваткой, энергией, получил опыт хозяйственной деятельности ещё в довоенном посёлке Володарского, а в Уфе стал парторгом швейного цеха, помогал, чем мог, родне - человеком был открытым, отзывчивым, жизнерадостным. Впоследствии сломал его тюремный лагерь.

В нашем фанерном отсеке зажили мы неплохо. Отец поставил швейную машину, после работы до глубокой ночи шил на ней сапоги. В мою обязанность входила доставка ему горячего обеда в чугунке на работу. Транспорт - коньки на верёвках и проволока - захват за борт попутной машины. Он был рабочим-закройщиком обувной артели на улице им. Цурюпы. Надомно мама раскрашивала по трафарету платки - работу давал швейный цех Арона. Мама готовила еду на электроплитке, реже - на керосинке, из чего угодно. Помню, лепёшки со сложным составом, содержимое которого лучше было не выявлять, но съедобные.

Мне купили большую овчинную шубу. От неё очень сильно и не очень приятно пахло, но было тепло. Учился я в центральной Љ11 школе города, имевшей старые привилегии. Над моей шубой хихикали, но война быстро учила всех. Школа была мужской, в классе были и местные мальчики из достаточно обеспеченных семей, но помню и других, детдомовца-малыша с вечной еврейской терпеливой улыбкой и паренька в чистой рубахе, по вороту которой ползёт вошь, а он с красными ушами, не смеет её убрать. Но антагонизма, проявлений шовинизма, атаманства - не помню. Был протест очень шумный, общий против указания коротко стричь волосы. Был и общий поход в дом учительницы - пилили и рубили ей дрова. Были дружественные приглашения в дома местных старожилов с приличным бытом. Одноклассник Феликс Симкин, с ним я встречался, будучи специалистом, через 15 лет. Отец - адвокат, хорошо обставленная квартира, интеллигентная семья, а ввела меня в шок сковорода с хорошо прожаренной мелкими кубиками картошкой!

Были и друзья, были "показательные" потасовки перед окнами женской школы. Собирали старые батареи отопления на металлолом. Особо дружественные чувства были с Ададуровым, его семья - потомственные жители Уфы с положением и связями, высокий уровень жизни, налаженный красивый быт, хорошая библиотека, увлечение охотой, театром, спортом. Кадры из недоступной мне жизни.

Здесь же, в центре города, была Республиканская библиотека - моё пристанище. С луковицей в кармане я просиживал в читальном зале долгие часы, помимо классики здесь были прочитаны и занятные детективы того времени, но это эпизоды. В нашей школе в своё время учился и Саша Матросов, герой войны, закрывший амбразуру немецкого дота своим телом. Это вызывало раздумья. Правда, когда в школьном коридоре вывесили лозунг: "Будем как Саша Матросов", то многие ученики пришли с ножами в валенках, как ходил и Саша, это было престижно. Конечно, понимали, что ожесточение кровавого боя - это другое

Был я дружен с Мишей Уникелем и его семьёй ряд лет в Уфе и после войны. Но в то время Миша поражал моё воображение своей "приспособленностью к жизни". Он заворачивал обычную проволоку в спираль и шёл на рынок продавать её как нихромовую спираль для электроплиток. Дефицит - большинство пользовались электроплитками. Искусство использования изношенной спирали помню до сих пор. Мишина "изобретательность" со временем привела его в тюрьму (спустя много лет) и к ранней смерти.

В нашем доме плитки жгли почти все. Ночью был пожар и паника на всех этажах - дом был сильно перенаселён. Здесь, в этом доме, я столкнулся и с первым в моей жизни противостоянием иудаизма и ислама. Дворовой парень - татарин, высказался по поводу евреев со злобой, очевидно, многие годы культивируемой в его среде, и избил моего соседа по дому - еврея, без навыков к мордобою. Мы оба были подавлены его яростной злобой, а эффективный отпор не состоялся Генетическое смирение?

До этого при жизни в старой Уфе господствовал более идеалистический дух, антисемитизм не проявлялся, публика была, в основном, русская, сельская. У оврага стояла убогая мазанка, далее начинался город с улицы Сталина. При мазанке - огородишко, и мой конопатый приятель таскал мне помидоры. На пригорке небольшая деревянная церковь, служба в ней по праздникам была очень чистой, торжественной - помню Вербное воскресенье Напротив церкви жила семья сестры отца - Берты Вайнштейн. Её муж - дюжий еврей, скрытый сионист, хороший столяр, ушёл на фронт, прошёл ад Сталинграда, был тяжело ранен, но остался жив. Говорил, что наряду с грязью и ужасами окопной жизни на первом месте по страданиям был - антисемитизм своих же однополчан

Ну, а на улице Седовцев, в доме эвакуированных, наша детская романтика выливалась в сражения на деревянных мечах под берущую за душу 7-ю симфонию Шостаковича. Планки на мечи свинчивали с парадных дверей дома. Были и очень редкие встречи-праздники с хорошим искусством. В кинотеатре "Октябрь", наряду с очень малоправдоподобными киносборниками, музыкальными комедиями, типа: "Сосиски с капустой я очень люблю, но Гитлер пришёл, и сосисок уж нет, обедать приходится только во сне" были редко и фильмы-потрясения, например "Тётка Чарлея", "Серенада Солнечной долины", "Джорж из Динки-джаза". Впечатлений хватало на многие месяцы. Мелодии пелись и снабжались словами, не очень цензурными За основу была взята мелодия "Чаттануга Чучу" из фильма "Серенада Солнечной долины" в блестящем исполнении оркестра под руководством тромбониста Глена Миллера. Фильм выдвигался на премию "Оскар" по трём номинациям в году, ну, а к нам он попал намного позднее, вместе с другими трофейными картинами. Пел эту мелодию нам после войны, и очень неплохо, мой двоюродный брат Марк Малков, как и серенаду луне.

Доступны по цене были и билеты в театры, а в Уфе был и остался замечательный балет - особая врождённая танцевальная пластика, темперамент на национальной основе. Целая плеяда солистов международного признания (Нуриев и др.), подкупала своеобразность башкирской музыки - "Журавлиная песнь".

К сложным душевным состояниям привело моё путешествие с жестяным ведром к родственникам отца на другой конец города, а ведро было не пустым С этой же полосой событий не забыть и отчаянный крик мамы: "Лейф Юдл", что я и выполнил.

В Уфе издавна жила семья Гуревичей - Миша, его жена Рохэлэ (Лиза), на фронте был их сын Исаак. Мы именно на эту семью ориентировались, стремясь в Уфу. Самая младшая сестра мамы Катя поселилась в доме Гуревичей, а Лиза была сестрой мужа Кати - Лёвы Миркина. Лёва был комиссаром, воевал, а Катя родила (под 30лет), и чтобы прокормиться, пекла пирожки из ржаной муки с калиной, сама продавала их на рынке. Ребёнок был трудный, наследственное нарушение психики. Катя всю себя посвятила этому ребёнку - Рае и вернувшемуся с фронта мужу, Лёве. Он получил ранение - увечье лица и полную инвалидность. Его фронтовые заслуги не спешили оценить, и свою послевоенную жизнь семья прожила в коммунальном раю, где тюремного типа коридор давал выход на единственную кухню и туалет из десятков комнатушек-ящиков. В комнате - кровать, узкий диван и стол занимали всю её площадь, а люди протискивались между ними. У Льва к тому же прооперирован кишечник с открытым выходом-анусом. Катя всё вынесла, и не было жалоб ни на антисанитарные условия жизни с таким больным, ни на каждодневные страдания физические и моральные. Под старость условия жизни улучшились, появилась квартира, но возникла проблема с приёмным сыном дочери Раи - чужим и злым человеком. Встретила Катя смерть в одиночестве, в своей квартире с собакой, бультерьером, терзавшим её тело.

Ну, а наша Уфимская военная жизнь кончалась. Победа! На улицах люди радовались, но при этом отлавливали милиционеров и били их. Наш дом гудел и вибрировал. По улице рыли траншею пленные немцы, мы бросали им луковицу и наблюдали свалку из-за неё. Цинга

В моей жизни произошло событие. Из военной диагонали мне сшили брюки и китель - первый костюм в жизни. Наступил новый период жизни, связанный с отъездом из Уфы. В этот город судьба меня ещё не раз приведёт, и он мне не был враждебен никогда Наступили послевоенные времена. Обещанные Сталиным "пироги и пышки" не спешили появиться, не было видно и других плодов победы.

По настоянию мамы наша семья не вернулась в Брянск, где мы жили до войны, хотя жильё наше уцелело. Решено было жить ближе к сёстрам и братьям мамы - в большинстве своём - москвичам. Обосновались не сразу - я, брат и сестра были распределены среди москвичей, живших далеко не в просторных квартирах, но почти год мы стесняли их. Для меня это было "хождение в люди". Один, без своей семьи, я потерял свою беспечность и учился анализировать события и обстоятельства.

Сначала я попал в единственную комнатушку сестры мамы Маруси. Арон, Маруся и их сын Лёва жили в комнате одинокой женщины, перегороженной на две части- два закутка. Дом старинный, каменный, на I Мещанской улице, в глубине неуютного двора. Быт и нравы Мещанки ? по рассказам Гиляровского. Но здесь же был и нарядный проспект Мира. В квартиру вела убогая каменная лестница, скрежетал на повороте трамвай, остановка его у этого дома. Станции метро ещё не было, как не было и Олимпийского дворца на месте изъеденных временем домишек. Освоение московской жизни началось этой семьёй после окончания войны и переезда из Уфы. Маруся и Арон сражались за достойный вид жилья, всё красилось, драпировалось, но ветхость была неистребима.

Арон, как и в Уфе, устроился на руководящую работу в швейную артель, Маруся гордилась своим дореволюционным партстажем, растила сына, быт был налажен. Разрушил его арест и долгое заключение Арона (цеховая самодеятельность), а также - тяжёлая болезнь Маруси - рак. Тяжело умирал и Арон. Рано умер сын Лёва. Остался добротный мрамор памятника на Малаховском кладбище и ещё семья дочериЛевы - Гали, но это - другой мир.

Затем меня переселили в коммунальную квартиру сестры мамы Шуры, на Красной Пресне в Москве, Курбатовский переулок. Здесь жизнь была другой - на смену гнетущему ветхому быту Мещанской, пришла бурная расхристанная жизнь Пресни.

Маленькая энергичная Шура продолжала много работать, как и всю жизнь, зарабатывала, но жизни не видела, и своей доли в ней не имела. Только числился в семье её муж Яша, аферист по натуре, заправила картёжных притонов на Тишинском рынке. Дом в Курбатовском переулке, как и все в районе, был примитивным, насыщен коммунальными квартирами - здесь жила рабочая Пресня. Моему брату Марику выдавались "на прокорм" 10 рублей, хватало на еду и папиросы. Нравы были простые, и заглянувшая в окно (1 этаж) девчонка предложила свои услуги, но я, воспитанный целомудрием мужской школы Уфы, устоял, сохранил свою девственность, в чём не последнюю роль сыграла вульгарность происходящего.

Пошёл в близлежащую школу, но здесь у меня сложилось всё плохо. К концу учебной четверти по всем без исключения предметам у меня были плохие отметки - двойки. Я не воспринимал ни школу, ни чуждый мне быт. Отец Марика в один из редких своих выигрышных дней, преисполненный благодушием, заметил своего сына и меня и свёз нас в коммерческие бани. Был отдельный номер для Яши (отца), банщики, массажисты, обильная еда и выпивка, а для нас радость - бассейн. Сандуновские знаменитые бани были малодоступны по ценам, да и выигрыши, очевидно, были нечасты у Яши, а была забубенная жизнь на сугубо эгоистической основе и одиночество в жизни и смерти.

Рано умер и его сын Марик, также не сумевший найти себя в жизни, а дочь Муся в этот послевоенный год выходила замуж. Была свадьба в тесной квартирке, весёлая, с надеждами. Надежды сбылись нескоро. Муж Муси - основательный человек инженер с ЗИЛа с машиной, но долго жили в комнатке коммуналки, лишь спустя много лет сменили её и комнату старшей сестры мамы - Кати, одинокой к тому времени - на отдельную квартиру, не в центре, конечно, на Коровинском шоссе. Долго обустраивались, а вскоре после достижения пика благополучия - облицовки туалета плиткой от пола до потолка, лимит жизни мужа Муси - Анатолия вышел - он умер. В разговоре с ним я понял, что он страдал от духовной неполноценности своего бытия, пытался, как мог, утешиться.

Но, наконец, воссоединилась наша семья, мы поселились в посёлке Малаховка, до Москвы 27 км. электричкой.

МАЛАХОВКА

Это - желанье, томленье

Страсти изнеможенье,

Шелест и шорох листов,

Ветра прикосновение,

Это ? в зеленом сплетенье Тоненький хор голосов

ПОЛЬ ВЕРЛЕН

"Верю: это ты ко мне посылаешь -

чуткие души,

светлые дни удачи.

Верю: глаза людей,

что ко мне добры,

лучатся твоей

любовью горячей"

Максимович

Посёлок знаменит своей историей, это одно из престижных дачных мест Подмосковья. Наш дом был в начале улицы Петропавловской - по имени церкви, сейчас улицы Советской, до сих пор не потерявшей своей прелести: тихой в зелени, почти без транспортных шумов. Рядом парк, в котором был знаменитый театр. Двор, где мы поселились в бывшей кухне с отдельным (чёрным) входом, был до революции шикарной дачей с флигелем для прислуги, обширным участком. Дача была красива, уже в наше время местная газета публиковала её прежние снимки. Строил дачу чиновник высокого ранга Казанской железной дороги, отборный лес для сруба везли из Сибири, и до сих пор брёвна дома насыщены смолой лиственницы. Фасад дома компануется из симметричных сдвоенных окон, а его центр занимала просторная открытая терраса, перекрытие которой венчалось подзорной трубой и поддерживалось резными конструкциями. Две симметричные широкие лестницы вели к террасе и парадному входу в зал и в спальни.

Местная газета "Малаховский вестник", восстановленный с года еженедельник, характерный интеллигентностью и уровнем культуры своих публикаций, недоступным для более солидных современных газет. Из материалов этой газеты явствует, что по улице Петропавловской (Советской) были проложены рельсы (дорога грунтовая со щебнем), ходил по ним вагончик конки от станционной платформы. Вдоль широкой улицы стояли дачи, окрашенные в светлые тона, ели и сосны (остатки бора), много зелени, сирени, акаций, барбариса. Рядом с нашей дачей в доме Љ1 был фонтан, и за стеклом цвёл зимний сад. Впоследствии в этом строении был детский дом, здание упрощено, затем жили семьи учителей, сейчас коттеджи нуворишей.

Невдалеке - лёгонькая церковь Петра и Павла, она пережила период пребывания в ней швейного заведения, стала снова действующей церковью, одела небольшую колоколенку. На параллельной близлежащей улице им. Тургенева с по гг располагалась детская колония имени III Интернационала. Более 50 сирот-беспризорников, помнящих погромы, выдранные бороды, вспоротые животы, насилия. Это были еврейские дети. Еврейская колония существовала на самоокупаемости - дети учились и работали на своём огороде, скотном дворе, в мастерских: слесарной, столярной, часовой. Было трудно, но не голодно. Сюда свозили детей из разных краёв страны, многие из них знали лишь язык идиш. На литературные вечера приезжал Лев Кассиль, а двери ГОСЕТа (еврейского театра в Москве) были всегда открыты для воспитанников. Здесь шахматы были культом, но была и футбольная команда, играли в волейбол, баскетбол. Здесь был учителем рисования Марк Шагал!

Вот что писал Шагал в книге "Моя жизнь" о детях Малаховской колонии: "Я полюбил их. Как жадно они рисовали. Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи, музыку. Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер. Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и витражам старинных соборов".

Шагал и сам жил тогда в посёлке Малаховка, в покинутой деревянной усадьбе у него была комната в мансарде с узкой железной кроватью. Он обивал пороги Наркомпроса, пытаясь получить свои деньги за панно, написанное им для Еврейского камерного театра. Это длилось 2 года, его подкармливала соседка. Шагал писал: "Ни царской, ни Советской России я не нужен. Меня не понимают, я здесь чужой. Последние 5 лет жгут мою душу". Это было написано М. Шагалом в году, перед отъездом в Париж. Он прожил в Малаховке 2 года.

А летом года В. Маяковский вёл в Малаховке жёсткое наступление на сестёр Эльзу и Лилю, использовав при этом технику - велосипед и земляничные чистые сосновые поляны. Сохранилось воспоминание Лили Брик о чтении поэмы Маяковского "Облако в штанах" для сестёр в Петербурге. Лиля Брик много значила для Маяковского, и их союз троих (с мужем Осипом Брик) был долог. Лиля была значимой личностью ( - ), после смерти поэта и его забвения она пишет письмо И.В. Сталину, а в результате, поэт и его творчество заняли место по оценке Сталина: "Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи". Лиля прожила свою бурную жизнь до 86 лет, а убила себя большой дозой снотворного. Её сестра, Эльза, по мужу Триоле, позже жена Луи Арагона, стала талантливым прозаиком, её романы были для меня откровением в юности.

Ну, а первые артистические шаги на сцене Фаины Георгиевны Раневской состоялись уже в знаменитом Малаховском летнем театре. В своих воспоминаниях она пишет:

"Шёл год, тяжёлое время переживал тогда российский театр. Театр в Малаховке, где играли во время летних вакансий ведущие артисты Москвы и Петрограда, был одним из очагов, где в короткие месяцы летнего сезона теплилась творческая жизнь и создавалось подлинно реалистическое искусство.

год дачный театр в Малаховке, где играли великие артисты Ольга Садовская, Илларион Певцов, на спектакле которого я упала в обморок. Меня устроила в театр балерина Екатерина Васильевна Гельцер. Она вводила меня в литературный салон. Помню Осипа Мандельштама, он вошёл элегантный, в котелке и, как гимназист, кушал пирожные, целую тарелку. Поклонился и ушёл, предоставив заплатить за него Е.В. Гельцер, с которой не был знаком Уходил, торжественно подняв голову и задрав маленький нос.

Помню Веру Холодную. Она была сказочно красива, и глаза невероятного бирюзового цвета"

И вот, спустя 50 лет, в дневнике "Судьба-шлюха" Раневская пишет: "Как унизительна моя жизнь. Какая тоска Живу в грязном дворе, грохот от ящиков, грязь. Некому помочь. В году перестала играть, мне 75лет. Старая харя не стала моей трагедией - в 22года я уже гримировалась старухой, и привыкла, и полюбила старух в моих ролях. Жизнь прошла и не поклонилась, как злая соседка. Театр катится в пропасть по коммерческим рельсам. Торговля душой, как пуговицами Старость приходит тогда, когда оживают воспоминания.

Вчера была Лиля Брик, принесла "Избранное" Маяковского и его любительскую фотографию. На груди носит цепочку с обручальным кольцом Маяковского, на пальцах бриллианты".

Елена Николаевна Гоголева писала: "В Малаховке была особая публика. Приехать с неподготовленным спектаклем туда было нельзя". На Малаховской сцене шли лучшие спектакли Художественного театра, театра Кроша, оперетты, театра "Летучая мышь", но, в основном, спектакли Малого театра. Творческую атмосферу Малаховского театра создавали такие мастера, как М.М. Блюменталь-Тамарина, П.М. и О.О. Садовские, С.А. Головин, М.М. Тарханов, М.Г. Савина, В.Н. Пашенная, А. А. Яблочкина, А.Г. Коонен, М.М. Петипа. Здесь танцевала Е.В. Гельцер, пели Шаляпин, Собинов, Нежданова.

Пел здесь и А.Н. Вертинский, веселил зрителей В.Я. Хенкин. Мария Владимировна Миронова вспоминает: "На лето в посёлок съезжалось самое интеллектуальное общество, но привлекали людей не только сосны и песок. Наверное, не осталось никого, кто бы помнил, что летом центр духовной и культурной жизни перемещался из Москвы в Малаховку. Деревянным театр сохранился, но стоит в запустении" М.В. Миронова очевидно права - забвение наступает совместно с общей потерей Россией своих культурных ценностей, но о театре ещё помнят жители Малаховки, её небольшая интеллектуальная община.

Воспитывал нас, школьников на этой культурной основе преподаватель истории Владимир Алексеевич Протоклитов. Свою работу о Малаховке он передал старинной и любимой в посёлке библиотеке. Его ученица, моя соклассница Лидия Логинова, своими публикациями, лекциями воссоздала в х годах прошлого века этот мир, а еженедельник "Малаховский вестник" знакомил современников со славной историей посёлка. Сад и театр берегли, хотя надобность в них у современников не наблюдалась. Нувориши строили свои уродливые и постоянно пустующие дома-особняки, бедный люд - выживал.

На здании театра с заколоченными дверями привинтили мемориальную доску с упоминанием его славы. Собралось несколько десятков жителей, доску освятил местный батюшка церкви Петра и Павла. Но театр был обречён. Администрация посёлка под постоянным контролем энтузиастов не давала возможности захватить территорию парка, как были "приватизированы" все лесные богатства посёлка. Надолго ли?

Театр сожгли в году, остались руины и невнятные пожелания о его восстановлении. Для кого? Конечно, не только театр определял культурный уровень в Малаховке. Здесь жили писатели, художники, да и просто интеллигентные люди без широкой известности, но оставившие по себе добрую память всем образом своей жизни и стремлениями.

Это, прежде всего, писатель Н.Д. Телешов и врач М.Г. Леоненко - постоянные жители Малаховки. Николай Дмитриевич Телешов в своих "Записках писателя" отмечает, что у него на даче в Малаховке жили и работали goalma.org и goalma.orgв (У Бунина была своя комната), бывал goalma.orgй, жил Ф. Шаляпин с семьёй. В г. Шаляпин давал здесь в театре концерт, зал был переполнен, несмотря на очень высокую, "шаляпинскую" цену билетов. Бывали В.В. Лужский из Художественного, Сумбатов-Южин из Малого, С.И. Мигай (баритон) из Большого театра.

Жили в Махаловке художники Суриков, Кончаловский, купался в местном озере goalma.org, здесь же жили Илья Ильф (он писал: "шеренги сосен и воздух, пропитанный смолой") и Владимир Григорьевич Чертков (близкий Л. Н. Толстому), причём, он раздавал брошюры свои и Льва Николаевича на религиозные темы.

Николай Дмитриевич Телешов был давним другом семьи Михаила Самойловича Леоненко, земского врача, создателя местной Красковской больницы, заслуженно пользующейся колоссальным авторитетом, одной из лучших в Подмосковье до сего времени. В году была открыта больница, и уже через 10 лет службы в ней Михаил Самойлович получил адрес от местного дворянства, медиков, учителей, лаборантов, священников: "Земские врачи - одни из немногих подвижников на русской земле Не только медицинская помощь, но всё, что нужно для улучшения жизни крестьянства, находит в Вас отклик и инициативу. Укажем лишь на только что осуществившуюся великую Вашу мечту - загородную гимназию". И действительно, два дома, построенные для него обществом, Михаил Самойлович отдал под первую в России сельскую Малаховскую гимназию для совместного обучения мальчиков и девочек, он же возглавил "Общество содействия устроению гимназий". А вот земельный надел под гимназию дал из своих владений Н.Д. Телешов, он же поднял людей искусства на участие в благотворительных концертах в пользу гимназии. Помогала и железная дорога - возила бесплатно грузы на стройку, а расписание поездов согласовывала с началом и концом занятий. Жена Телешова, художница, подарила наглядные пособия, был подарен и рояль.

Гимназию открыли в году, она процветает по настоящее время, как и больница. Правда, в школе-гимназии сейчас есть барельефный портрет Н.Д. Телешова, а упоминаний о М. С. Леоненко нет, как нет и его могилы, разрушенной в посёлке Красково под застройку домов в х годах. Традиции интеллигенции, духовного родства не приняты современниками - полуграмотными обывателями.

Сын Михаила Самойловича - Пётр Михайлович продолжил дело отца, родился в Малаховке в г. (я был в его доме, привозил волейболиста с переломом руки). Быт после революции был труден, путь от больницы, где он

жил, до университета начинался в 5 часов утра, паровой поезд шёл до Москвы (27км.) от 1,5 до 3 часов. Иногда пассажиры сами рубили дрова, ломали заборы - в топку паровоза. В Москве г. транспорта не было, к ул. Моховой в университет шли пешком. Трамвай был пущен лишь в гг.

Красковская больница была превращена в сыпнотифозное отделение, здесь Пётр Михайлович и проработал 3 года, затем стал хирургом и проработал в больнице 30 лет, перед войной г. был главным врачом, 15 лет проработал директором МОНИКИ (Клинический институт). Он вошёл в состав первого выпуска советских врачей года.

Я помню поле овса на территории больницы - прокорм для лошадей, участки огорода, большой погреб - хозяйство, позволившее кормить больных, а чистый хвойный лес вокруг, земляничные поляны, соловей весной, мерный стук дятлов, зимняя чистота и нетронутость снегов - всё помогало. Больница в наши дни славится в районе, люди стремились попасть в её родильное отделение, и к несуразному в жизни, но с ловкими руками хирургу Рухлису, к талантливому хирургу Петру Бикурову, которому завистливая администрация отравила жизнь, к невропатологу Лазарю Рафаиловичу Немерзелю - непротивленцу по жизни, в суровые руки гинеколога-хирурга Светланы Петровны Кононовой. А в Малаховке всё тот же протяжённый и глубокий овраг тянется вдоль железной дороги, а по его обрезу - тихая малолюдная улица с домом Леоненко, а с другой стороны дом - "воронья слободка", где я был представлен в качестве жениха, жили шумные семьи евреев и педагог высочайшего класса Семён Иосифович Лебензон. Он вырастил двух талантливых дочерей, десятки выпускников школы обязаны ему своими успехами в жизни. Он имел учёную степень, нестандартное мышление, любовь к математике и умение передать её детям. Конечно, остались в моей памяти, как и у немногих ещё живущих учеников школы, педагоги - носители высокой нравственности, не ущемлённые политиканством, с прекрасным знанием русской словесности, истории, культуры. Эти люди не были приземлены "диктатурой пролетариата" и, будучи сами представителями неимущих, сумели сохранить и передать нам представление о культурных ценностях, накопленных нацией.

Это были уже пожилые, но не сломленные невзгодами интеллигенты. Яков Васильевич Васильев, тихо не любил власть, но учил нас не ненависти, он приоткрывал для нас доступ к запретным поэтам, литературе, учил думать; Владимир Алексеевич Протоклитов, выпускник университета, открывал нам противоречия в истории России, часто кровавые. А учитель химии Елизавета Францевна Гурчинская прививала нам чувство долга, воспитывала порядочность, являя пример своей одинокой, но не жалкой жизни.

В г. наше жильё в Малаховке состояло из комнаты 24кв.м. (бывшей кухни особняка), летнего чулана, имело отдельный выход на небольшой участок земли, где мы могли разводить огород. Зимой было очень холодно, утром 3- 5 градусов в комнате. Поставили перегородку из досок, и образовалось 2 комнаты, соорудили в коридоре печь, вмазали в неё топку-котёл и навесили батареи водяного отопления. Топливо, в основном, торфяной брикет, давало много золы, но мало тепла, изредка покупали каменный уголь. Позднее мама с её энергией при совершенно нищем бюджете совершила техническую революцию. В Малаховке стали появляться газопроводы, а одна из первых линий водопровода прокладывалась по нашей улице. Организовали складчину жильцов всех домов, в результате чего - вода в доме, газ на кухне (вместо бывшего чулана) и ещё терраса на входе в дом! Конечно, помогли сёстры мамы и её энтузиазм.

Быт не угнетал нас, хотя туалет оставался дачным сортиром, и в морозные зимы требовалась выдержка, душ был доступен лишь раз в неделю, бельё изредка отвозилось в московскую прачечную. Но не было в доме грязи, хотя, я помню, подцепил в душе чесотку, вставал зимой затемно и, пока все спали, натирал синее от холода тело серной мазью Уже не надо было в летние вечера выкачивать по и более вёдер воды из колодца (с цепью и воротком) для полива грядок огорода и высаженного мною сада. В наших комнатушках жили родители, я, младший брат, сестра, а позже и семья сестры - муж и ребёнок. Было скученно, временами психически напряжённо, но вражды и эксцессов я не помню - тон жизни задавала мама.

Послевоенные годы были суровыми для всех, но со-

хранились добрососедские отношения, люди после войны не были мелочны или озлоблены, это помогало выжить. Стоит вспомнить эти отношения, на их фоне отчётливо видны процессы морального, нравственного вырождения России, одичания культурного, потери духовных ценностей, массовой эмиграции интеллигенции, людей науки и, в очередной раз, приход новых хозяев жизни из среды, не отягощённой знаниями, нравственными устоями.

Дача в Малаховке, где жили мы, сохранила свой довоенный приличный вид, располагалась на обширном участке, где был ещё и флигель. На лужайке перед нарядной террасой были площадки для тенниса и волейбола, много красивых сосен и берёз от бывшего здесь леса, никаких заборов и сараев - это отнесено в глубину двора и не портило вида. На открытой террасе собирались для бесед на закате дня летом, а зимой - белизна снега, стволов берёз, зелень хвои, тишина и малолюдье.

Дача принадлежала семье Якубовских - родовое гнездо, где из большой семьи многие годы жили Александровские - Фатима Борисовна, её муж и сын. Фатима Борисовна страдала сердечной недостаточностью, и жизнь на даче круглый год её удовлетворяла, её брат - главный инженер номерного завода жил холостяком, на даче не бывал, а своей наследственной частью воспользовался лишь в глубокой старости, где был в полной отчуждённости от более молодого поколения родных. Второй брат был всесоюзным министром спецмонтажных работ, а её сестра жила в Москве обеспеченно, с мужем евреем. Никто из них долгие годы дачей не интересовался.

Прошли годы, выветрились накопившиеся старым поколением нравственные критерии, остались примитивные хватательные рефлексы, когда их дети и внуки, люди зажиточные, наполняли свою жизнь ожесточённой враждой за наследство, за каждый метр дачи. Шёл процесс взаимного уничтожения, суды. Участок дачи был разделен проходами из металлических сеток - как в цирке для хищников. Вражда съела все человеческие чувства, а время, здоровье, ненависть - заставили их покинуть этот дом.

Но в моей памяти живёт совсем другой быт этого дома. Тогда царствовала Фатима Борисовна. Её муж - столоначальник министерства сельского хозяйства, много лет вставал рано, грел на примусе себе еду и уезжал до позднего вечера на работу. Был он невзрачен, сдержан. Но Фатима, ещё статная женщина, смесь польской и татарской кровей, была аристократична, хороша собой, с трудом обуздывала свой темперамент, несла груз несбывшихся надежд и жизни затворницей. Мы дружили, я был ещё зелёным юнцом, но понять её чаяния было не так уж сложно. Общались по вечерам на открытой террасе, вели интеллектуальные беседы, сложностей не было, а душевное общение приносило радость - редкая возможность в те жёсткие до отчаянности послевоенные годы.

Были тёплые отношения и с её сыном, мальчиком замкнутым, отдающим всё своё время радиотехнике. Он собрал у себя на столе телевизор, превосходивший серийные, достаточно примитивные отечественные. На стеллажах в его комнате стояли фундаментальные технические справочники и учебники - библиотека его дядей, добившихся высот в карьере на основе своих знаний и квалификации. Этот мир воспитывал и меня, зарождал желания к серьёзной инженерной деятельности, был противопоставлен малопривлекательной жизни озлобленного нищетой населения, теряющего надежды на лучшее будущее, осознающего фальшь официальной пропаганды, населения, загнанного террором диктатуры чиновников партноменклатуры.

После моих мытарств с жильём и учёбой в Москве, я пришёл в школу Љ1 Малаховки. Небольшое двухэтажное здание без излишеств в виде актового зала, спортивного комплекса. Директор отсутствовал, а завуч, очевидно, совершил ошибку - определил меня в состав привилегированного класса, где с первых лет училась небольшая группа - до 18 учеников, а в параллельном классе - свыше Я сохранил тёплое чувство к завучу Гавриле Евграфовичу Солопу - немудрящему сельскому учителю, за эту ошибку. Были личности и в других классах, но элитарность - понятие не надуманное, со своими преимуществами и недостатками. Было интересно, сразу пропали неурядицы с учёбой.

Естественно, некоторое время ко мне присматривались, а потом я был приглашён девочками класса на вечер вне школы, в домашних условиях. До этого я учился в мужской школе (goalma.org), где не было опыта общения с девочками, был робок с ними, а попал на вечеринку, где царствовала Люся Ашлапова - самоуверенная, познавшая простоту общения полов военного лихолетья и явно бравирующая этим опытом. Впрочем, по меркам сегодняшнего дня эти наши тусовки были развлечением детским, большей частью невинным, но время было идеологически жёсткое! Вскоре последовал запрет на неофициальные общения учеников - сказалась боязнь любых коллективных, неформальных сборищ, ну были и усилия "неприглашаемых".

В период летнего дачного сезона я с одноклассником Юрой Никифоровым (номенклатурная семья) собрали свою первую в жизни лирическую компанию (г., мне 17 лет). Две дачницы - скромная девочка Валя Козлова и эталон элегантности - Нора. Было всё безгрешно, прогулки, танцы в небольшом саду усадьбы с красивым особняком с башенками - владение Мыслина В.А., заведующего кафедрой Археологического института, интеллигента дореволюционной формации. Я бывал в этом доме у сестры отца - Берты. Семья её снимала у Мыслина комнаты в его пустующем доме с мансардой, где были лари с архивами. Муж Берты - Савелий оставил здесь о себе хорошую память - он соорудил вокруг участка добротный палисад где-то в году, и он стоял более полувека, пережив и хозяина, и жильцов дома. Мыслин существовал замкнуто, старея в одиночестве и бесприютности, умер в возрасте за 90 лет. Старость, беспомощность, одиночество до отчаяния - как этого избежать?!

За нашим домом-дачей был ещё и флигелёк для прислуги. Жила в нём семья Марьи Прокофьевны, прибывшей с комплексом провинциального недоброжелательства к "местным", но её дочь сумела создать фундамент интеллигенции в первом поколении в семье. С 5- 6 часов утра она и её муж ходили по саду и заучивали китайский язык, впоследствии работали за рубежом, но в период ломки х годов остались невостребованными, живут в Чехии.

В комнатах-клетушках этого дома жили тихие сёстры Марья и Ида Исаевны. Здесь они окончили свой век, а родня живёт уже в Израиле, США. Помню, идёт Ида Исаевна, волочет расстёгнутую сумку, отрешённое лицо с виноватым и беспомощным выражением. Старость

Соседний дом с большим садом так же стал иллюстрацией жертв новой русской действительности. Здесь жила потомственная купчиха, ещё молодая женщина, хранила семейные ценности и благоговела перед мужем - архитектором. Он использовал её слепую любовь к себе для постоянного запугивания, считая её неровней себе, он выдумывал варианты своего ухода, вплоть до своей гибели от выдуманных болезней. Так и добился полного расстройства психики жены. Однажды, в зимнее морозное и солнечное утро несчастная женщина выскочила во двор с злобным криком и с топором в руках. Из одежды на ней не было ничего, она была красива! Я, мальчишка, и житель флигеля при её доме - мужичок Афанасий, пытались её угомонить, но она обладала нечеловеческой силой в своём припадке, разбросала нас по снегу. Приехали санитары, увезли в психиатрическую больницу и, оказалось, на всю её оставшуюся жизнь. Прошли годы, нет буйных приступов, но её никто не забирает из лечебницы. Муж вывез в следующие за буйством ночи все ценности из её дома, затем исчез.

В доме поселилась молодая семья Ивановских (родственники). Жили весело, много пили, бывало, в этом участвовали и мы с братом Геной. Начался период возведения в Малаховке домов-замков "новых русских". Не выдержав стремления "не отстать", Ивановские возвели вокруг старого дома двухэтажный особняк, вставили металлические рамы окон, но на этом их возможности были исчерпаны. Старый дом по частям сломали и убрали, а новый стоит уже много лет, зияя пустыми глазницами окон. Болезни и водка сделали жителей дома беспомощными, нелюдимыми, обречёнными на прозябание инвалидами.

Маленький флигелёк на участке этого дома - деревенская избёнка-засыпушка - развалилась. В ней прожила жизнь большая и трудовая семья Шуваловых во главе с мужичком Афанасием. Брались за любую работу, пилили дрова соседям, жили бедно, вырастили трёх дочерей, ладных и работящих, они создали свои семьи, родители умерли, сын Виктор остался жить в трущобе. Стал механиком, завёл семью, в пьянке потерял её, домишко превратил в притон, где спился и умер. Вернемся к школьным годам.

Светлые воспоминания остались от весёлой компании, собирающейся у нас летом с приездом из Орла моей сестры Муры, личности лучезарной, наивной и очень милой. Ходили купаться на озеро (станция Быково), дурачились. Зимой, а это был период, когда белоснежный покров был солидным и не подтаивал до весны, лыжня от калитки дома вела в Лукьяновский лес. Правда, в то время лыжи у меня были армейские, тяжёлые. Прогулки давали радость, а вот обязательные лыжные кроссы выматывали: снаряжение моё было неважным. Я укладывался в норматив времени, но гонка с плохой амуницией (крепления, лыжи, одежда) - была изнурительной и не давала удовольствия.

Малаховская школа, где я учился в течение 3 лет до её окончания в году, оставила, в основном, тёплые чувства, хотя проявлений антисемитизма хватало, но я жил в России

Немного об одноклассниках и учителях. Это кусочек реальной жизни и повод для раздумий и обобщений. В классе антисемитизм не проявлялся. Мы вступали в комсомол, я был идейным наивным парнем, всё воспринимал, как приятную необходимость. Прозревать стал позже, хотя уже при выходе из здания школы после уроков меня ждали любители "поговорить" с евреем, единственным из мальчиков нашего класса, но это были ватаги из младших. Была в классе скромнейшая Женя Саксонова - анемичная девочка с мамой Саррой, гостеприимным человеком с добрыми еврейскими глазами, мужа которой, цеховика, посадили, как и многих других, на долгие годы (он там и умер). Мы любили ходить к ней домой, со временем Женя превратилась в дородную и рачительную главу семейства и жила хорошо. Была умненькая толстушка Майя Мамиофе - будущий врач, Ида Каценельсон - высокая девочка строгих правил, в будущем хорошая самостоятельная мать, деятель ГОССНаба, отдавшая многие годы личной жизни дочери и внучке, сейчас обитающих в Израиле, что помогает здесь жить и мне.

Я возил многих своих одноклассников на Малую Бронную в Москве, в Еврейский театр на спектакли с Михоэлсом и Зускиным. Немного переводил с идиш, но игра актёров захватывала непосредственно. Был Женя Лядник с еврейской мамой, но он этого стеснялся, считался по папе белорусом. Смышлёный парень, спутник моей юности. Был и Лев Гаврилов - рослый, хорошо физически развитый, одарённый, сын директора крупного завода. Бывал я у него дома, играли в крокет, кегли, были спортивные снаряды - штанга, ядро, ещё охотничьи ружья и припасы - всё это нравилось, было мне малодоступно. Но посадили его отца, он озлобился, да на всю жизнь! Он не мог преодолеть чувства ко мне, как к неровне ему. Назрела неприязнь, а я стал инициатором драки. Здесь мне не на что б надеяться -за ним был опыт и сила. Получил я оплеуху, очухался, но осознал, что кулаком проблемы не решить. Таяли дружеские отношения с ним - он стащил у меня дома новый фотоаппарат, заменив его поломанным. Узнали об этом в классе, затем в школе, резко осудили. Лёва злобствовал, но как-то прибежал ко мне ночью, в крови, я его немного отмыл, утром узнали об убийстве его деда и жениха его сестры. Они защищались в своём доме от грабителей (накануне свадьбы), привёл убийц свой Лёва мог бы стать неординарным человеком, но опустился.

Был у нас изначально слабый человек с претензией на самобытность, заимел, будучи учеником школы, ребёнка, не учился, пил потихоньку, страдал, но пытался утвердиться в чём-либо. Это - Толя Самсонов. А вот его антипод Виталий Вдовин , начал готовить свою карьеру со школы. Много читал, направленно, вёл картотеку, изучал историю. Золотую медаль мы ему тянули всем классом, а его работоспособность и самодисциплина вели его к цели - стать учёным. Он поступил в МГУ на исторический факультет, быстро вступил в партию, продвинулся как общественник, получил учёное звание доцента, защитил кандидатскую диссертацию. Всё быстро. Серьёзно готовил докторскую. Но его публикации (он мне одну дарил) по Есенину и Клюеву воспринимались в то время как идеологический выпад против взглядов партийных идеологов. Диссертацию не выпустили, а Виталий угас, запил. Компанию ему составил Толя Самсонов. Я говорил с ним, но бесполезно, он сломался, затем умер.

Серёжа Бутылин, наиболее близкий в те годы мне человек, выходец из крестьянской добропорядочной семьи. Он писал тонкие лирические стихи, окончил Тимирязевскую академию, стал агрономом. На его участке дома в Малаховке был образцовый порядок, плантации сортовых тюльпанов. Стал крупным чиновником министерства, но тяжёлый труд в огороде и дома не оставил, а сердце не выдержало. Наши отношения никогда не были замутнены, даже когда в приличном подпитии он мне шепнул: "Ну, до чего же ты хороший человек, хоть и еврей" Понятие - "хороший еврей" мне объясняли ещё не раз в течение всей моей жизни. Уяснила это понятие и семья Серёжи, приобщившись к образованию.

Мужем старшей дочери Серёжи стал еврей с весьма незаурядными математическими способностями (как и сама дочь). Их свёл физмат МГУ в Москве. Зять увёз дочь Серёжи и всеми любимого внука в США, где он очень быстро сделал карьеру программиста, получил признание, достаток, и мог только вспоминать о годах мытарств в России, где высшим признанием была выращенная им самим морковь (очень хорошая). Он доказал этим трудом свою состоятельность и в чужой ему области труда. Члены семьи всё поняли, уважали, жена Серёжи Тоня совершала поездки в США, звание депутата не помешало ей в этом.

В классе была весёлая, от нищеты несколько нахальная, ярко-рыжая девчонка Ляля Соколовская. Она очень сознательно стремилась за счёт своей молодости уйти от убогой жизни дома. Уехала на Север - возможности возрастали, но большого благополучия ей не выпало.

И наконец, небезразличный мне и интересный, незаурядно мыслящий человек, притом, девочка с неброской внешностью, с очень крупной фигурой - Ира Лебедева - русые косы. Не исключено, что из-за болезни её мозг получил мощный импульс к деятельности. Она начала воспринимать информацию необычно легко, возросло интуитивное начало.

Ира получила хорошее музыкальное образование, училась в ГИТИСе, затем - на географическом факультете Московского университета, работала в горах Памира, на леднике Федченко, диссертационная работа и защита кандидатской, позже докторской учёной степени.

В старших классах школы наш малый по численности класс поместили в комнатке с одним окном, где едва помещались два ряда узких столов, к ним - табуретки и ещё - печурка-времянка для обогрева. Сидели мы с Ирой бок о бок, и от избытка чувств хулиганили.

Очевидно, в наших отношениях, непосредственных и дружеских, была доля влияния крепнувших половых инстинктов. Своеобразно воспринимался и ею и мной горьковский Клим Самгин, а спустя несколько лет, уже после школы, мы отчаянно целовались, но моя полная неопытность и впервые осознанная красота её тела, живого, а не мраморной Венеры, не позволили мне стать её любовником. Я читал ей стихи:

"Слушай, милая девочка, слушай,

тихо, тихо Жил на свете Зайчик

и жила Слониха.

Но случилось чудо, страсть приводит

к лиху - серый Зайчик вскоре

полюбил Слониху"

Впрочем, до любви было далеко и ей, и мне. Но и в классе школы, с позиций моих теперешних преклонных лет, наши поступки были более чем странными. Например, в тягомотном затишье урока физики, который вёл тишайший, далеко не серьёзный педагог, Николай Мартынович, я выдёргивал из-под Иры её табурет, и её огромная масса обрушивалась на пол, а на стол вздымались её ноги, раздавался оглушительный визг и смех. Физик был долготерпеливый, не карал, но не всегда так кончались наши дикие забавы: в тёмные осенние вечера девочки могли вынуть шпильку из волос и устроить короткое замыкание в эле -ктророзетке - наступала долгая пауза в уроке. Ещё было и так, что я с Ирой, используя массу её тела, своротили кладку печи-времянки в классной комнате. Нам было предложено к утру восстановить печь или уйти из школы. За вечер и часть ночи мы восстановили печь.

В углу класса стоял тяжёлый сейф военрука - нас знакомили с азами военной подготовки. За период войны мы все её прошли в очень жёстком варианте, к военруку симпатий не питали, сейф, конечно, не открыли, но перевернули его кверху дном. Кстати, оружие у ряда школьников было боевое, а не учебное, как в сейфе.

Ну, и только безмерной жестокостью подростков можно характеризовать отношения класса к учителю немецкого языка - Зое Александровне. Это была одинокая, не очень опрятная, жеваная жизнью женщина. Она очень неприлично сморкалась в бумажку, подходила до начала урока и просила: "Голубчик, без шалостей!" Ну, а слабый человек - находка для юнцов, её уроки превращались в бедлам. На 8 марта - Международный женский день девочки дарили ей большую мочалку и кусок простого мыла, что было принято без возмущения! Постоянные её опасения по поводу возвращения из школы по тёмным, безлюдным улицам Малаховки, где бывал и разбой, привели к крупному скандалу. Девчонки нашего класса немного загримировались, а Ира надела вывернутую овчину, встретили её в тёмном переулке и грубо потребовали её шубу. Шуба была очень ношеная, старенькая. Зоя Александровна безропотно сняла свою шубу, но по беспардонному хохоту поняла, что это проделки учениц. Директор и комсомол требовали чрезвычайных мер наказания, но никто из "грабителей" не был опознан, всем было стыдно, и дело замяли.

Конечно, нам были доступны и более человеческие качества. Послевоенные годы, после нашествия фашистской Германии, были для большинства населения голодными и нищими. Нам в школе на переменке выдавали между уроками по куску хлеба, но большая часть учеников класса преодолевала соблазн, а сбережённую буханку хлеба отдавали учителю. Всем это было непросто сделать, но помогала искренность поступков, их значение, прежде всего, для нас самих.

Уроки истории нам преподавал Владимир Алексеевич Протоклитов - человек по характеру мягкий, носитель высокого нравственного начала, не замутнённого бедностью, личной неприкаянностью. Это был человек независимых взглядов, эрудиции на основе системного университетского образования, любви к русской литературе и истории. Именно он затеял в школе диспут: "Мог ли быть Евгений Онегин среди декабристов года". А вот зимой он ходил в пальто - руине, мёрз, вид был хуже некуда. Девчонки класса затеяли вокруг него возню, но при этом сумели снять с него мерку, фигура его была немолодой и солидной. Потом мы "скинулись", купили, вернее достали, сукно, сшили добротное зимнее пальто. Но как его вручить? Наш историк был человеком гордым. Пошли к директору Якову Васильевичу Васильеву - нашему литератору. Он всё понял, достал ходивший в то время документ - ордер от РОНО (районный отдел народного образования) на одежду, фактически не обеспеченную ничем бумагу. И с ней торжественно директор вручил ему пальто. Никто не проболтался, не выдал, не хвастался - война многому учила. А вот с гордостью смотреть на дело своих рук мы могли. За глаза историк имел прозвище "Кот". Был он грузен, с седой нестриженой головой, толстые и короткие пальцы рук, круглое невыразительное лицо преображалось усмешкой, живыми, умными глазами.

Вообще, среди учителей школы Љ1 Малаховки в то время преобладали истинные интеллигенты, явление редкое даже для школ Москвы. Это была старая гвардия, не сломленная ни чушью строя партийной номенклатуры, ни материальными невзгодами.

Классический тип преподавателя гимназии - математик Пётр Филиппович и собранная, опрятная дама - Гурчинская Елизавета Францевна - человек одинокий во всём, нашедшая смысл жизни в химии, мы ей писали сочинения на такие темы, как "Галогены", "Окислы, основания и соли". Помню свой опус о "Самоварном золоте". Возглавлял коллектив учителей в течение ряда лет литератор Яков Васильевич, человек с духовным образованием, влюблённый в русскую культуру, но по должности имеющий отношение к литературе советского периода. В меру наших сельских возможностей эстетствовал, потихоньку знакомил нас с творчеством Есенина, Блока, Северянина, Осеева и других вне школьной программы. Он едко высмеивал наши плебейские манеры, знакомил, как мог, с обширным миром искусства. Помню его увлекательные рассказы о Московском Художественном театре, его истории, артистах - ветеранах: Москвине, Грибове, Яншине, Станицине, Прудкине, Андровской, Степановой. Только после этого он сам повёз нас на "Вишнёвый сад" с goalma.orgовым, А. Тарасовой. В антракте он водил нас в буфет, было и шампанское, и восторг, и это - на всю жизнь.

Яков Васильевич не жаловал советский строй, а на прощальном вечере, в лёгком подпитии, беседовал со мной, пророчил мне нелёгкую жизнь - еврею в России.

Он сумел почувствовать одарённость своего ученика - Добронравова, развивал в нём поэтическое призвание, и затем состоялся одарённый, признанный поэт-песенник, творческий и супружеский участник жизни композитора Пахмутовой.

Образ Якова Васильевича - сухощавого старика с вечным мундштуком в тонких пальцах с холёными длинными ногтями, с головой Вольтера и его ироничной усмешкой - был близок не одному поколению Малаховских школьников, поэтому и похороны его были многолюдны и необычны. Вся пёстрая, бедная в быту, жизнь школы осталась ярким воспоминанием моей жизни и добрым периодом её, но и это не забыть, частенько в переулке за зданием школы, после уроков, ватага пацанов искала ссоры с евреем, не выбирая определённой личности, еврей - враг.

Летние вечера отдавались многочасовому волейболу. Основная площадка была во дворе старого деревянного двухэтажного здания общежития студентов Московского областного пединститута. Игроков было много, набиралась команда, и по системе "американки" заменяла очередную проигравшую. Уровень игры для любителей был неплохой, а азарт был высок. Как-то пыльный и потный я запрыгнул в распахнутое окно первого этажа общежития, попросить напиться. В комнате студентка мыла голову в тазу, набрала кружку воды и понесла мне, но на девушке было очень мало одежды, её это не смущало, а я был в состоянии шока

Играли и на лесных полянах. Сюда регулярно приходил играть знатный дачник - Михаил Ботвинник, незаменимый целую эпоху хозяин шахматного трона. С площадки я по воле случая попал на усадьбу замечательного хирурга Леоненко. Один из игроков после неудачного прыжка у сетки упал навзничь, на спину. При падении неловко опёрся на руку и сломал её. На велосипедной раме я отвёз его к хирургу, на его дачу за оврагом. Приняла нас рыжая красавица, его жена, и помощь была оказана, а оплату услуг поверили в кредит.

Наступила весна года, учёба в школе заканчивалась. Солнышко высвечивало белые стволы берёз под моим окном, снег стал синеватым, а небо - голубым. Тишина и беспокойный рой мыслей - кем я стану, к чему стремиться, что меня ждёт? Сознавал, что надеяться могу только на себя, ни семейных связей, ни обеспеченности, ни традиций семья дать не могла. И мне, и младшему брату предстояло впервые среди родни получить высшее образование, желание было.

Я и мой друг Серёжа Бутылин трезво оценивали нашу степень грамотности, понимали, что сочинение на вступительных экзаменах в ВУЗ доставит нам неприятности, были конкурсы при приёме, основной отсев был после этого экзамена. У нас хватило воли регулярно писать диктанты с анализом ошибок, а в роли учителей мы были сами, поочерёдно. Помогали нам классические тексты прозы Тургенева. Наступал вечер, возраст был 18 лет, и здесь был незаменим другой мой приятель - Женя Лядник. Он был евреем по матери, но числился русским (отец - белорус), сказано это не в осуждение, так было немного легче при советской власти. Парень он был общительный, надёжный, незаменимый при визитах к девчонкам, но не очень начитанный. Помню, на уроке биологии на вопрос: "ты сейчас стоишь, где у тебя сейчас больше крови в теле?", последовал ответ: "в пятках, всё стекло туда". На уроках литературы его едко (и нечестно!) высмеивал литератор - Яков Васильевич, а на уроках математики он был смышленым, его качества товарища мною ценились на протяжении многих лет жизни.

Мы покупали папиросы "Дели", "Пушка", хотя курить было противно, а Женя иногда тайно заимствовал у своего отца пистолет "Вальтер", привезенный с войны, и мы отправлялись к одноклассницам в посёлок "Май". Были мы предельно наивны и неопытны, что было отмечено более мудрыми от природы девочками - Леной Шкаровской и особенно кокетливой , рано постигшей науку любовной лирики, девочки с миндалевидными глазами, получавшей удовольствие от власти над моей мальчишеской робостью.

А я читал "Тьму" Л. Андреева. Воспринимал её остро, но был неискушён ещё пару лет. Совместно с тем же приятелем Женей я подал заявление в приёмную комиссию Московского Энергетического института. Сдал приёмные экзамены, но до приказа о зачислении мне настоятельно рекомендовали забрать документы, а Женя, как русский человек, был зачислен в МЭИ, окончил его и состоялся как приличный инженер. С экзаменационным листом меня из приёмной МЭИ забрал представитель Московского института химического машиностроения - весьма серьёзного вуза, куда я был без осложнений зачислен. Ректором его был Пильский. Ректором МЭИ была в то время Голубкова - жена Маленкова - члена Политбюро КПСС, она активно проводила политику партии, была антисемиткой со стажем. Правда, традиции юдофобства в МЭИ не слишком ослабли и спустя многие годы, что испытали на себе ряд великолепных специалистов этого вуза.

В своей последующей научной деятельности я общался с кафедрой промышленной теплотехники МЭИ, а там успешно работал и преподавал доктор наук, профессор Лазарь Наумович Сидельковский. Возглавить кафедру ему не позволили, а он возглавлял многие годы исследования по циклонным энерго-технологическим процессам - новому направлению в мировой науке. Например, пристальный интерес к этим разработкам был проявлен концерном Маннесман (ФРГ), он был высказан мне непосредственно. Освоение новых технологий в химической промышленности, металлургии, производстве удобрений - был следствием работ отечественной науки.

Ну, а в те юные наши годы мы с Женей в осенние тусклые в посёлке вечера, общались со студентками педагогического института МОПИ, съёмные квартиры которого были во множестве расположены в Малаховке. Здесь, впервые в жизни, я выпил, бравируя, водку из стакана, свалился в тяжёлом сне, что было зафиксировано на фото с надписью: "Дошёл Юра!" Будучи студентами, отмечали праздник в комнате квартиры моей тёти у трёх Московских вокзалов. Соседом тёти был в то время прокурорский чиновник, тихий алкоголик. Он высказал мне на кухне (коммуналка) свои мысли о хозяевах России, неприязни к евреям. Я расстроился, был там со своей подругой Зоей (по молодости и уважению к её трудному детству в Чечне - безгрешно!) Женя, молча, вышел на кухню, провёл профессионально серию ударов по физиономии чиновника и, против ожиданий, всё закончилось мирно - утром тот был учтив. В свою очередь Женя отдал мне зачётную книжку и попросил сдать вместо него экзамен в МЭИ по английскому языку. В МЭИ потоки студентов весьма многочисленны, и их не все знают в лицо на младших курсах. Я быстро перевёл технический текст, сидел и скучал, не обращая внимания на вызов экзаменатора (фамилия-то не моя!), но очнулся и неплохо сдал экзамен. Англичанка пристально на меня смотрела, заявила о моей наглости, но скандала не подняла Обошлось без достаточно суровых последствий для обоих.

Я неплохо бегал на лыжах, на кафедре физкультуры это было известно, но плавал я плохо. Обязательный зачёт по плаванию нужно было сдавать в большом бассейне автозавода им. Сталина- ЗИС. На его трибунах были и знакомые студентки педвуза. Тренер разрешил, и я попросил Женю заменить меня. Женя был очень худ, а плавки ему достались большого размера. Всё было хорошо, пока он, красуясь, не поплыл кролем на спине. Девочки на трибунах громогласно обсуждали его мужское достоинство и потом, некоторое время, мы были в ссоре.

В благодатное лето, в чистой и зелёной Малаховке, были

свои развлечения. Отец купил мне первый в жизни велосипед, и какой! Австрийская фирма "Мифа", отличного качества с легчайшим ходом, красивый. Были сложности, почти сразу Женя наехал на пень и сломал педаль. Заварили. Со своим ближайшим другом Серёжей Бутылиным мы совершали длительные велосипедные прогулки в Лукьяновский лес, окрестные деревни (Марусино), старинные полуразрушенные усадьбы (Быково) - Серёжа увлекался краеведением. С ним вместе мы закладывали фруктовые сады на участках домов наших родителей, иногда посадочный материал заимствовался из бесхозных обширных владений дач Совмина СССР по соседству. Сад вырастил я отличный, деревья плодоносят и сейчас, граммовые яблоки, привитые на антоновке, с уникальным вкусом, радуют меня в старости, но мои труды по дому и саду сейчас не в большом почёте, что плохо для всех.

В то время по соседству на ул. Некрасова жил Костя Сорокин, мы дружили и часто общались. Этот молодой мужчина, красивый, талантливый, мальчишкой на фронте был взят в отряд "СМЕРШ", видел изнанку войны с массовыми расстрелами своих же солдат. У него образовалась семья в Германии, но не была разрешена даже переписка после демобилизации, а был и ребёнок, были в памяти и кошмары расстрелов. Пил и пытался выжить за счёт творчества - обладал талантом в живописи, учился в Суриковском институте, самозабвенно рисовал, не хватало денег на натуру, использовал с этой целью меня. Поехал на этюды в деревню, сходу женился на дородной, красивой женщине, поставил свой дом рядом с родительским, но пил ещё больше, и спился по-чёрному.

А в то время собиралась у нас компания. Приезжала на лето моя кузина Мура, приходила её родственница - Валя Фридман, сосед - Костя Сорокин. Было непринуждённое веселье, общее благожелательство, радость молодости, ничем не омрачённая. С Костей был связан один из переломных моментов в моей жизни на пути к прозрению и к постижению жизни в стране. На платформе станции Малаховка я и Костя наблюдали, как пожилой мужичок изображал пьяного и громко призывал бить жидов, ругал Лазаря Кагановича (в то время члена ЦК КПСС). Мы предложили мужичку примолкнуть, подошёл к нам милиционер, но тот продолжал орать. Втащили его в электропоезд, а в тамбуре вагона он стал приставать и к милиционеру, срывал его погон. Доехали до стации Люберцы, где на платформе был отдел КГБ, а как только дверь отдела захлопнулась, милиционер врезал мужику, загнал его в угол. Нас не отпустили, держали несколько часов, допрашивали, завели папку с делом "антисоветчина", поблагодарили и отпустили. Через 2 дня, возвращаясь после лекций в институте домой, я пил пиво на Казанском вокзале, а рядом пил пиво тот же мужичок-антисоветчик! Сам подошёл ко мне и укорял, объяснил, что крики и лозунги - это его заработок, на эти деньги он живёт и пьёт, а моя наивность его удивила.

Шли трудные послевоенные годы, мы не знали в своей прожитой жизни даже проблесков материального благополучия, любого вида излишеств. Среди сверстников не было детей партийной номенклатуры и, как правило, мы все делали первые шаги в наших семьях из рабочих и крестьян к образованию, к выработке системы ценностей, свойственных интеллигенции. Было трудно всем, но доступно, а успех достигался каждым в меру качеств его характера.

Одноклассники создали кружок, собирались вместе, до 10 человек, дело по тем временам опасное - сборища вне плана и контроля преследовались. Сталин ещё жил, система репрессий работала без сбоев. Мы все осознавали своё малокультурье, отсутствие эстетического воспитания. Решили собираться периодически и слушать сообщения, для начала по истории музыки. Доклады готовились тщательно членами кружка. Первое сообщение сделал Виталий Вдовин на даче Жени Самсоновой. Рассказывал о Фёдоре Шаляпине. Достал редкие записи на пластинках (фонд ГАБТ). Речь шла не только о творчестве, но и о жизни певца, о его юности, увлечениях, первом грехопадении в детском возрасте. Был анализ творчества, свойств характера, поступков. Высокий уровень информации. Я должен был говорить о Сергее Рахманинове, просматривался ряд источников, включая зарубежный период жизни композитора. Серьёзно относились к делу и Изя Виграйзер, Анатолий Самсонов.

Собирались, в основном, на даче у Иры Лебедевой, в её мансарде. Не было спиртного, ухаживаний, пустопорожнего трёпа, а была атмосфера жажды познания, и шёл я на сборища в чистой белой рубашке с горящими глазами. Впрочем, к Ирине я ходил и помимо кружка - было у нас много общего, приезжал к ней и в Московскую её квартиру в старинном Лефортово, часто ездили совместно в публичную библиотеку им. Ленина. По многу часов занимались, а я увлёкся историей еврейского народа. Бродили по Замоскворечью, Ирина - одарённая личность, общение с ней было радостью. Это я сознавал в тот период, но всю редкость этого общения оценил много лет спустя, не найдя такого снова. Сочетание ума, интеллигентности, женственности, без признаков наигрыша, и естественная простота отношений - встречаются не часто, и то, если повезёт в жизни, а я по молодости не знал этому цены.

Спустя 50 лет, уже вне России, я слушал откровения пожилого человека, участника передачи "В нашу гавань заходили корабли" на ТВ о далёких днях его молодости, об увлечении горами с экспедициями на Памир, где на леднике распоряжалась, вызывая общее восхищение и поклонение, русоволосая женщина с длинной косой - Ира Лебедева

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

"Многие люди подобны колбасам -

чем их начинят, то и носят в себе"

Козьма Прутков

Московский институт химического машиностроения - МИХМ, учебное заведение с хорошей репутацией, выпускники которого ценились на производстве, ведущие преподаватели его - учёные с именем, прошедшие проверку жёсткого военного времени. Ещё не наступило время "пробивных", скороспелых доцентов, а зараза идеологической ржавчины не успела разъесть его коллектив, несмотря на близость Бауманского райкома КПСС - наиболее реакционного в то время, сохранившего традиции района и сегодня. Институт был втиснут в дореволюционное здание коммерческого училища. Теснота подвала с единственной раздевалкой, тесная столовая, парадная лестница, несколько больших аудиторий и комнатушки. Москвичи среди студентов не преобладали, основная масса - парни со всей страны, одетые бедно - единицы в костюмах, а жили в корпусах общежитий Голованевского переулка на Соколе - не близко.

Через десяток лет институт ввёл в строй ряд новых корпусов. Я добирался на учёбу из Малаховки на раннем электропоезде, шёл через задворки путей Казанского вокзала на улицу Басманную, в свой Бабушкин переулок, в институт, здесь была и элитная академия Международных отношений. Мой быт был суровым, дома было тесновато, зимой холодно. Мылся в душевой бани за Казанским вокзалом, там были очереди и не чисто.

Приходил в хороший клуб железнодорожников - ЦДКЖ, где были приличные концерты (начинала Гелена Великанова и т.п.).

Учился я не очень прилежно, перестройка после учёбы в тепличных условиях школы была достаточно суровой, и далеко не все её выдерживали. Помню вальяжного юношу из Сибири, воспитанного и ухоженного, счастливого, но не выдержавшего суровый быт, а, главное, обезличивание в большой массе потока студентов-механиков факультета неорганических производств. Он делился своими настроениями, растерянностью, хотя явно был личностью, ушёл

У меня были хорошие отношения с товарищами по группе, и это помогало держаться на плаву. В быт общежития я не был вхож, а в Малаховке свёл знакомство с соседками по дому - студентками МОПИ. Это были девочки с Кавказа, из глубинки России, неопытные и начинающие взрослую жизнь, как и я, этим и определялись достаточно чистые отношения и взаимное благожелательство. Хозяйка девочек по дому - одинокая матрона древнего рождения, была строга, мы собирались на веранде пустующей дачи в театральном проезде. Позже приезжала в Малаховку и сотрудница по институту - Эмма Маляр - из еврейской московской семьи, живущей на Разгуляе у Елоховского собора много лет, семьи, сохранившей традиции, теплоту отношений. У Эммы была родственница - очень милая девочка с несколько неправильными чертами лица, а я как-то ляпнул, не видя, что Эмма недалеко, что-то о её внешности. Было долго, мучительно стыдно. Изредка я общался со своими двоюродными братьями: Лёвой и Мариком, увы, преждевременно ушедшими из жизни, нельзя сказать, что очень весёлой и содержательной. Впрочем, в то время подростками мы любили петь, братья музицировали (на любительском уровне), но хорошо помню музыку и песни из фильма "Джордж из Динки джаза", блюз "Луна, твой свет горит в тумане, лучами нас он манит, твой бледный свет, луна!.." Кроме того, московские хулиганские хиты.

Шёл год. Годы моего пребывания в институте совпали со временем последнего "расцвета" сталинского режима, включая и период после его смерти в году. Шла ломка и моего представления о жизни при режиме, я потерял год учёбы, преследовался вплоть до работы комиссии по распределению на работу после института. В году был убит Соломон Михоэлс - народный артист СССР, легендарный Король Лир, Тевье-молочник, руководитель Государственного Еврейского театра. Это был человек близкий творчески и человечески с goalma.orgм,

goalma.orgвым, И. Козловским, goalma.orgким, goalma.orgым, И. Андронниковым, goalma.orgовым, goalma.orgем.

А г. на Лубянке официально были расстреляны Зускин, Маркиш, Квитко, Фефер, Бергельсон, Беленький и другие 13 деятелей еврейской культуры. Шёл разгром театра ГОСЕТ, театра, возродившего и питающего еврейское самоощущение, состояние души, связанное с чувством настороженности и пристыженности, воспитанных многолетними гонениями, состояние души, подпитываемое еврейскими словечками на идиш, всеобщим доброжелательством публики в театре (все свои), театральными фресками Марка Шагала, одарённой игрой актёров.

Прошла половина века, нового народного театра нет, и в России он не появится - это страна исхода, а через 5 лет после гибели Михоэлса появилось сообщение об аресте группы врачей-вредителей ("убийц в белых халатах"), направляемых еврейскими буржуазными националистами, готовилась массовая расправа с евреями России. Государство поощряло преследования, а преподаватели института боялись упоминать зарубежных учёных, не только евреев, но и вообще иностранцев - шла борьба с "безродными космополитами". Роль М. Ломоносова была анекдотично раздута в ущерб этому действительно даровитому учёному.

Я чувствовал затылком прямую ненависть к себе со стороны "патриотов"-студентов, а в электропоездах кучки платных агитаторов уже не были редкостью. Шёл интенсивный подогрев бытового антисемитизма. Конечно, я ещё не представлял себе общей картины действительности в стране, страданий и уничтожения людей всех национальностей, не знал о сотнях тысяч заключённых, о страшной судьбе военнопленных, перемещаемых из концентрационных лагерей Германии в лагеря ГУЛАГа СССР. Впереди ещё были Солженицынские "Один день Ивана Денисовича", "Матрёнин двор", не был я ещё знаком с творчеством и судьбой Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, не был знаком с поэзией goalma.orgнака и goalma.orgьштама, многого не знал. Но внимательно читал постановление ЦК КПСС по докладу Жданова и до сих пор храню журнал "Новый мир" за год с этим текстом. Кое-что скупо рассказывал бывший смершевец - Костя Сорокин, было ясно, что победа в войне с фашизмом немецкого разлива далась ценой гибели миллионов солдат и населения, а выжившие не могли найти себя в наступившем отчаянном "мирном времени".

В послевоенной разбойной Малаховке, где после амнистии года царствовали уголовники, десятки пивных заведений окружали платформу электропоездов и знаменитый на всю область рынок. Пивные были переполнены, некоторые работали и ночью, но водки хватало всем. Вот в этот период я стал редко появляться в институте. Сошёлся с Николаем Дорониным, бывшим учеником нашей школы, одиноким человеком, переживающим трагедию разрушенного большого чувства к однокласснице Татьяне Луговой, однолюбке, оставшейся одинокой на всю жизнь, будущей классной руководительницы моего сына через ряд лет. Коля жил у Малаховского озера, вблизи бывшей усадьбы писателя Н.А. Телешова - центра общения творческой актёрской и писательской элиты Москвы.

Убранство его дома было простым, много книг, а сам он являл собой тип русского интеллигента, умного и достаточно гордого человека, не желающего подлаживаться под существующие подлые обстоятельства жизни. Отец его был в составе зарубежного торгового представительства, жил в США. Он прислал сыну коллекцию патефонных пластинок, в частности, с записями песен Лещенко. Музыку слушали и квартирантки Коли - студентки, будущие педагоги. Помню девчонок с факультета иняза, приехавших из глубинок России, гордо именовавших себя на французский манер, скажем, ЛидА, но их наивные претензии на этом кончались, а веснушчатые носики мирились с трудностями быта и перспективой, далеко не радужной в будущем.

Помню, слушали песню Лещенко, где прозвучало чётко: "Ты ждёшь меня, Иветта" и матерные слова. Это был раритет, запись исполнения "на спор", и мы её отдали содержательнице пивной под условие, что будем приходить и пить без затрат!

Быт Малаховки был живописен, к сожалению, он не увековечен своим Гиляровским. Инвалиды-игроки в 3 листа, уголовники всех профессий от громил до карманников, просто спившиеся после горестей войны люди. Но мы с Колей посещали нашу "Лещенковскую пивную". В 11 вечера двери пивной закрывали, оставались завсегдатаи до утра. Бывали там и блюстители порядка в роли клиентов - пили. Можно было видеть сценки, когда пропивал с себя человек одежду. Пошаливали на улицах посёлка. Так, мой первый дешёвый костюм из шевиота пытались у меня изъять, взяв в "клещи" на шоссе у аптеки. Было обидно, я возвращался из театра, а спас меня случай. Осветив фонариком, один из громил меня узнал, поздоровался, сказал, что это шутка и отпустил с Богом. Грабежи и насилия были в летнем саду, у танцверанды. Порядок был наведен за счёт патрульных солдат, им разрешали действовать круто. Я наблюдал, как избивали пряжками ремней дебоширов прямо на танцплощадке.

Вытащила меня из этого омута моя однокурсница по

факультету, казачка из города Грозного - Зоя Колесниченко. Она приехала учиться, оставив мать-зоотехника в Чечне. Они прожили оккупацию немцами, Зоя ребёнком видела много грязи, но сохранила на редкость чистую душу, веру в справедливость, отзывчивость на беды ближнего. Мы были в дружеских отношениях до окончания института, помогали друг другу выжить, а я старался, сколько мог, не усложнять наш достаточно суровый быт преждевремен-

ной близостью, не забывая о её детстве, омрачённом необходимостью видеть грязную сторону принуждений, насилия.

Москва жила своей сложной и интересной культурной жизнью, несмотря на тяжкий период заката режима goalma.orgа. Впервые к Большому театру я приобщился с Серёжей Бутылиным и его юной соседкой путём посещения филиала Большого театра, где слушал "Царскую невесту" - естественно, это было очень сильное воздействие на совсем неискушённых театралов - появилась тяга к опере. Театральную мою жизнь организовывала Зоя - выстаивала очереди за билетами, а я обеспечивал их оплату за счёт подработок. Помню восторг от оперы "Хованщина" goalma.orgского, грандиозность постановки, возможности основной сцены Большого театра, оркестр, декорации, голоса! Сидели мы с Зоей в своих затрёпанных одёжках среди блестящих мундиров, панбархата и декольте, демонстрирующие бриллианты - в первых рядах кресел. Мы не экономили на театре, а однажды, убедившись на просмотре балета "Дон Кихот" Минкуса, что такое галёрка в верхнем ярусе, решили больше не брать дешёвых билетов. Престижные билеты стоили в то время 3 - 3,5 рубля, я мог за ночь работы грузчиком иметь 15 рублей. На Курской товарной станции железной дороги Москвы была и база московских ресторанов. Подавали вагоны, простой обходился дорого, нужно было быстро выгрузить, а сноровки, да и сил у ресторанных людей было не много. Приходил дядя с кошельком, за наличные нанимал. Товарная станция охранялась, бомжей не приветствовали, а крепких пареньков со студенческими билетами охрана пропускала. По ночам там были студенты многих вузов, университета, в перекуры общались. Самая выгодная работа - разгрузка вагона с бочками. Конечно, нужны были навык и сноровка, работа шла весело и быстро. Разгружали ящики с вином, соком, овощами и фруктами. Можно было "случайно" уронить ящик - усушка и утруска были узаконены, а мы могли подкрепиться, выпить соку. Это не преследовалось, как и обмен добычей с ватагами других институтов. Работали весело и споро, вагон 60 тонн опустошали за несколько часов. Профком института, иногда и во время лекций, давал заявки на ночную работу. Стипендия была мизерной, а при посредственной оценке на экзамене, могли и её лишиться.

Было всякое, намотавшись, устав, под утро забирались в конторский барак, было холодно, а невменяемому от водки сторожу, лежавшему на полу конторы, приспустили брюки, полили вокруг из чайника и укрепили морковку-каротель - такого наглого вида и величины, что пришедшие утром конторщицы с визгом разбежались

Ну, а воздействие хорошего театрального спектакля я оценил, когда завалил экзамен в институте, потерял право на стипендию, бродил в миноре по Москве и впервые, случайно, попал в театр кукол С. Образцова, показывали "Король-Олень". Это меня спасло от длительного стресса, а смех помог стать на ноги. Театр был уникальным, один Зяма Герд чего стоил! Я его полюбил, а потом была премьера "Необыкновенного концерта", а забойный мюзикл "Под хруст и шорох твоих ресниц" мы смотрели и слушали с Зоей по соседству с нашим институтом МИХМ в саду Баумана. То, что позволяли показывать и говорить куклам, не могли в то жестокое время актёры, ну, а делалось это талантливо, позволяло выглянуть за идеологические шоры.

Летом я, Серёжа и Зоя бывали в Лукьяновском лесу за Малаховкой. Посещали усадьбу 17 века "Кусково" (строил сын фельдмаршала, сподвижника Петра I), рядом со станцией нашей дороги - Вешняки. Катались на лодке в живописном пруду усадьбы, были молоды и счастливы. В общежитии института, в Голованевском переулке, где жила и Зоя, я бывал очень редко - долго добираться. Ребята из группы рассказывали, что комсомол там устраивал ночные облавы - проверки комнат на предмет обнаружения посторонних, особенно другого пола. Бытовала поговорка, что "не все прыгают с пятого этажа!" Дело в том, что старшекурсник, фронтовик, пристал к девочке, далёкой от морали столицы, ну, а она прыгнула с балкона, но не погибла: её юбка, сшитая из крепкой ткани гимнастёрки, захлестнулась за штырь ограждения балкона нижних этажей. Она висела молча, потом сняли, но разобрались, и старшекурсника из института отчислили, судили. Официальные нравы были строгие, некоторые предприимчивые студентки шли в партком, жаловались и заставляли жениться на себе своих ухажёров.

В нашей группе механиков были ребята из провинции и, в основном, порядочные люди, твёрдо идущие к цели. Было нелегко, подготовка в школе ослаблена войной, требования на первых курсах института - высокие: по математике, физике, химии. Был большой отсев за неуспеваемость. Помню, короткие передышки между лекциями с папиросами "Норд", невозмутимого Провоторова, собранного и целеустремлённого, чем я похвастаться не мог. Валя Смирнов, житель тихой Кинешмы, человек осторожный, недоверчивый, но близкий мне человек. Потом его робость прошла при строительстве режимного объекта - водородного Салаватского комбината в Башкирии, он сделал там карьеру, а затем работал в Москве главным инженером Главка министерства, но жил скромно. В чиновника не переродился. А вот Иван Леонов пришёл с войны и форму не снимал. Ему было труднее других учиться, была у него сильная воля, его усердие ценили педагоги, особенно элегантная женщина, прожившая жизнь в Лондоне, педагог английского языка. Легче Ване было в нашем спортзале, он был силён, атлетически сложён.

Как-то в период проведения соревнований по боксу среди вузов в нашей команде выбыл боксёр, и зав. кафедрой упросил Ваню его подменить. Он не был боксёром, не владел техникой, ему обещали слабого партнёра, но надо было сохранить участие всей команды. Ваня, простая душа, согласился, хотя и понимал, что ему будет плохо на ринге. Его противником поставили самолюбивого перворазрядника из московской семьи номенклатурных родителей. Он избивал Ваню на ринге как хотел, измазал его в крови, Иван рассвирепел, изловчился и послал потерявшего осторожность разрядника в глубокий нокаут. Выиграл бой. Вернулся домой, сказал маме: "Меня убили" и умер. Его подстерегли у дома, били железной трубой дружки разрядника. Институт был возбуждён, но все наши протесты, вплоть до хождения в ЦК КПСС, натыкались на глухую стену. Иван прошёл фронт, учился, на стипендию жил с одинокой матерью, подрабатывал и рвался к учёбе.

Наша сдержанная англичанка на первом семинаре группы без Вани рыдала. Номенклатура как класс сохранила свои позиции и сейчас, элита чиновников, как и криминальных воротил всех рангов, не поступилась своей властью в России

А вот Боря Слобин, наш товарищ по группе, скромный, небольшого роста юноша, сын рабочего Сталинградского тракторного завода из еврейской семьи, был одним из очень немногих сталинских стипендиатов, т.е. был абсолютным отличником - явление редчайшее. Его знания и аналитический ум удивляли, как нас, студентов, так и преподавателей. На старших курсах шла долгая борьба между кафедрами (химия, математика и др.) за его приход к ним, в аспирантуру. Это был корифей, я наблюдал, как он интуитивно и легко решал сложные задания на практических занятиях по органической химии, а его соседи по комнате в общежитии рассказывали о его ночных борениях с математическими задачами, но он отлично знал физику, сопромат, механику. На его имя лежали заявки от организаций - "почтовых ящиков".

Но был разгар преследований еврейской интеллигенции. Ректорат предложил ему либо ехать в район, инженером машинно-тракторной станции - МТС, либо лишиться комсомольского билета и всё прочее

Разные судьбы, чётко характеризующие наше время.

Бюро комсомола института собрало на меня компрометирующие материалы, а они действительно были. Излишняя общественная активность по защите преследуемых студентов-евреев, моя неровная учёба, пропуски занятий, пренебрежение рядом дисциплин за счёт стремления к необходимым и, наконец, появилось обвинение в близких отношениях с однокурсницей, что не было секретом в общежитии. Всего этого было больше чем достаточно для самых суровых оргвыводов и их готовили. Спас меня полковник Крашевский - парторг института, человек интеллигентный, сознающий погромное настроение в стране и в институте в частности. В беседе со мной он рекомендовал мне перетерпеть, как терпят другие, не вылезать и ждать перемен к лучшему (недалеко была и смерть Сталина). Крашевский обещал умерить идейные порывы факультетского бюро комсомола, велел мне взять на 1 год академический отпуск от учёбы по болезни, что с удовольствием оформил институтский врач-еврей. Год я прожил в метаниях, пьянке, а потом перешёл в институте с механического на более близкий мне энергетический факультет, где правил милейший патриарх Николай Трофимович Усенко. При этом я терял контакты с друзьями на лекциях потока механического факультета, а среди студентов нового факультета многие не скрывали свои юдофобские настроения, своё презрение к ним я сохранил на долгие годы, не общался и после института - осадок этих отношений не исчез и при перемене обстоятельств жизни. Увлекался профсоюзными делами - организацией помощи в культурном восприятии студентов. В институте была театральная группа хорошего художественного уровня, но основная масса студентов, живя в Москве, была далека от её культурных ценностей. Я занялся организацией и осуществлением на сцене зала института цикла лекций-концертов "Западная классическая музыка". На меня и так косились, но когда я стал пробивать разрешение на эти концерты, ряд деятелей профкома выразил солидарность с цензорами по идеологии "Музфонда", вообще запретившего это начинание, а взамен рекомендовавшего знакомство с музыкой Глинки, Чайковского, Мусоргского, Бородина. Но если своих, русских композиторов студенты, пусть не основательно, но знали, то о зарубежных классиках не имели представления. Хлопоты мои были удачными благодаря активной помощи солидной дамы из Мосфилармонии, её обширных связей с ведущими артистами, а, главное, благодаря высокому положению её мужа. Все понимали - просвещение студентов - дело святое, по тому времени - новое. Лекции цикла вела вдохновенная и эрудированная Ремезова, а иллюстрировали её повествование первоклассные солисты Большого театра - им льстило демократическое общение со студентами, да и просто отход от мертвящего идеологического гнёта.

Абонементы на цикл лекций были для студентов не дешёвыми, на первой лекции о Бетховене зал был не полон. Но рассказ Ремезовой, её темперамент, музыкальные вставки и исполнения Ивана Козловского, Лисициана (а пели они много и с настроением) привели в действие "студенческое радио". К концу цикла зал ломился от студентов и преподавателей. Следующие лекции цикла шли с острым дефицитом билетов. Особый успех имел цикл о Шуберте, прошло всё удачно.

Все хлопоты отнимали время от учёбы, но давали возможность чувствовать себя человеком, а после игры виртуоза пианиста Зюзина, лишённого зрения, но отлично чувствующего зал, восторг переполнял всех. Артисты это ценили, выкладывались, но если Лисициан при этом был бескорыстен, то Козловский намекал на конверт

Были, конечно, у меня и более примитивные радости - гуляние у Чистых прудов, где ещё действовал кинотеатр "Колизей", посещение (разовое) подвальчика в конце goalma.org (Мясницкой) с принятием коньяка и его сильным воздействием, а напротив института была столовая - забегаловка с рюмкой. Нечасты были и обеды в столовой института, а чаще - дешёвые пирожки с повидлом по 5 копеек.

Ходил в сад им. Баумана, слушали там блистательные импровизации фельетониста Смирнова-Сокольского. На сцене театра в саду смотрели театр кукол Сергея Образцова. Условность кукольной сцены позволяла многие вольности.

Услышали недоступные для нас ритмы еврейской, американской музыки. Успели побывать на разовом чуде - попали в клуб армянской культуры в Москве, где давался "Отелло" с Ваграмом Папазяном в роли мавра. Дездемона верещала на весь зал, когда он её душил в экстазе, темпераментный артист с европейской славой, вошедший в роль.

Были и тягостные будни - подработка по ночам по обслуживанию мельнички для помола угля в подвале лаборатории - за гроши. Ходил я в галифе и сапогах, а в холодное время ещё и носил кустарное кожаное пальто времён войны с подкладкой - байковым одеялом.

Состав преподавателей института был пёстрым. Если профессор Бессонов, элегантный и моложавый, читал в бесстрастной манере лекции с изложением абстрактных математических понятий, то продолжала нас вводить в мир высшей математики на практических занятиях строго-элегантная дама Таль, влюблённая в своё дело и умевшая заразить и нас своим сдержанным темпераментом. Только благодаря ей, я неплохо решал дифференциальные уравнения и имел приличную оценку в дипломе.

Физику читали с полным пренебрежением методики изложения: был "очень заслуженный" и старый корифей, он по рассеянности прикладывал микрофон к своему уху и шептал лекцию. Аудитория с крутым амфитеатром была не малой, слышимость исчезала. Но был и молодой, блистательно делающий карьеру - Лыков. Он плохо представлял себе наш уровень знаний или не хотел с ним считаться, а быстро исписывал движущуюся доску математическими зависимостями, восторженно смотрел на них, а мы мало его понимали и скучали.

Очень сильной была кафедра сопротивления материалов и основной её деятель - Рубинин. Он издавал толковые пособия для нас, отлично вёл семинары. Разрешалось на экзаменах пользоваться любыми пособиями, но знания каждого выявлялись и оценивались объективно. Теорию машин и механизмов преподавал по совместительству деятель горкома партии. Многие студенты знакомились с ним только на экзамене - на лекции не ходили, а я постигал эту науку лишь двое суток, выучил формулы на его дежурные вопросы, и это деятеля устроило. А вот детали машин и механизмов, вещи нужные в инженерной практике, читались вдохновенно, лектор трактовал понятие конструктор, как творческую личность, аналог артиста, но не статиста. Курсовые проекты вёл пожилой профессор Канторович - человек с неподвижными ногами. В связи с этим в тишине зала спецкорпуса иногда раздавался бодрый голос: "Вынести меня, хочу писать!" Человек он был одарённый, автор расчётных методик и атласа, но в быту несдержанный.

Так, просматривая проект юной студентки, он приставал к ней с вопросом: "На что похожа предложенная вами конструкция шпонки?" Девица краснела и не понимала, а он пояснял громко: "на член!" В хорошем настроении делился с нами воспоминаниями о х годах. Ночью его забрали, в семье - слёзы. Привезли в Большой театр. Требовалась ревизия и гарантия на исправность механизма подъёма аварийного железного занавеса на сцене театра. Должен быть съезд, а на сцене - вожди. Он справился, получил паёк и был доставлен домой!

Практику по химии, а её в нашем институте было много, вёл доцент Семишин - автор одного из первых пособий по строению атома, но горький пьяница. Пил спирт в лаборатории, загубил свою карьеру. Не он один пил и приходил нетвёрдой походкой на занятия. Не уступал ему электротехник с образованием, полученным в Женевском университете - милейший старик с красным носом, опухшим лицом, специалист. А вот заведующий кафедрой электротехники - профессор Розанов - ухоженный и благополучный, не скрывал к нам своего полупрезрительного отношения. Он рассказывал, что добился благополучия в жизни своим трудом, сделал себя сам! Рано выучил английский язык, читал техническую литературу в оригинале, внедрял новинки Запада в полуграмотной России 20 х годов, и состоялся. Нас он презирал за лень, нерадивость в стремлении к карьере, за неиспользование технической информации зарубежья, помещённой в специализированных журналах, и был прав, в том все мы с годами убедились.

Как это ни странно, но наиболее несложными и успешными были мои усилия в учебном процессе на кафедре марксизма-ленинизма. Заведующий этой кафедрой (кличка- Анархист) потерял репутацию из-за уборщицы, с которой его застали в кабинете, а лекции нам читала дама с кавалерийским прошлым, но мы её не принимали всерьёз, несмотря на её грозный рык с кафедры и брань. Учился я у бывшего адвоката, как я понял по намёкам, большого антисоветчика. Я отважился обсуждать с ним весьма рискованные проблемы, имел у него большой авторитет и отличные оценки в дипломе.

Мой первый самостоятельный научный поиск был связан с подборкой марки стали для высокотемпературного процесса на кафедре металловедения. Работа получилась, была одобрена, а поиск нужной литературы, обоснование предложений меня захватили, интерес к научной деятельности пробудился и не угас со временем. Ближе к старости я осознал, что этому способствовала интуиция, проще, помощь свыше. Моё будущее определила новая в институте, да и в стране, кафедра теплотехники силикатных производств. Она организовалась и вставала на ноги совместно с нами - студентами старших курсов, специализирующихся по темам промышленности строительных материалов. Здесь я чувствовал себя уверенно, предметы знал, мне это было интересно, что и отразилось на высоких оценках в дипломе на фоне блеклых успехов по общетехническим дисциплинам.

Неформальные, тёплые отношения сложились у меня с заведующим кафедрой, профессором Алексеем Александровичем Соколовым - человеком интеллигентным, с добрым нравом, прочными знаниями практики производства. Эти отношения продолжались долгие годы, помогли мне стать специалистом, позднее - научным работником. Милейшая жена профессора - Елена Ивановна была не из тех женщин, кто умеет организовывать быт и домашний уют. Алексей Александрович в старости был очень одинок, здоровье его было серьёзно подорвано в длительной командировке в Индию, где его уникальные знания практики варки стекла были использованы при монтаже и освоении оборудования на строящемся с помощью СССР заводе в Индии. Для него были созданы условия жизни, как для раджи, он тяжело привыкал к услугам бесчисленных слуг, но местная еда и вода ему навредили серьёзно. Возвращался он через Европу, между прочим, приобрёл редкую в то время в России автомашину, был у него солидный счёт, а кладовую комнату в своей московской (рядовой) квартире забил до потолка нераспакованными многие годы подарками и сувенирами из Индии. Это не повлияло на качество его жизни. Бывал я у него и на очень приличной даче в престижном посёлке Кратово, где так же мне показывали уникальные инструменты и много хороших вещей, не задействованных в жизни.

Первую студенческую практику мы проходили (достаточно формально) на машиностроительном заводе (производство насосов). Запомнилась платформа электропоезда "Силикатная", много солнца, серый индустриальный пейзаж (пыль цементного завода) и прочитанная на платформе информация в газете о казни в США супругов Розенберг за шпионаж. Помню моё неверие, а ряд лет спустя стала доступна информация о их непричастности к похищению атомных секретов в пользу СССР. Секреты действительно были похищены, но не ими. Они давали информацию СССР из идейных соображений, и за это должны были быть наказаны. Максимальный срок - пожизненное заключение. Их приговорили к смерти и без промедления казнили. Откуда жестокость? Дела не новые. Суд и надзор за процессом осуществлён был евреями, и здесь не было места для милосердия!

Вот основательная преддипломная практика проходила у меня в году в городе Бор, на берегу р. Волги, у Нижнего Новгорода. Объект - Горьковский стекольный завод, точнее его машинно-ванные печи, задача - их реконструкция. Приехали группой в январе - мороз. Поместили нас в домике с двумя комнатушками и кухней, но обособленно. Начался сугубо мужской быт с обильным куревом, преферансом, но без алкогольных излишеств. Компания была хорошая, молодожёны, спортсмены. Ели в столовой и, в основном, пельмени в виде супа и в виде второго - разносолов просто не было.

В библиотеке раскопали полное собрание сочинений Джека Лондона с публикациями, в советское время неприемлемыми, запомнился анализ психики человека, подвергшегося пыткой неподвижностью (резиновый мешок с откачанным воздухом). Зачитывались Лондоном все до полуночи, но практику на заводе проходили добросовестно, я собрал толковый материал по эксплуатации стекловаренной печи, позднее составил проект её реконструкции, защитил его на "отлично" и получил диплом инженера-теплотехника.

В цеху завода озеро расплавленного стекла производило сильное впечатление, как и работа машин Фурко, непрерывно вытягивающих широкую ленту стекла из расплава через щель огнеупорной лодочки, плавающей в стекле. Виртуозно работали резчики стекла, сбрасывая огромные листы его на столы для резки. По выходным дням у нас бывали походы в город Горький - шли через замёрзшую Волгу. Большой город ещё сохранил кое-где следы купеческого быта - дома, рестораны знаменитой нижегородской ярмарки. Были в музее Якова Свердлова (сейчас о нём нет и упоминания). Сегодняшняя неприязнь к вождям русской (во многом еврейской) революции, конечно, не объяснение.

Появилась в то время реальная возможность изменить свою рабскую, серую и униженную жизнь, а для многих - просто иметь доступ к образованию, активной борьбе за свои идеалы, права человека. Люди не щадили себя, а бесконтрольная диктатура и власть людей не отягощённых знаниями, достаточно примитивных, привела вновь к серой и униженной жизни для большинства жителей России. Яркий и, на мой взгляд, безупречный путь жизни Якова Свердлова - пример многочисленных жертв лучших людей страны. Я имел возможность слушать лекции его брата в х годах с анализом событий международной жизни. Факты и их интерпретация в его лекциях расходились с официальными штампами пропаганды.

Ребята на практике в городе Бор жили дружно, уважали интересы друг друга. Был эмоциональный, энергичный еврей - Пиевский, будущий главный инженер проекта в институте г. Киева, ещё был уравновешенный, хорошо физически развитый хоккеист (играл в местной команде goalma.org, а мы - болели). Он, пожалуй, единственный из выпускников института, согласился распределиться на работу в город Воркуту (в то время царство многих тысяч заключённых и рабского, каторжного труда). Уехал он с молодой женой и там погиб, как и большинство обитателей этого "рая". Я на распределении на работу после защиты диплома с удивлением услышал от секретаря комиссии свою характеристику, со многими обвинениями по поводу моей благонадёжности по отношению к идеям режима. Соответственно, мне тут же предложили работу в городах Норильске и Воркуте. Я отказался, но сидел на распределении представитель объединения "Башнефть", ознакомился с моим дипломом (оценки по специальным предметам профессии - отличные) и заявил, что я ему подхожу. Я не возражал: Уфу я знал, жил в ней всю войну. В Башкирии сделал карьеру и мой приятель по механическому факультету Валя Смирнов - на стройке и при освоении Стерлитамакского водородного комбината, работала энергетиком на промысле студентка из моей группы - Эмма Маляр, но не выдержала тяжестей быта - уехала в Москву.

Перед отъездом из г. Бор - практика кончалась, нас спасло чудо. Было воскресенье, и мы собирались сходить через Волгу в город Горький. Нас пригласили довезти до города на попутной машине. Отказались - нас было многовато. Машина пошла по наезженной зимней дороге. На ледяной трассе через реку она провалилась в открытую полынью - все погибли

Массу эмоций вызвала институтская воинская повинность. Была военная кафедра, нас выпускали командирами взвода химических войск. В течение двух летних каникул мы служили непосредственно в воинской части, расположенной во ФролищевойПустыни (Горьковская область). Были у меня опасения - выдержу ли? Лагеря спаяли студентов и закалили. Остались добрые воспоминания, хотя было совсем нелегко, но ощущение единого мужского братства, взаимовыручка - категории в то время реакции весьма редкие.

Первые летние лагеря я служил вместе со студентами механиками, жили в палатках, работали с боевым ипритом, в герметичных костюмах и хорошо пригнанных противогазах, но офицер, постоянно проводивший занятия, был в фурункулах, а мы, раздеваясь, выливали пот из резиновых сапог. Форсировали реку, пришлось мне в полной амуниции идти метров 4 - 5 под водой. Бежали дистанцию в противогазах, а отстающих сержант подгонял, бросая им под ноги взрыв-пакет со слезоточивым газом - хлорацетофеноном. Стирали по неопытности ступни до крови, были и ночные марш-броски. Послали несколько человек в качестве грузчиков из лагеря в село на машине. Приехали к зданию каменной, старинной кладки, церкви. Вошёл я и оторопел - стены расписаны хорошо сохранившимися фресками, в некоторые - вбиты костыли для амуниции. Надпись удалось прочесть - заложен храм по велению Петра 1. Место пустынное, хотя и не угрюмое - перелески; армейские лагеря здесь много лет. Запомнилось: "Гора длинная".

Вторая поездка в лагеря, уже на старших курсах, была с потоком энергетического факультета. Уже не салаги, и часть знакомая, да и привезли нас и учили полковники с военной кафедры института, а в воинской части редко бывал офицер старше капитана в звании. Полковники нас, студентов, не муштровали, вели себя либерально и выручали при местных конфликтах не раз: местное начальство перед ними тянулось. Хулиганили мы. Мальчик-ефрейтор, наш командир, по деревенскому своему разумению, не любил грамотных, пытался всячески унизить, срывался на визг. Ночью его накрыли шинелью и отмутузили его же сапогами. У нас же были обмотки, управлялись мы с ними плохо. Юра Вирский - актёр институтского театра, сразу после отбоя кричал хорошо поставленным голосом: "Лагерь, слушай, такому-то дню лагерной службы - пдец!" - дружно откликались все палатки. Искали виновных и зачинщиков, но все были свои, а те, кого посадили на гауптвахту, жили, как на курорте - им передавалась еда и курево. Среди тишины ночи из офицерского домика кто-то справлял нужду с крылечка. Скучавший студент-часовой гаркнул: "Лагерь, смирно! На линейку!"

Садились в лесу, спускали штаны, жаловались на живот, а интеллигентный полковник не мог долгое время продолжить учения. Рявкнули похабщину и при прощании с лагерем в присутствии семей местных офицеров - явное свинство. Ехали в теплушках домой, вагоны имели телефонную связь. Подъехали к городу Владимиру (сверкали на солнце купола соборов), эшелон кто-то рискнул поставить на первый путь. Выскочили на платформу, определили направление ветра и через 2- 3 минуты всё вокруг было затянуто густым дымом. Везли домой сэкономленные шашки, взрывпакеты. Полковники передали по вагонной связи: "за грамотно поставленную завесу - благодарность! За хамское поведение, двери теплушек будут закрыты до Москвы, ходите под себя!.."

Кормили в лагерях достаточно плотно, хотя перловая каша - "шрапнель" не сразу стала любимой. Но вот очень рослый студент - Стежинский нуждался в еде. Дежурил я на кухне, Стежинский открывал большие жестяные банки с тушёнкой, где было много сала. Открывал и снимал пробу. Стало ему плохо, отправили в лазарет.

В строю, потные и усталые, вдохновенно пели песни, это помогало: "Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты, а дорогою степною шли домой с войны советские солдаты. От жары, от злого солнца гимнастёрки на плечах повыгорали" и ещё вечером: "Дождь проливным потоком стучит ко мне в окно, ты от меня так далеко, писем уж нет давно"

Душевно было, как это ни странно, и в строю колонны института на демонстрациях. Наш институт шёл в колонне Бауманского района, и из-за его идейности, нас подпускали близко к Мавзолею на Красной площади. Много пели, по дороге брали у лоточников бутерброд с килечкой и граммов, а у Мавзолея - деревенели, смотрели, как зомби на Сталина и рявкали: "Ура!"

Сейчас МИХМ совсем другой, он разстроился, перешёл на коммерческие взаимоотношения со студентами, вместо крепких практиков-учёных появились преподаватели-прохиндеи и общее неверие в благополучное будущее.

В соответствии с моим назначением в Уфу, получила туда же назначение и моя молодая жена Маша - инспектором Министерства культуры Башкирской республики. Этому предшествовали драконовские события. Весь период учёбы на энергетическом факультете меня поддерживала дружба со студенткой моей группы - Зоей Колесниченко. До последнего курса института эта дружба не переходила в интимные отношения: у Зои были веские основания не быть легкомысленной, и я их уважал. Как правило, к экзаменам мы готовились совместно. Жили в комнате брата мамы, пока его семья жила на даче. Комната в коммунальной квартире старого дома в центре Москвы - проезд Серова, рядом Солянка, Старая площадь с ЦК КПСС. Соседи воспринимали нас как молодожёнов, что было близко к правде, но не совсем, а вот живя в комнате Зои в общежитии, стали ими. Моя родня не вмешивалась в мою жизнь, родители были далеки от религии, но предпочитали невестку еврейку - жизнь и быт в России подсказывал разумность такого выбора, а мой опыт противостояния юдофобии в институте, на улице ? не располагал к компромиссам. Было очень нелегко. Пришёл друг - Серёжа Бутылин с аналогичной проблемой: ему нравилась миниатюрная красавица еврейка, он пришёл ко мне советоваться. Вот всё и решилось. Еврейка Манечка, в обществе Машенька - достаточно быстро пришла к выводу, что я пригоден в мужья, была обаятельной, не глупой, и быстро стала родным человеком. От неё у меня не было тайн, конечно, она переживала, а чувство ревности с её стороны основательно портило нам жизнь многие годы. Сейчас, в старости, могу сказать, что оснований для этого было немного, бабником я не был. Серёжа женился на преподавателе русского языка Тоне, женщине, заслуживающей глубокого уважения, хорошо вписавшейся в быт его крестьянской семьи, вырастившей образованных, любящих дочерей, и достигшей успеха , признания в своём учительском деле.

Окончание учёбы в институте и распределение на работу с обязательной службой в течение 3-х лет по месту распределения - развели нас с Зоей. Прошли годы, я много ездил по стране, наводил о ней справки на предприятиях стройматериалов, но безуспешно. Спустя лет тридцать, как-то Маша под настроение рассказала мне, что нашу квартиру в Подмосковье нашла Зоя. Я был в командировке. Адрес Зоя получила в редакции журнала, где печатались мои статьи. Она предложила Маше, видимо, в ответ на её недовольство мной, отдать меня ей! Ссылаясь на уже солидный возраст всех и на своё желание меня забрать! Узнал я обо всём этом не скоро, а адрес или город проживания Зои, Маша мне не сообщила.

Ну, а 13 июня года в небольшую комнату нашего семейства втиснулись многие родственники, соседи, приятели, и была пышная, шумная свадьба. До этого мы с Машей без сопровождения и торжественности зарегистрировали брак в Малаховском поселковом Совете. Свадебных нарядов тоже не было (приличного пиджака у меня также не было, благо, был жаркий день). И, как поётся: "Ой, Ицхак шом ди хасене гемахт"

Медовый месяц мы провели в полном уединении. Был снят летний однокомнатный домик на тихой Малаховской улице за оврагом, в большом безлюдном саду. Когда хотелось есть, я перелезал через высокий глухой забор и покупал еду (часто, консервы) в соседнем ларёчке, обедать ходили к родителям. До отъезда в Уфу жили в моей семье, тесновато, но без эксцессов, собрали небогатые вещички и уехали в Башкирию. Нужно было становиться самостоятельными, материальной поддержки ждать было неоткуда.

ПЕРВЫЕ ШАГИ. УФА

"В родной Уфе не только каждый дом,

Пожалуй, каждый камень мне знаком,

Иду и словно свой дневник читаю

Листок воспоминаний за листком".

Сайфи Кудаш

В городе Уфа многие годы жила моя дальняя родня - Гуревичи - родство через мужа Кати - младшей сестры мамы и её мужа, Лёвы Миркина (политрука, изувеченного войной, а Катя жила в семье Гуревичей в годы войны, эвакуировавшись из Москвы). Сын пожилых родителей Исаак прошёл фронт, знал немецкий язык, переводил. Завёл семью: жена - медсестра Нина (Пэша), умная и воспитанная дочь - Инна. Исаак преодолел все тяготы заочной учёбы, получил диплом инженера, работал начальником цеха, затем - парторгом крупного авиационного завода. Несмотря на бремя возраста, его мать - Лиза, являла собой пример трудолюбия и приветливости. Семья была дружной, Исаак - спокойный и умный хозяин.

Меня с Машей встретили радушно и стали нашей моральной опорой на весь уфимский цикл жизни. Мы сняли комнату для жилья у родителей Нины на улице им. Гафури - в районе старой застройки города. Дом был очень старый, деревянный, двухэтажный. На первом этаже были гостевые комнаты, а на втором - жили хозяева. Двор зарос травой, от улицы его отделял глухой забор, тянулись амбар и каретный сарай. Услугами этого постоялого двора пользовались и при нас приезжие шофёры. Удобства были во дворе, что воспитывало волю в условиях морозной зимы, а вода была в уличной колонке, зачастую - "в очередь" (напор воды был слаб). Массивные половицы скрипели, в доме жили солидные крысы, было не очень тепло, но мы были молоды.

Хозяин - пожилой грузный еврей с мясистым носом в неизменной, порядком засаленной одежде, в сущности - добродушный хитрец, он ещё служил в конторе "Заготзерно" и до позднего вечера ухаживал за своей тяжелобольной женой. Вечером он искал общения, приглашал на чай к самовару, любил долго чаёвничать, правда, без излишеств: колотый сахарок и жидкий чаёк. Я не всегда выдерживал до опорожнения самовара и ещё не был знаком со старческой бессонницей Надо было налаживать быт - колоть дрова, топить печь. Наша комната была просторной, но щелястой - дуло. Маша научилась варить борщ и ели до -ма. Иногда в палатке на улице покупали за 80 копеек большую бутылку плодово-ягодного вина Зима в Уфе холодная, но сухая. У Маши был костюм из букле, шерстяное платье, простенькая шубка. Помню, в снежный буран, шли мы на работу "в связке" - ветер валил с ног.

Оформили меня на работу в энергетический отдел института "Башнефтепроект". В то время этот институт помещался в одном, правда, очень большом зале, в центре города. В зале была атмосфера шумного вокзала, я приткнулся к одному из многих кульманов - чертёжной доске на станке. Оклад мой составлял около 90 рублей в месяц - деньги ничтожные, а жильё, в соответствии с правом, изложенном в направлении на работу, не предоставляли, и не было на него перспектив. И всё же мне повезло, я попал в группу теплотехников под руководством переселившегося с Дальнего Востока механика-практика - Германа Николаевича Емельянова. Он многое умел, постоянно насыщал себя знаниями и не боялся их использовать в конкретных делах. Ровное, доброжелательное отношение ко мне, терпимость к новичку - были признаками душевной культуры этого человека. В первые месяцы работы я не помню за собой проявления особого рвения, а практические знания мои только начали формироваться.

На кульмане рядом со мной упорно трудился опытный проектировщик Женя Иванов. Мне предстояло вникнуть в рабочие чертежи, а их было - груда несистематизированных листов. Женя, несмотря на инженерную должность, работал с оплатой по правилам сдельщины, что было запрещено. Он следовал лозунгу: время - деньги, на меня времени не тратил. Только много позднее он рассказал мне о своей жизни, и я понял мотивы его поведения. Друзья и приятели появились не сразу. Развлёк наш домашний быт неожиданный приезд моей однокурсницы по институту - Эммы Маляр. Она сбежала с нефтяного промысла, куда была направлена, после того, как вязкая глина бездорожья содрала подошвы с её резиновых сапог, а сурово-матерный быт вошёл в противоречие с её понятиями о жизни. Ночевала у нас в комнате. Кровать была одна, зима - спали втроём. Обе молодые женщины были весьма сексапильны, ночью я вертелся под одеялом, и мне было жарко. По воскресеньям, иногда, гостили у Гуревичей, где встречали нас радушно, было застолье с селёдочкой и водкой. Беседы, общение приносили удовольствие и хозяевам, а нужду в этом испытывали все. Впрочем, прошло время, и у меня, и у Маши появились интересные знакомые, расширился круг приятелей.

В году в "Башнефть" приехали работать по назначению ещё двое выпускников Московского инженерно-строительного института. Сходили на приём к директору по поводу жилья. Было заявлено нам: "Молодые ещё, помучаетесь" Я ещё был активным комсомольцем, вычитал в газете "Правда" постановление о молодых специалистах и пошёл с газетой в Обком КПСС. Там только была завершена основательная чистка, приезжал из Москвы Игнатьев, он боролся с "засильем национальных кадров". На этом фоне мой поход имел успех, нам, троим специалистам, дали двухкомнатную квартиру - случай небывалый!

Новый дом был ведомственный - института "Башнефтепроекта", его ждали не один год Дом был на окраине города - улица Кустарная, но ходил трамвай, а мы по молодости бегали пешком. Наблюдал однажды, как передо мной шёл пешком бывший (снятый с должности) секретарь обкома КПСС, до этого не передвигавшийся без машины и свиты. Шёл сторожко с оглядкой по сторонам, не уютно. Кому он был нужен? Я же ещё не полностью растерял глубокой своей веры в социальные идеи, входил в состав комитета комсомола, работал агитатором в профсоюзной школе, а на выборах обслуживал семьи местной правительственной элиты - Совмина Башкирии. Жена зам. министра - хозяйственная еврейка, устроила мне собеседование, оставила обедать, вывела к столу дочку на выданье, просила регулярно их посещать и без агитационных нагрузок. А вот в профсоюзной школе девушки затеяли серьёзную бузу, наряду с тяжёлым бытом их обижали - это получило огласку. Мне они поверили, а я достаточно резко отстаивал их права. Это всех устроило. Пришло мне приглашение на актив обкома (спецпропуск г.), слушалось письмо Н.С. Хрущёва "О культе личности". Заслушали, встали и пели Интернационал, знали слова лишь одного куплета, позорно мычали, ругался президиум актива Шли домой с парторгом объединения "Башнефть" окрылённые. Парторг решил сломать барство верхушки объединения. "Башнефть" ворочала многомиллионными средствами за счёт самой дешёвой и доступной нефти в стране. Открывали и консервировали по стратегическим соображениям новые мощные промыслы нефти: Шкаповское, Орланское, другие (соблюдалась секретность, но уже через 16 лет при моей командировке в Башкирию в году, мне сообщили, что нефть выкачали в период разгула "рыночной экономики").

Глава объединения ? Кувыкин был царём не только в масштабах Башкирии. В районах республики его приезда "ждали" особняки с постоянной обслугой. Очередные вводы скважин сопровождались роскошными банкетами, где хрусталь был не только украшением Правда, Кувыкин был хорошим руководителем, молодых не зажимал, а испытывал самостоятельной, ответственной работой и, если инженер был не пустышкой, выдвигал.

Работа в энергетическом отделе "Башнефтепроекта" была многопрофильной: занимались газификацией новых городов и посёлков, их теплоснабжением, котельными, электроснабжением. Разрабатывалась и аппаратура для нефтеперегонных заводов. Помню, большой бум с освоением первого в мире турбобура для прохода скважин. Была и предыстория этого бума. В то время не упоминавшийся академик Леонид Самуилович Лейбензон ( гг) создал учение о подземной гидравлике, в частности, нефтяных промыслов - движение жидкости и газов, их фильтрация в недрах земли. Как было в то время положено, Лейбензон был репрессирован ( - гг), затем оправдан, а в году избран академиком, создал нефтяной институт - исследовательский и выдвинул идею забойного двигателя, и на этой основе и был создан впоследствии советский турбобур! Воплотилась его теория глубинного (динамического) насоса.

Конечно, было и лихоимство. Знаменитый турбобур на промысле создал умелец из механических мастерских, он превзошёл все имеющиеся аналоги в мировой практике. Прилетел в Башкирию полномочный представитель "Дженерал моторс" и, не заезжая к ожидавшим его чиновникам, испытал турбобур сам, на рабочем месте, на промысле, а затем, не торгуясь, купил лицензию. Немедленно к тематике разработки турбобура прилипла свора людей и институтов. Парторг "Башнефти" после актива обкома решил оздоровить обстановку (он был ранее моряком, любил прямые ходы), но был снят с работы.

В нашей новой квартире поселились строители-конструкторы: Иван Качер и Геннадий Сюткин - в одной комнате, а во второй, с балконом, поселилась молодая семья: я и Маша. Маша стала работать инспектором отдела культуры, позднее - в министерстве Республики, людей с образованием там было совсем немного. Мы имели возможность участвовать в культурной жизни города. Если спектакли местного Русского драматического театра не очень радовали, то в Оперном театре был хороший балет, ставились отличные национальные спектакли. Здесь начинал молодой талант goalma.orgтвенский, а солисты балета формировались в специальном классе Ленинградской консерватории. Имя Нуриева говорит достаточно о мировом уровне их мастерства, сказывались национальные традиции, врождённая грация, темперамент. Опера была слабее, в репертуаре были и русская классика, и Пучини, но голоса Был местный Фигаро с отличным голосом, но пил непомерно - не состоялся его выход за пределы республики. Были уникальные концерты. Выступала с большой программой жанровых еврейских песен Анна Гузик, зал был переполнен гордой за свою культуру публикой, царила атмосфера подъёма и доброжелательства.

Здесь начинала свою концертную деятельность совсем молоденькая Ирина Бржевская, исполняла башкирские кантри. Приехал из Магаданской ссылки и дал единственный концерт легендарный, увы, немолодой, Вадим Козин. Голос его ещё звучал, пел он много и с большим чувством, концерт шёл в переполненном зале Оперного театра. В центр страны певца ещё не пускали, да он уже и не стремился уехать из Магадана. Начал он выступление с крепкого окрика по поводу яркого освещения сцены, рассказал немного о своих цыганских корнях, а зал знал его песни, принимал их тепло, и он распелся. Кончил песней: "Сегодня с вами я, мои цыгане, а завтра нет меня - совсем уйду от вас, не забывайте меня, цыгане, прощай, мой табор, пою в последний раз".

Ходили, не часто, в типовой для всей страны кинотеатр, где было уютное кафе с буфетом, не было проблем с мороженым, пивом, свежими пирожными. До начала сеанса - обязательный эстрадный мини-концерт, публика вела себя чинно. Помню фильм "Карнавальная ночь" с goalma.orgко, ещё молоденькой, как и мы. Премьера, не ушедшая в забытьё и до сего времени.

Мебели в нашей квартире почти не было - стол, стулья, кровать. Тумбочку я соорудил из ящиков, а вместо платяного шкафа - гвозди в стене и занавеска. Ели скудно, покупали сверхдешёвую печень трески в банках - 40 копеек, овощи. С ребятами по квартире ходили обедать в столовую Совмина, благо здание правительства было по соседству. Преодолели систему пропусков, милиция со временем к нам привыкла. В столовой этой бывала съедобная кормёжка, в городских готовили много хуже. Здесь ребята познакомились с привлекательной молодой женщиной, она бывала у нас дома, участвовала в застолье, ночевала. Но дом наш был ведомственный, на лестничной площадке - квартира моей сослуживицы Гали Каштановой. Она меня наставляла - разбитная гостья наша - жена секретаря ЦК комсомола Башкирии, не стоит с ней водить знакомство, опасно. Ребята, мои соседи, были одиноки, и частыми гостями квартиры стали моя знакомая микробиолог Софья, Машина знакомая Галя Баязитова.

Гостили у нас талантливый архитектор Гера Гарипов с молодой женой - представители творческой национальной интеллигенции. Гера разработал архитектурное решение парков города Уфы, домов местной знати, а мои соседи сумели решить сложную проблему с фундаментом на слабых грунтах для строительства в центре города.

Я активно участвовал в разработке проектной документации, направляемой сразу в дело: строительство города Октябрьский, разработка нестандартного оборудования нефтеперерабатывающих заводов, газификации и теплоснабжения объектов новых месторождений нефти.

Немного о соседях.

Геннадий Сюткин - с Алтая, учился в Москве, сдержан даже в неформальной обстановке. Качество ценное, но холодноватое. Иван Качер - из местечка Хиславичи, родины моего отца на Смоленщине, учился в Москве, хотя попал в институт с трудностями - жил на оккупированной Германией территории. Рассказывал, как были уничтожены евреи местечка с активной помощью местных жителей, но досталось солоно и всем жителям от бесчинств и надругательств своих соседей-полицаев. Когда немцы ушли, полицаев выловили сами жители и успели повесить их до прихода наших солдат. Корреспонденты фотографировали повешенных на перекладине ворот околицы полицаев, ну, а всю правду тогда публиковать не рекомендовалось. Ваня был человек импульсивный. Дом наш заселили, но газом ещё не пользовались. Я сам подключился к стояку, мылся в ванной с газовой колонкой. В это время пришёл инспектор и опечатал газовый счётчик. Шумел. Иван взял инспектора в охапку и выбросил из квартиры. Скандал был бы велик, но в городской газовой инспекции я уже был не чужим, согласовывал с ними чертежи, а инспектор, в возбуждении, запломбировал открытый кран. Сошло.

Изредка мы позволяли себе пообедать в ресторане гостиницы "Башкирия". Иногда удавалось выполнить работу вне плана института. Ваня, после водки, возбуждался, мы его придерживали. Он обязательно брал на память рюмку со стола, но мог быть и скандал. Однажды он обманул нашу бдительность, отпросился выйти на минуту и исчез. Пошли искать, у подъезда гостиницы стояла новая машина "Победа", Иван успел использовать её как туалет. Он же разглядел скотское поведение компании грузин по отношению к доступным девчонкам, устроил драку, компанию избили с помощью окружающих. Но в жизни он не был эгоистом. Купил курицу, сам варил нам суп. Когда по квартире разошлось зловоние, выяснилось, что он курицу не выпотрошил, а он так зазывно напевал: "Суп, суп!"

Были нечастые общие вылазки. Помню поход на лодке по реке Дёма. Цвела черёмуха, а её заросли вдоль берегов дурманили неповторимым запахом. Дурачились. Течение реки сильное, я с трудом выгребал, а на перекате лодка совсем стала, грёб яростно, а потом понял: на корме шутники вцепились в корягу, и испытывают моё терпение. "О коряги Дёма плещется, не речка - злость, не вода - мороз, не красота - душа растворённая".

Потом долгий период жизни в одиночестве. Маша забеременела, ей категорически запретили рожать местные врачи - узкий таз и сердце. Она уехала в Москву, к столичным светилам, проявила мужество, решила рожать и дала расписку с согласием на любой исход родов

Было очень одиноко и физически тяжело. Замкнулся, а чувство неприкаянности в комнате пустой квартиры, сидение на балконе - запомнилось. Телевизора тогда не было, шататься мне не хотелось. Читал. Временами объявлялись подписки на собрание сочинений: Куприна, Паустовского, Гейне, Фейхтвангера, Лондона, Рида и др. Стояли у книжного магазина, перекликались номера очереди. Подписки объявлялись по местному радио. Желающих было много больше, чем привозили книг В институте сотрудник отдела автоматики получал неофициальное сообщение по телефону за 2 часа до объявления подписки. Нам сообщал. Все бежали на запись, как правило, получали книги.

Было всякое. Пришла симпатичная соседка, моя сотрудница по отделу института - Галя. Её муж в долгой заграничной командировке, а она в отчаянии - не может одна. Я проявил чёрствость, хотя сам лез на стенку - максимализм юности. Маша впоследствии не верила в мою выдержанность, а Галя была благодарна, и обе семьи дружили. Взял отпуск, поехал в Москву. Маша в период беременности приобрела особое очарование, чувствовала себя неплохо, но учитывая дурной прогноз, её уложили "на сохранение" в областной клинический исследовательский институт МОНИКИ, на Чистых прудах. Наблюдал её кардиолог профессор Егоров. Перевели в предродовую палату. Под вечер пришлось мне перелезть через высокую ограду клиники, пробраться к окнам 1 этажа и найти эту палату. Зрелище не для посторонних Поведала мне, что лежит среди многих рожающих давно, кругом ад, она ничего не чувствует, начался нервный срыв. По молодости я внял её жалобам, дал расписку дежурной о нарушении режима и увёз Машу на квартиру к тёте Кате, старшей сестре мамы, неподалёку, на улицу Домниковку - отдохнуть, перевести дух. Попила чайку и началось! Шофёр такси проникся ситуацией, ехал как привилегированный, сигналил и быстро выскочил к клинике. Приняли меня, обматерили и, пока шла суета и сбор специалистов, Маша сама родила, без кесарева сечения и осложнений Сестра-гренадёр на входе приняла от меня цветы, выпивку, ещё раз обругала, но сообщила, что ребёнок - мальчик, без видимой патологии, здоровый. В этом отделении большинство младенцев было с серьёзными отклонениями, но слова сестры о физическом благополучии сына подтвердились.

Немного окрепнув, вся семья отбыла в Уфу. Ребёнок рос подвижным, крепким бутузом до 6 месяцев, а затем появилась слабость, болезненный вид. Обследовали и приговорили мальчишку - слабые лёгкие, не выживет. Башкирия занимала ведущее место по заболеваниям туберкулёзом лёгких, были хорошие фтизиатры, кумысолечебницы, диспансеры, но заключения сыну были пессимистическими. Наконец, пожилой рентгенолог после тщательного осмотра сына, сказал мне, что нужно прекратить общение с врачами, но необходимо улучшить питание ребёнка. Он оказался прав. Маша мало отработала после окончания института, не хотела бросать свою службу в отделе культуры, нужна была няня! Искали долго и без толку, помогли сослуживцы - нашли девчонку. Скоро обнаружилось, что она уходит от ребёнка тайком, оставляя его с температурой, крутит любовь. Выгнали. Положение отчаянное, но вот, на городском рынке я разговорился с пожилой женщиной, и она согласилась приходить к нам в рабочие дни недели. Наступили спокойные дни, ребёнок был ухоженным, женщина обедала с нами, правда, не соглашалась выпить со мной. Прошло время, соседи жаловались мне на мою старушку - при шуме на лестничной площадке, она выдавала отборный мат: мешают спать ребёнку. Как-то заело кран в ванной, когда она мылась, я был дома, зашёл, починил кран, но увидел на теле бабушки уникальные тюремные наколки. Она не стала темнить, рассказала, что отсидела весь период войны за участие в банде, обвинённой в убийствах. Ну, и не пьёт со мной, так как отводит душу только в выходные. Рассказала подробности быта своей отсидки. У неё было так. Поставила сушить валенки, утром не сразу их нашла, её барак ушёл на лесоповал, она попала в чужую бригаду. В лесу заключённые женщины повалили надзирательницу и неспешно отпилили ей голову. Она же была у костра, всё видела, но была здесь всем чужая, могли и её прикончить. Симулировала болезнь, спасалась в лазарете. Выжила.

Когда мы впоследствии покидали Уфу, были слёзы прощания, обещание навестить нас в Москве. Это был человек, может, и без навыков няньки, но очень надёжный, не мелочный.

Быт наш в Уфе был, конечно, достаточно убогий, зарплаты низкие. Были у меня подработки проектные и вне плана института - реконструкция старых котлов станции Дёма, на мясокомбинате, разработки нестандартного оборудования - помогал своему руководителю группы, но это были нечастые эпизоды. Коренные жители города устроены, естественно, намного лучше. Бывал я в отличной, просторной и спроектированной для себя квартире главного архитектора института Мазина. Собирались в праздники дети местной элиты, приглашали нас. Непривычная нам раскованность отношений в этой среде, отсутствие материальных ограничений, да и моральных - отпугивало

Теплотехнический наш отдел состоял из людей мне симпатичных, живших, как все в стране, далеко не лёгкой жизнью, но не стервозных, порядочных. Настрой общения был задан руководством, а с этим нам просто повезло. Я уже упоминал интеллигентность Германа Емельянова, а заведующий отделом был хорошим математиком, грамотным инженером. Был он немолод, я бывал у него дома и неформально общался с ним. Он демонстрировал мне в то время новую технику - солидный по габаритам магнитофон. Слушали записи музыки, сочинённой хозяином дома! У него был композиторский дар, им был написан "Рождественский гимн" и отправлен в Москву. После исполнения гимна в Елоховском Богоявленском соборе, ему прислали запись гимна и магнитофон. Выяснилось, что Николай Александрович - ленинградец, писал духовную музыку, и за этот "грех" был выслан на постоянное жительство в Уфу.

Работал наш институт уже в новом просторном здании объединения "Башнефть", на площади, где были здания правительства и обкома КПСС республики. Рядом со мной по-прежнему трудился Женя Иванов - человек достаточно замкнутый. Шло время, выяснились отношения и взгляды, я побывал у него дома. Жил он с семьёй без излишеств, собственно, как и большинство людей в стране. Женя рассказывал за столом, что совсем ещё мальчиком, с кратких курсов пулемётчиков, был отправлен на фронт. Вскоре его взвод окружили - все бойцы спали, вымотавшись на марше и при устройстве окопов. Немцы смеялись, собрали оружие, погнали пленных в Германию. Женя работал слесарем, жил терпимо, но дважды устраивал побеги, был жестоко бит, а рост и телосложение его были далеко не атлетическими. Затем отправили его в лагерь на уничтожение. Выжил за счёт бурта сгнившей до состояния крахмала картошки, но "клеймо" осталось. Первый отдел института не позволял ему продвижения по службе.

Работал у нас и здоровяк, атлет, жизнелюб - бывший разведчик во время войны. Открытое приветливое лицо, но на психике фронтовые похождения отразились. Он долго терпел безденежье, а оклады были совсем нищие в этом царстве миллиардных нефтяных доходов. Пошёл этот "разведчик" к директору института - татарину Вещеву, чиновнику мелкого разлива, просить о прибавке к окладу. Директор сказал, что война кончилась и надо забыть её. Случилось так, что я в это же время вошёл в кабинет директора и увидел, как разведчик очень медленно затягивает петлю галстука на шее директора, а тот быстро синеет - война не кончилась. Обошлось - были серьёзные справки об инвалидности, нарушенной психике.

В отделе работал и другой здоровяк и балагур, артиллерист в период войны. Рассказывал о весёлом, недлительном периоде фронтовой жизни перед окончанием войны. Были неофициальные поездки по городам Германии ещё перед строгим указом о дисциплинарных взысканиях за излишества в поведении победителей. Артиллерист вспоминал о чувстве горечи, которое преследовало его после того, как он сунул противотанковую гранату в окно подвала дома, а потом из подвала долго вытаскивали трупы женщин, детей, стариков. Граната висела у него на поясе, оттягивала пояс, мешала.

Не помню склок и проявления недружелюбия в отделе. Были общие радости праздников, даже весёлые демонстрации, совместные поездки на пароходе по живописным местам рек Уфимка, Кама. По душевной теплоте, сердечности отношений - моя первая служба была необычной. Уфа стала окончательно (с учётом жизни здесь в военное лихолетье) родным городом, даже с моим неблестящим бытом здесь.

Помню долгие раздумья перед моим отъездом в Подмосковье, но годы обязательной отработки по распределению молодого специалиста завершились. Родители и мои, и Маши жили в Малаховке, хотели воссоединения.

Была у меня переписка с моим заведующим кафедрой института МИХМ - Алексеем Александровичем Соколовым. Он меня морально поддерживал, призывал к деятельности в науке, к защите диссертации. Писал: Geld verlieren ? nichts verlieren, zeit verlieren ? fiel verlieren, mut verlieren - alles verlieren.

Но прошло 17 лет накопления опыта в наладочных работах на объектах по всему Союзу, самостоятельных исследований новой техники, изобретений - пока наступил период оформления и защиты диссертационной работы в МИХМ. Всё же, первую в своей жизни командировку от "Башнефтепроект" на заброшенный в глухой Башкирской степи полустанок с посёлком глинобрикетного завода, мне хочется вспомнить.

Напевая местное присловье: "Деньги есть - Уфа гуляем, денег нет - Чишма сидим", я в качестве делающего первые шаги инженера, приближался в расхлябанном трамвае к вокзалу станции Уфа. Задание не изобиловало излишними напутствиями: "Разберись, почему не поступает глинобрикет на скважины к буровикам, добейся восстановления производства, радируй результат".

Катерина Файн

ПОСТАНОВКИ:
– Санкт-Петербург, театр «Под самой крышей»,
– Брянск, театр драмы им. А.К. Толстого,
– Радио «Петербург», (название спектакля «Двери счастья открываются наружу»)
– Санкт-Петербург, театр «Куклы»,
– Владикавказ, Школа кино и театра,

Действующие лица:
КАРП СЕМЕНЫЧ – жилец квартиры № 1. Инженер-пенсионер. Мастер по вскрытию дверей. Любит все красивое, яркое. Выполняет несложную работу на дому – клеит конверты
БУБЛЯ – жилец квартиры № 2. Свободный художник. Только что купил квартиру на деньги, выигранные в рулетку. Состоит в переписке с Таней Гулитани – женой владельца казино
ТАНЯ – молодая симпатичная девушка, работает почтальоном. Носит письма жильцу из второй квартиры и заготовки для конвертов жильцу из первой. В прошлом – жена владельца казино

Первое действие

Занавес открывается, и мы видим лестничную площадку старого дома. Грязные стены выкрашены наполовину в синий. В углу ведро, заваленное мусором, и швабра – немое свидетельство редкого присутствия уборщицы. Надписи типа «Т. + Б.», недвусмысленные рисунки, сорванные почтовые ящики и т.д. В глубине сцены две квартиры – одна над другой – № 1 и № 2 соответственно. Первая дверь напоминает конверт или бумажного змея – диагональные палки на бледно-голубом фоне выглядят романтично, но слегка аляповато. Квартира на втором этаже явно богаче. Входная витражная дверь изготовлена в стиле французской готики, покрыта лаком, позолоченная ручка блестит на солнце. Кроме того, в подъезде имеется лифт – декорированная грузоподъемная машина для работы в супермаркетах. Лестница на второй этаж может быть винтовой. Впрочем, это неважно.
Звучит музыка. Появляется Бубля. На нем дорогой костюм, галстук и модная шляпа. В руках – чемодан.

Б у б л я (осматривая лестничную площадку). Да Хороший домик Ну, что ж, могло быть гораздо хуже! Могло быть совсем плохо! Тем более, что плохо бывало, и, в принципе, есть с чем сравнить Например, могло не быть света. Или перил. Или пол. Ведь он мог совсем провалиться, а так – ничего, держится. (пауза). А стены Их запросто могли покрасить в желтый! А желтого я вообще не выношу. Нет, пожалуй, мне нравится. Полнейшая цивилизация! О, даже лифт есть! (подходит, хочет открыть дверь – лифт не работает). Ну, ничего-ничего. Обойдемся Главное, что имеется лестница. (поднимается на второй этаж, напевает, пытается открыть дверь, она не поддается). Что за ерунда! Хрень какая! (пауза). Ключи не те, что ли? (роется в карманах, достает еще одни ключи, пробует открыть, но безуспешно). Ничего себе, денек начинается! Ну, вот что делать?! (спускается вниз, стучит в дверь соседа). Эй, есть кто? (подождав полминуты, поднимается к себе).

В это время дверь на первом этаже открывается, из нее высовывается взъерошенная голова Карпа Семеныча.

К а р п С е м е н ы ч. Ну, что опять за шум? Каждый день, каждый день!
Б у б л я. Простите! Я не хотел. Тут дверь Мне не открыть
К а р п С е м е н ы ч. Ах, дверь! Вы застряли?
Б у б л я. Нет, я как раз не застрял. Мне не войти внутрь.
К а р п С е м е н ы ч. Не расстраивайтесь!
Б у б л я. Как же мне не расстраиваться? Теперь придется ломать! А мне бы не хотелось. Я только вчера купил, понимаете?!
К а р п С е м е н ы ч. Купили?!
Б у б л я. Да. Квартиру. Вместе с дверью.
К а р п С е м е н ы ч. С дверью?
Б у б л я. Естественно! А вы покупали без дверей?
К а р п С е м е н ы ч. Я? Я вообще ничего не покупал. Я здесь живу. Много лет. Я здесь родился. В ванной. Моя мама рожала меня в воде. С тех пор я очень боюсь воды. А вы?
Б у б л я. Я ничего не боюсь.
К а р п С е м е н ы ч. И вас ничего не смущает?
Б у б л я. Ничего. За исключением того, что я не могу попасть к себе в дом. У вас есть телефон?
К а р п С е м е н ы ч. А как вы думаете?
Б у б л я. Думаю, нет
К а р п С е м е н ы ч. Правильно! Он мне не нужен.
Б у б л я. А мне – нужен!
К а р п С е м е н ы ч. Только не говорите, что, покупая квартиру, вы истратили все, и теперь вам не хватает даже на мобильный, бывший в употреблении!
Б у б л я. Мобильный у меня есть, но он там, внутри! (показывает на дверь).
К а р п С е м е н ы ч. Понимаю
Б у б л я. Ничего вы не понимаете! (пауза). Ну, посоветуйте хоть что-нибудь!
К а р п С е м е н ы ч (загадочно). Ну, я не знаю
Б у б л я. Есть здесь кто-нибудь, кроме нас?
К а р п С е м е н ы ч. Нет.
Б у б л я. О, Господи! Сумасшедший дом! Неужели придется идти в МЧС?
К а р п С е м е н ы ч. Ну, зачем сразу в МЧС?
Б у б л я. А куда? Мне даже пожарных не вызвать!
К а р п С е м е н ы ч. Я (пауза) мог бы помочь.
Б у б л я. Вы?!
К а р п С е м е н ы ч. А что, не верите?
Б у б л я. Не то, чтобы не верю
К а р п С е м е н ы ч. Сомневаетесь. Вижу, вижу.
Б у б л я. Да не сомневаюсь я! Помогайте уже!
К а р п С е м е н ы ч. А вы мешать не будите?
Б у б л я (в крайнем недоумении). Я?!
К а р п С е м е н ы ч (поднимаясь на второй этаж). Да ладно. Шучу я. Это притча такая.
Б у б л я. Притча?
К а р п С е м е н ы ч. Восточная. (говорит с грузинским акцентом). Хочешь помочь новичку – работай вместе с ним, хочешь помочь старику – работай вместо него, хочешь помочь мастеру – не мешай, хочешь помочь дураку – сам дурак.
Б у б л я. Что вы имеете в виду?
К а р п С е м е н ы ч (достает из кармана ключи, открывает дверь). Ничего не имею в виду. Прошу!
Б у б л я. Спасибо! Большое спасибо! Как это ловко у вас получилось
К а р п С е м е н ы ч. Многолетняя тренировка.
Б у б л я. Как?!
К а р п С е м е н ы ч. Да вы не бойтесь, я не домушник. Я инженер. Ах, да! Мы ведь не познакомились Карп Семеныч. Конструктор. Временно на пенсии.
Б у б л я. Очень приятно. Бубля.
К а р п С е м е н ы ч (закуривая). Скажите, Бубля, вам эта дверь очень нужна?
Б у б л я. В каком смысле?
К а р п С е м е н ы ч. В прямом.
Б у б л я. Ну, разумеется! Как же без дверей?! Там же у меня вещи и вообще
К а р п С е м е н ы ч. Нет, вы не поняли. Я ведь дверь вашу не насовсем прошу.
Б у б л я. Просите?!
К а р п С е м е н ы ч. Ну, да. Так, на время. Что называется – поносить. Как платье. Знаете, некоторые люди меняются иногда одеждой, вещами Ну, вот, к примеру, если бы я у вас утюг попросил. На время, попользоваться. Вы бы удивились?
Б у б л я. Не знаю Нет, наверное
К а р п С е м е н ы ч. Ну, вот. Считайте, что я беру у вас утюг.
Б у б л я. Нет, но это как-то неожиданно так Я не готов. Зайдите на недельке Я подумаю.
К а р п С е м е н ы ч. На недельке я буду занят.
Б у б л я. Чем?
К а р п С е м е н ы ч. Буду клеить конверты.
Б у б л я. Какие конверты?
К а р п С е м е н ы ч. Обыкновенные. Стандартные. Госкомсвязи России.
Б у б л я. Вы клеите конверты?
К а р п С е м е н ы ч (гордо). Да!
Б у б л я. Так у вас, наверно, и готовая продукция имеется?
К а р п С е м е н ы ч. А как же! (достает из кармана несколько готовых конвертов).
Б у б л я. А можно купить?
К а р п С е м е н ы ч. Что?
Б у б л я (тянется за конвертом). Конверт. Один. Мне письмо отправить
К а р п С е м е н ы ч. Конверты не продаются!
Б у б л я. Как?
К а р п С е м е н ы ч. Так! Подотчетное производство.
Б у б л я. Но я заплачу наличными! (роется в карманах, вскакивает, бежит к себе, возвращается). Вот. Пятьдесят рублей. Сдачи не надо. Я думаю, этого вполне хватит!
К а р п С е м е н ы ч. Успокойтесь! Почта – рядом. Полчаса ходьбы.
Б у б л я. Это вы называете рядом?!
К а р п С е м е н ы ч. А что такого?
Б у б л я. Но мне нужно сейчас, понимаете! А, кроме того, сегодня воскресенье! Сегодня почта закрыта!
К а р п С е м е н ы ч. Не понимаю. К чему такая спешка? Вы пишите министру?
Б у б л я. Послушайте! Ведь у вас есть эти конверты. Ну, продайте один, жалко вам?
К а р п С е м е н ы ч. Я не продаю!
Б у б л я (тяжело вздыхая). О!
К а р п С е м е н ы ч. Я меняю.
Б у б л я. На что?
К а р п С е м е н ы ч. На дверь. На вашу дверь!
Б у б л я. И как долго моя дверь будет вашей?
К а р п С е м е н ы ч. Не знаю Месяц, два
Б у б л я. Тогда весь этот месяц-два я буду брать у вас конверты!
К а р п С е м е н ы ч. Пожалуйста. Берите! (протягивает конверт).

Звучит музыка. Бубля и Карп Семеныч одновременно поднимаются, снимают дверь, аккуратно несут ее на первый этаж и водружают на место старой двери Карпа Семеныча.

Б у б л я. Постойте! А как же я? Мне тоже нужна дверь!
К а р п С е м е н ы ч. Зачем она вам? У вас в квартире пусто. Брать нечего!
Б у б л я. Хорошенькое дело! Оставили меня голым, можно сказать.
К а р п С е м е н ы ч. Слушайте, ну зачем вам дверь? Вы и открывать-то ее не умеете! Повесьте занавеску!
Б у б л я. Да, альтруизмом вы не отличаетесь Давайте вашу дверь!
К а р п С е м е н ы ч. Да ради Бога! Забирайте. Она легкая.
Б у б л я (берет дверь под мышку, уносит). Вы эгоист! Только о себе думаете! А если шпионы, или дети? Знаете, как я их боюсь?
К а р п С е м е н ы ч. Кого? Шпионов?
Б у б л я. И шпионов тоже.
К а р п С е м е н ы ч. Ну, не знаю У меня их трое, и я не боюсь. Хотя, в одном вы, бесспорно, правы: это абсолютные шпионы. Иногда мне кажется, что жена заводила детей только для того, чтобы они подглядывали за мной. Подглядывали, а потом докладывали.
Б у б л я (устанавливая дверь). У меня детей нет. Зато есть брат и сестра. Оба пяти с половиной лет. Двойняшки. Когда они начинают шалить, я привязываю их к батарее ремнем. Спокойной ночи! (уходит).
К а р п С е м е н ы ч. Счастливо!

Звучит музыка. Карп Семеныч начинает перетаскивать вещи из квартиры на лестничную площадку. Постепенно пространство заполняется домашней утварью: стол, раскладушка, ширма, пальма в горшке, радиоприемник, кресло-качалка, напольная ваза и т.п. Устроившись, он засыпает. Свет гаснет. Слышен шум поднимающегося лифта. Свет зажигается, на втором этаже появляется Таня. На ней сарафан, сверху накинут прозрачный дождевик, на плече огромная сумка.

Т а н я (нажимая кнопку звонка). Это почта. Откройте, пожалуйста! Вам письмо заказное.
Б у б л я (из-за двери). Сейчас, сейчас! Ключ куда-то подевался
Т а н я. Ничего, ничего! Я подожду.
Б у б л я. Опять та же хрень! Карп Семеныч! Карп Семеныч! Ну, где же вы?!
Т а н я. Что-то случилось?
Б у б л я. Мне дверь не открыть! Девушка, будьте добры, позовите соседа! Он не дал мне ключ! Дверь дал, а ключ – нет!
Т а н я. Хорошо, хорошо, не волнуйтесь!

Таня спускается вниз, толкает Карпа Семеныча в бок.

Т а н я. Простите! Вас там спрашивают. Ваш сосед, ему дверь не открыть!
К а р п С е м е н ы ч. Господи, ни днем, ни ночью покоя нет!
Т а н я. Вы поможете?
К а р п С е м е н ы ч. Я уже помог (пауза) один раз. Вчера (вздыхает). Говорил я этому шизику – повесь занавеску. А он что?
Т а н я. Что он?
К а р п С е м е н ы ч. Дверь повесил. Между прочим, мою!
Т а н я. Как вашу?!
К а р п С е м е н ы ч. Да так!
Т а н я. То есть, вы хотите сказать, что там, у него дверь ваша?
К а р п С е м е н ы ч. Ну, да!
Т а н я. А здесь?
К а р п С е м е н ы ч. А здесь – его! Послушайте, а что вы все спрашиваете, спрашиваете?! Вы что, из милиции?
Т а н я. Нет. Я с почты.
К а р п С е м е н ы ч. Ах, с почты!
Т а н я. Да. И у меня письмо. В квартиру номер один.
К а р п С е м е н ы ч. Постойте, так ведь это моя квартира!
Т а н я. Не знаю, не знаю На вашей номер два нарисовано.
К а р п С е м е н ы ч. Мало ли, что там нарисовано! Давайте письмо!
Т а н я. Извините, я не могу.
К а р п С е м е н ы ч. Почему это?
Т а н я. Тот, другой, ну, который из бывшей квартиры номер два, должен подтвердить, что письмо не ему.
К а р п С е м е н ы ч. Слушай, у вас там все такие принципиальные, да?
Т а н я. Нет, я одна. Я вообще такая одна! Потому что я – новенькая.
К а р п С е м е н ы ч. А, ну, тогда ясно! Значит, письмо не отдашь?
Т а н я. Нет.
К а р п С е м е н ы ч. А там фамилия моя! Имя и отчество!
Т а н я. А это не важно! Главное – адрес!
К а р п С е м е н ы ч. Какая ты вредная! Ладно, пошли!

Карп Семеныч и Таня поднимаются на второй этаж, Карп Семеныч открывает дверь.

Б у б л я. Наконец-то! Ключ дайте!
К а р п С е м е н ы ч. Пожалуйста! (отдает ключ).
Т а н я. Здрасьте!
Б у б л я (Тане). Здрасьте! Ну, и
К а р п С е м е н ы ч. Бубля, вы можете подтвердить мою личность?
Б у б л я. Вашу сомнительную личность?
К а р п С е м е н ы ч. Мою гениальную личность! Второй раз, можно сказать, спасаю вам жизнь!
Б у б л я. А зачем? Зачем подтверждать?
К а р п С е м е н ы ч (приобняв Бублю). Видите ли, эта девушка с почты перепутала наши двери. И теперь мое письмо хочет отдать вам.
Б у б л я. Ах, вот в чем дело! Пожалуйста! (Тане). Этого товарища зовут Карп Семеныч. Вчера вечером мы обменялись дверьми. Вероятно, поэтому сегодня утром его письмо вы принесли мне.
Т а н я. Я ничего не понимаю Кто из вас живет в квартире номер один?
К а р п С е м е н ы ч и Б у б л я (хором). Конечно, я!
Т а н я. Значит, так! Письмо я вам не отдам. До тех пор, пока не выясню, кому оно адресовано.
Б у б л я. Да ради Бога! Я заказное не жду. Я вообще только вчера переехал, и адреса никому не давал. А вы, правда, с почты? Может, тогда в знак примирения и того, что я не претендую на ваше письмо, отнесете мое? (достает из кармана запечатанный конверт).
Т а н я. А сами не можете? Ладно, отнесу, давайте. (берет конверт, читает в недоумении). А вы адрес правильно написали? Ничего не перепутали?
Б у б л я. Абсолютно правильно!
Т а н я. Но это же
Б у б л я. Что?
Т а н я. А кому это письмо?
Б у б л я. Ну, как – кому? Вот же: Остоженка три, квартира пять.
Т а н я. Но это же
Б у б л я. Послушайте, девушка, чем вы все время недовольны? Адрес есть – есть. Ну, не знаю я имени, не знаю! Что теперь? Не дойдет?
Т а н я. Дойдет. Только вот марки нет! С вас десять рублей за марку и десять за доставку.
Б у б л я (достает деньги). Как понять – за доставку?
Т а н я. А я в том же доме живу.
Б у б л я. Зачем же тогда марка?
Т а н я. А мне так нравится! С маркой веселее.
К а р п С е м е н ы ч. Простите, глубокоуважаемая! Кстати, как вас зовут?
Т а н я. Таня.
К а р п С е м е н ы ч. Таня Так вот. Я состою на службе. Клею конверты. Раньше заготовки носила (лезет в карман, извлекает бумажку) Друговейко-Должанская такая
Т а н я. Да. Теперь я. Вы – мой участок. (достает заготовки, протягивает Карп Семенычу).
К а р п С е м е н ы ч. Вот спасибо! А готовые заберете?
Т а н я. Заберу, если они готовы.
К а р п С е м е н ы ч. Я мигом! (убегает к себе).
Б у б л я. Не обижайтесь, Таня, но я, правда, не знаю имени моего адресата. Может, обойдется?
Т а н я. Конечно, обойдется. (пауза). Кстати, об именах. У вас-то оно, почему такое?
Б у б л я. Какое?
Т а н я. Невнятное.
Б у б л я. Вообще-то меня зовут Марлен. Как Хуциева. Помните, кино такое было – «Застава Ильича» называлось?
Т а н я. Нет, не помню.
Б у б л я. Напрасно
Т а н я. Я исправлюсь. Сегодня же возьму в прокате. Только причем здесь Бубля?
Б у б л я. Это фамилия.
Т а н я. А мне кажется, это не фамилия Даже не кличка.
Б у б л я. Может и так.
Т а н я. Образ жизни. Да?
Б у б л я. А вы разбираетесь в образах жизни?
Т а н я. Еще бы! Я почти профессор.
Б у б л я. Неужели?
Т а н я. Ага Могу читать лекции.
Б у б л я. И какой же, по-вашему, у меня образ жизни?
Т а н я. М-м-м Созерцательный.
Б у б л я. Интересно А у вас?
Т а н я. А у меня – модерн.
Б у б л я. Надо же! Любите все новое?
Т а н я. Очень люблю.
Б у б л я. А у меня вот дверь новая
Т а н я. Да уж, вижу Вы затейник. И квартира у вас странная.
Б у б л я. Квартира? Я пока не знаю. Только вчера переехал.
Т а н я. А раньше где жили?
Б у б л я. Да, так У друзей, у знакомых (пауза). Вы не могли бы сегодня письмо доставить?
Т а н я. Что-то срочное?
Б у б л я. Этот человек должен знать, что я здесь живу. Напротив, понимаете?
Т а н я. Нет, я ничего не понимаю, но письмо отнесу. Обещаю.
Б у б л я. Большое спасибо!

Карп Семеныч вбегает по лестнице. В руках пачка готовых конвертов.

К а р п С е м е н ы ч (запыхавшись). Вот, вот, пожалуйста! (протягивает Тане). Здесь ровно сто штук.
Т а н я (забирает конверты, выписывает квитанцию). Завтра с десяти до семи получите деньги.
К а р п С е м е н ы ч. Вот спасибо! Очень, очень кстати! А пересчитывать не станете?
Т а н я. А вы меня обманываете?
К а р п С е м е н ы ч. Нет, что вы, что вы!
Т а н я. Я вам верю.
К а р п С е м е н ы ч (подобрев). Может, чайку?
Т а н я. Я на работе.
К а р п С е м е н ы ч. А мы быстро!
Т а н я. Ну, разве что быстро.
К а р п С е м е н ы ч. А вы, Бубля, хотите чаю?
Б у б л я. Благодарю. Мне пора идти.
К а р п С е м е н ы ч. Ну, как знаете

Бубля уходит к себе. Карп Семеныч и Таня спускаются по лестнице вниз. Карп Семеныч начинает хлопотать – достает чашки, варенье, печенье, ставит чайник.

Т а н я (оглядывая лестницу). Вы что, здесь живете, да?
К а р п С е м е н ы ч. Да. А что?
Т а н я. Ничего. Вам не холодно? Все-таки лестница
К а р п С е м е н ы ч. Нет, не холодно.
Т а н я. У вас проблемы с жильем? Вас выгнали родственники?
К а р п С е м е н ы ч (разливая чай). С чего вы взяли? Я живу здесь абсолютно добровольно. У меня и родственников-то нет!
Т а н я. Ну, почему на лестнице?!
К а р п С е м е н ы ч. Какая вы, ей-богу! А, впрочем, вашему поколению это свойственно – никакой романтики! Сплошной прагматизм. Вы дверь видели?
Т а н я. Дверь?!
К а р п С е м е н ы ч. Ну, да. Вот же она!

На минуту свет гаснет. Звучит средневековая музыка. Дверь освещается одним прожектором. Потом свет зажигается.

Т а н я. Но причем здесь дверь?
К а р п С е м е н ы ч. Ну, как вы не понимаете?! Это шедевр! Французская готика! Витраж! Второй такой нет, уверяю вас. Музейный экспонат.
Т а н я. А с другой стороны?
К а р п С е м е н ы ч. В том-то и дело, что с другой стороны она не столь привлекательна. Поэтому, дабы всегда наслаждаться видами, я переселился сюда. А что? Заодно и приберу потихоньку, видите – мусор. Нехорошо.
Т а н я. Послушайте, а не проще ли дверь в другую сторону повесить? Ну, чтобы со стороны лестницы она обычной была, а там, у вас – французская готика?
К а р п С е м е н ы ч. Что вы, что вы, ни в коем случае! Это ведь целая история: петли переделывать, сверлить, да и непривычно так! Я ведь левша! Мне надо, чтобы дверь влево открывалась. А вы вправо хотите!
Т а н я. Да не горячитесь вы, это всего лишь предложение. Не хотите – не надо.
К а р п С е м е н ы ч (после паузы). А у вас, если не секрет, какая дверь?
Т а н я. У меня обычная, почтовая.
К а р п С е м е н ы ч. Как это? Принесли с почты?
Т а н я. Скорее, наоборот. Я сама к ней пришла. К двери, то есть.
К а р п С е м е н ы ч. А до этого где были?
Т а н я. А до этого я была замужем.
К а р п С е м е н ы ч. Не совпали интересы?
Т а н я. Представьте себе. Полная несовместимость!
К а р п С е м е н ы ч. А кто муж?
Т а н я. Маньяк.
К а р п С е м е н ы ч. Шутите?
Т а н я. Нет. Денежный маньяк. Владелец казино.
К а р п С е м е н ы ч. А вы? Девушка с двумя высшими образованиями?
Т а н я. Нет. Вовсе нет. Я закончила швейное училище. Работала в ателье. А казино шило у нас форму Банально, правда?
К а р п С е м е н ы ч. Да уж И долго вы шили-жили?
Т а н я. Один год и одиннадцать месяцев.
К а р п С е м е н ы ч. Даже не знаю – много это, или мало?
Т а н я. Кому – как. А вообще, достаточно. Можно двоих детей завести.
К а р п С е м е н ы ч. А теперь?
Т а н я. Теперь я на почте.
К а р п С е м е н ы ч. А муж?
Т а н я. Муж дома. Наверное Полагаю, именно из ваших окон видна моя бывшая кровать.
К а р п С е м е н ы ч. Вы живете напротив?
Т а н я. Жила.
К а р п С е м е н ы ч. А сейчас?
Т а н я. На почте, я же сказала.
К а р п С е м е н ы ч. Но как можно жить на почте? Вы же не бандероль!
Т а н я. А бандероль и не живет на почте. Рано или поздно ее забирают. Потому что очень ждут. А меня никто не ждет.
К а р п С е м е н ы ч. А где же вы спите?
Т а н я. На раскладушке.

В это время с лестницы спускается Бубля.

Б у б л я. О, Танечка, вы еще не ушли! Будьте добры, отнесите еще одно письмо. (протягивает конверт). Вот (достает деньги) десять рублей за марку и десять за доставку. Я помню.
Т а н я. Уберите деньги. Вторая упаковка – в подарок.
Б у б л я. О, вы такая чуткая! (целует руку). Спасибо! (уходит).
К а р п С е м е н ы ч. Вы не находите, что он не в себе?
Т а н я. Я не знаю Простите, Карп Семеныч, мне тоже пора. Смена кончается, а у меня еще целый квартал. Благодарю за чай.
К а р п С е м е н ы ч. Конечно, конечно. Ты заходи, ладно?
Т а н я. Обязательно.

Таня уходит. Карп Семеныч собирает чашки на поднос, уносит в квартиру. Голос Бубли за кадром.

Г о л о с. Выйдешь в ночь – заблудиться несложно,
потому что на улице снежно,
потому что за окнами вьюжно.
Я люблю тебя больше, чем можно,
я люблю тебя больше, чем нежно,
я люблю тебя больше, чем нужно.
Так люблю – и сгораю бездымно,
без печали, без горького слова.
Не надеясь, что это взаимно,
что само по себе и не ново.*

Появляется Таня. Она поднимается на второй этаж, засовывает конверт под дверь. Через минуту выходит Бубля. Спускается, стучит в дверь Карпа Семеныча, перечитывая на ходу письмо.

Б у б л я (громко). Карп Семеныч, Карп Семеныч!
К а р п С е м е н ы ч (приоткрыв дверь). Бубля, милый, что вы все время так кричите?
Б у б л я. Она ответила, представляете, ответила!
К а р п С е м е н ы ч. Кто – она?
Б у б л я. Господи, девушка, Таня, представляете, она тоже – Таня, как наша Таня!
К а р п С е м е н ы ч. Какая Таня?
Б у б л я. Ну, я же говорил, Карп Семеныч! Какой вы невнимательный! Я познакомился с девушкой, Таней. Двадцать второго декабря. У меня был день рождения. И я играл в рулетку. Первый раз в жизни играл – и выиграл, представляете?! А потом увидел ее. А она оказалась женой владельца казино.
К а р п С е м е н ы ч. И что?
Б у б л я. Ничего. Узнал, где живет, и на деньги, что мне полагались, купил квартиру напротив. И теперь мои окна глядят в ее спальню, я извиняюсь
К а р п С е м е н ы ч. Да? А девушку Таня зовут?
Б у б л я. Таня и никак иначе! Тогда спросить неудобно было. Адрес-то я сразу узнал, этот мужик, муж ее (смотрит на конверт) Гулитани – известная личность.
К а р п С е м е н ы ч. Бандит, что ли?
Б у б л я. Да нет, не похож Бизнесмен.
К а р п С е м е н ы ч. Что ж, Таня Гулитани. Поздравляю вас, Бубля. Хорошая девушка. А что же она написала?
Б у б л я. Это стихи. Но я не могу вслух, извините
К а р п С е м е н ы ч. Понимаю

Карп Семеныч исчезает в дверях. Бубля поднимается к себе, напевает: «Ах, Таня, Таня, Танечка». Появляется Таня.

Б у б л я (увидав ее, радостно). Танюша! Какая вы умница! Вы сделали меня абсолютно счастливым!
Т а н я. В каком смысле?
Б у б л я (подбегает, хватает ее на руки, кружит). Я самый счастливый человек! Мне ответили, от-ве-ти-ли! А письмо принесли вы! Вы сунули его под дверь!
Т а н я. Да, я застежка в цепочке. Заслужила аплодисменты.
Б у б л я. Вы – свет в окошке!
Т а н я. Я – стул на одной ножке
Б у б л я. Танечка, вы такая красивая, у вас все еще будет. Не печальтесь!
Т а н я. А с чего вы взяли, что я в печали? Я в порядке!
Б у б л я. Вы грустная.
Т а н я. Просто устала.

За спиной Бубли Карп Семеныч жестами показывает Тане, чтобы она зашла.

Т а н я (Бубле). Простите, Бубля, я пойду.
Б у б л я. Да, да Приходите чаще!

Бубля уходит. Дождавшись, когда дверь захлопнется, Карп Семеныч начинает суетиться с чаем.

Т а н я. Зачем вы меня позвали, Карп Семеныч?
К а р п С е м е н ы ч. Ну, как же – чай! Да какой! С витаминами! Чистая брусника! Это же лист, а не ароматизаторы всякие! Очень полезная вещь, очень! И от сердца, и от горла, и от давления
Т а н я. А от давления начальства не помогает?
К а р п С е м е н ы ч. А что, заедают?
Т а н я (садится). Да, как сказать
К а р п С е м е н ы ч. Что-то не получается?
Т а н я. Жить не получается. А так – хорошо все.
К а р п С е м е н ы ч (доверительно). Танюша, у меня к тебе предложение.
Т а н я. Надеюсь, деловое?
К а р п С е м е н ы ч. Делавее некуда! Мне нужен костюм. Сшить можешь?
Т а н я. А зачем вам шить? Купите готовый, в магазине.
К а р п С е м е н ы ч. В магазине я не хочу. В магазине – ширпотреб. А у меня фигура нестандартная. Впрочем, как и душа
Т а н я. Я бы, Карп Семеныч, душе вашей с удовольствием помогла, но у меня машинки нет.
К а р п С е м е н ы ч. А, не страшно. Машинка у меня есть. И вот еще: живи-ка ты здесь.
Т а н я. Как это, здесь?!
К а р п С е м е н ы ч. А так!
Т а н я. За ширмой, что ли?
К а р п С е м е н ы ч. Зачем за ширмой? В квартире. Я-то на лестнице. А ты – в доме. Будешь на окна свои глядеть
Т а н я. Ну, да, конечно, ради окон
К а р п С е м е н ы ч. Так ведь на почте неудобно! Люди, посылки Все толкутся, почем зря. Даже если смена вторая – все равно ж ни свет, ни заря подымут. И вообще, дурацкая привычка – жить на рабочем месте!
Т а н я. А вы?
К а р п С е м е н ы ч. А я, моя дорогая, на пенсии давно! Да, а за костюм я заплачу, ты не думай.
Т а н я. Хорошо, я сошью вам костюм. Но денег не возьму.
К а р п С е м е н ы ч. Ну, как знаешь Настаивать не буду.
Т а н я. А вы что ж, совсем один живете?
К а р п С е м е н ы ч. Один, моя радость, один. Дети выросли, жена бросила
Т а н я. Так, может, вам уход нужен? В смысле сиделка? Так я не гожусь
К а р п С е м е н ы ч. Ишь ты, чего придумала! Сиделка! Лежалка! Ничего мне не надо, глупая. Помочь хочу. А ты – мне, вот и все!
Т а н я. Не шутите, Карп Семеныч?
К а р п С е м е н ы ч. Ну, ты чудная, честное слово!
Т а н я. О’кей! Тогда показывайте мои апартаменты. Кухня, душ есть? И что у вас там, Зингер?
К а р п С е м е н ы ч. Зингер, матушка, Зингер! Да какой – дореволюционный! Сейчас, сейчас, приберу маленько (скрывается за дверью).

Появляется Бубля. В руках письмо.

Б у б л я. Танечка! Вы еще на работе?
Т а н я. Разумеется!
Б у б л я (протягивает конверт). Тогда, быть может
Т а н я. Давайте! А вообще, советую переходить на телеграммы.
Б у б л я. Так ведь в телеграмме всего не напишешь
Т а н я (резко). Краткость – сестра таланта.
Б у б л я. Вы сердитесь?
Т а н я. На что?
Б у б л я. Заставляю вас напрягаться
Т а н я. Не волнуйтесь, это не самое большое напряжение.
Б у б л я. Мне кажется, вы чем-то расстроены. И я даже догадываюсь, чем.
Т а н я. Интересно
Б у б л я. Вы обидитесь.
Т а н я. Ни за что!
Б у б л я. Мне кажется, почтальон – это сапожник без сапог. Каждый день вы носите письма другим, а вам, наверное, никто не пишет Простите
Т а н я. Полковнику никто не пишет? Ошибаетесь, милейший. Мне пишут каждый день. Есть один человек, весьма преуспевающий в эпистолярном жанре.
Б у б л я. Рад, что ошибся. Вы, Танечка, зла не держите. Я ведь не оттого, что мне на почту ходить неохота. Я болею. У меня агорафобия, боязнь открытых пространств. Кстати, вы знаете, почему она так называется? Агора – это рыночная площадь. Вот у Карп Семеныча, у того наоборот – клаустрофобия, не может сидеть в квартире. Лестничную площадку ему подавай. Хотя она тоже имеет границы – стены, дверь
Т а н я. Да что вы все время прощения просите? Не сержусь я. Говорят вам – отнесу. Кстати, Бубля, мы ведь теперь соседи. Мой адрес – квартира номер один.
Б у б л я. Не понимаю
Т а н я. Я буду жить здесь! (показывает на дверь).
Б у б л я. Не может быть! У Карпа Семеныча?
Т а н я. Да. И буду шить на его машинке.
Б у б л я. Это он сам предложил?!
Т а н я. Конечно. И заказал мне костюм!
Б у б л я. Фантастика! Вы умеете шить?
Т а н я. Я умею все! И шить, и пороть, и любить
Б у б л я. Потрясающе. А в гости позовете?
Т а н я. Ну, если вы напишите письмо То есть, если просьба об аудиенции будет представлена в письменном виде, я хочу сказать.
Б у б л я. Конечно, пожалуйста, с превеликим удовольствием!

Таня и Бубля расходятся.

Второе действие

Таня сидит за швейной машинкой. Одета в темное платье начала века. Рядом бокал вина, пепельница, сигарета в мундштуке. Появляется Бубля с букетом цветов.

Б у б л я (стоит, как вкопанный, на лице крайнее удивление). Вы?!
Т а н я. Я! Не похожа?
Б у б л я. Не похожа.
Т а н я (продолжает шить). А у меня, знаете ли, праздник. День первой строчки. (поднимает глаза). Цветы вижу. А где письмо?
Б у б л я (вынимает конверт). Вот
Т а н я (как бы не слыша). Господи, Зингер! На нем еще моя прабабка шила. Все! Я теперь как Олеша – ни дня без строчки! (пьет вино).
Б у б л я. Поздравляю от всей души. (достает из кармана складной стаканчик). Брудершафт?
Т а н я. Можно! (наливает из своего бокала, они выпивают).
Б у б л я. Потанцуем?
Т а н я. Вместо поцелуев? Оригинально!

Звучит музыка. Бубля и Таня танцуют.

Б у б л я. Скоро лето закончится, небо станет серым, лохматым, грязным, как моя собака.
Т а н я. У тебя есть собака?
Б у б л я. Нет. Пока нет. Но скоро будет. Очень хочу завести собаку.
Т а н я. Так в чем дело?
Б у б л я. Это ответственный шаг, я должен все взвесить, подумать – сколько придется гулять, чем кормить
Т а н я. Ты не любишь гулять?
Б у б л я. Люблю. Один. А тут – вдвоем И вообще – собака Это ж не хомяк!
Т а н я (надувает щеки). Точно, не хомяк! (смеется).
Б у б л я. Вот именно!
Т а н я. И долго ты будешь взвешивать?
Б у б л я. Не знаю, как получится! Давай еще выпьем!
Т а н я. Давай! (наливает вино).
Б у б л я. Как легко с тобой! А тебе?
Т а н я. Мне необычно Ты такой странный. Все время пишешь письма. По два в день. Боишься оставить нас без премии!
Б у б л я. Это плохо?
Т а н я. Нет, это не плохо
Б у б л я. Наверное, ты думаешь, что мне просто нечем заняться? Что я бездельник?
Т а н я. Вовсе я так не думаю.
Б у б л я. А хочешь, я буду писать тебе?
Т а н я. О чем?
Б у б л я. Не знаю – о чем угодно. О моде, о погоде О жизни. Стихи.
Т а н я. Попробуй.
Б у б л я. Тебе, правда, интересно?
Т а н я. Ну, конечно. Как всякому нормальному человеку.
Б у б л я. Кстати, если хочешь – можешь не отвечать. Это не обязательно.
Т а н я. А если я хочу отвечать?
Б у б л я. Ну отвечай, конечно. Но это не важно! Важно, что я пишу, а ты читаешь.
Т а н я. Но ведь тогда не будет диалога?
Б у б л я. Диалог будет. Внутренний.
Т а н я. А внешний?
Б у б л я. А внешний – это суета!
Т а н я. Не любишь суетиться?
Б у б л я. Не люблю. Я Екклесиаста люблю. «Сладок свет, и приятно для глаз видеть Солнце» Люблю созерцать мир, думать А ты?
Т а н я. А я люблю действовать! (наливает вино, закуривает).
Б у б л я. Ой, Танечка, хватит, наверное
Т а н я. Конечно, хватит! Хватит на всех!

Появляется Карп Семеныч с мокрым зонтом.

К а р п С е м е н ы ч. О, все в сборе! Полный ажур! Значит, будем чай пить! Сегодня я купил настоящий! (ставит зонтик, идет заваривать чай).
Т а н я. Карп Семеныч, у меня для вас кое-что есть!
К а р п С е м е н ы ч. Да? Ну-ка
Т а н я (достает пиджак). Примерьте.
К а р п С е м е н ы ч (одевает пиджак). Сшила? Когда ж ты успела? Надо же!
Т а н я (критически). Да Фигура у вас, в самом деле, нестандартная.
К а р п С е м е н ы ч. Рост человека, моя дорогая, измеряется не от пяток до макушки, а от головы до неба!
Т а н я. А я вас, Карп Семеныч, в данном случае, не как личность, а как модель рассматриваю.
К а р п С е м е н ы ч. Как манекен, что ли?
Б у б л я. А, по-моему, очень хорошо. Вам идет. И цвет, и фасон
Т а н я. Вот, видите? Мнение независимой комиссии.
К а р п С е м е н ы ч. Конечно, независимой! Вы тут без меня уже двадцать раз все примерили, посмотрели, обсудили
Б у б л я. Ничего подобного! Первый раз этот пиджак вижу!
Т а н я. Ладно, снимайте!
К а р п С е м е н ы ч. А может, пока не надо? Хочется как-то привыкнуть
Т а н я. Пожалуйста! Только не вздумайте в нем спать! А то отберу.
К а р п С е м е н ы ч. Нет, что ты! Я не буду. (разливает чай).
Т а н я. Ну, как там погода?
К а р п С е м е н ы ч. Да какая погода, Танечка! Дождина, как из ведра.
Б у б л я. А в Японии опять землетрясение
К а р п С е м е н ы ч. А что нам Япония? У них каждую неделю трясет.
Т а н я. Расскажите, Карп Семеныч, нет ли чего нового?
К а р п С е м е н ы ч. Нет, Танюш. А чего нового?
Т а н я. Ну, не знаю Скучно без телевизора. Да и книжек у вас нет
К а р п С е м е н ы ч. А зачем книжки? Куда их? Пишут-то нынче скверно. Вот в наше время
Т а н я. Ну, так пошли бы и купили, что «в ваше время»! Чехова, например.
К а р п С е м е н ы ч. Ну, ты, матушка, даешь! Чехов-то в девятьсот четвертом году помер уже!
Т а н я (вздыхает). Ну, давайте хоть в карты, что ли!
К а р п С е м е н ы ч. Это можно! (достает колоду, тасует).
Т а н я. А я завтра пирог испеку. Карп Семеныч на рынке черники купил. Приходи, Бубля, к нам на пирог! (бьет его карту).
Б у б л я. Благодарствую. А в котором часу?
Т а н я. В семь.
Б у б л я. В семь никак. Буду в половине восьмого.
К а р п С е м е н ы ч. К половине восьмого мы уже все съедим! (бьет карту).
Т а н я. Полно вам, Карп Семеныч! Вы пирогов-то моих не видали! Запугали человека! (Бубле). Не переживай, оставим тебе!
Б у б л я (задумчиво). Остатки – сладки Всю жизнь мою за братом и сестрой доедаю. Привык
К а р п С е м е н ы ч. Вот надену костюм новый – и в магазин!
Т а н я. Зачем в магазин?
К а р п С е м е н ы ч. А куда еще?!
Б у б л я. На той неделе выставка будет
Т а н я. Какая выставка?
Б у б л я. Открытки начала века. Тебе, как почтовому работнику, хорошо бы взглянуть
Т а н я. Конечно, хорошо! Пойдем непременно! И Карпа Семеныча возьмем. В новом костюме.
К а р п С е м е н ы ч. Не, я не пойду.
Т а н я. Почему?
К а р п С е м е н ы ч. А, видел сто раз. У нас целая гора этих открыток была. Не выкидывали, вот и скопилось. Я из них шторку соорудил.
Б у б л я. Какую шторку? Для ванной?
К а р п С е м е н ы ч. Декоративную. На скрепках. Танюш, там, в прихожей лежит. Принеси, пожалуйста.

Таня уходит, через минуту возвращается с пакетом. Бубля помогает развернуть штору.

Т а н я. Ой, красота! А чего под столом? Давайте повесим!
К а р п С е м е н ы ч. Куда?
Т а н я. Надо подумать
К а р п С е м е н ы ч. На дверь – не дам.
Т а н я. Но ведь смысл в том, чтобы в проеме висела! Она дверь загораживать не будет, вот увидите!
К а р п С е м е н ы ч. Не хочу я ничего видеть! Не дам и все!
Т а н я. Какой вы, право, несговорчивый!
К а р п С е м е н ы ч. Не дам!
Т а н я. Хорошо, тогда подарите ее мне!
К а р п С е м е н ы ч. Зачем?
Т а н я. На память.
К а р п С е м е н ы ч. Ой! На память! Да забирай на здоровье.

Таня сворачивает штору, убирает в пакет.

Б у б л я. Спасибо за чай. И варенье. Я пойду.
К а р п С е м е н ы ч. Пожалуйста!
Т а н я. Я тоже пойду. Спокойной ночи!
К а р п С е м е н ы ч. Ну, разом все! А со стола – я опять? Ладно, идите, бессовестные.

Уходят каждый к себе. Карп Семеныч собирает со стола, затем садится, склеивает пару конвертов, аккуратно снимает пиджак и ложится спать. Затемнение. Свет зажигается, и мы видим Таню в домашнем халате и бигудях. Она шьет. Карп Семеныч напряженно наблюдает.

К а р п С е м е н ы ч. Видел сегодня случайно барышня в окне стояла. Блондинка молодая в завитушках вся. Горничная ваша?
Т а н я. Где?
К а р п С е м е н ы ч. У тебя в комнате! Да, может, и привиделось! Сослепу-то чего не покажется У меня зрение минус десять.
Т а н я. Тогда зачем вам дверь? Вы же ничего не видите!
К а р п С е м е н ы ч. А дверь я вижу, очень даже вижу! Ручку и вообще
Т а н я. Детали! Витраж готический!
К а р п С е м е н ы ч. Если близко – вижу!

Входит Бубля.

Б у б л я. Доброе утро всем! Танечка, очень хочу сказать два слова. Выйдем на лестницу.
Т а н я. А мы где?
Б у б л я. Фу, ты! Забыл. Тогда на улицу.
К а р п С е м е н ы ч. Пойду воздухом подышу, чай куплю (уходит).
Б у б л я. А ты сегодня не в платье?
Т а н я. Платье отдыхает. Просило не беспокоить.
Б у б л я. А другого нет?
Т а н я. Есть.
Б у б л я. Тогда одна маленькая просьба
Т а н я. Смотря, какая.
Б у б л я. Надень, пожалуйста, то платье, которое есть.
Т а н я. Зачем?
Б у б л я. Очень надо!
Т а н я. Что-то произойдет?
Б у б л я. Да, обязательно произойдет!
Т а н я. Хорошо. (уходит, возвращается в желтом платье). Годится?
Б у б л я. Желтое платье?
Т а н я. А что, плохо мне, да?
Б у б л я. Нет, нет! Тебе идет. Просто я не люблю желтого Но это не важно! Очень, очень хорошо. Отлично! Ты такая красивая! Кажется, первый раз я сказал об этом, хотя, думаю постоянно. Помнишь, как мы танцевали вчера? Я написал стихи. Может, мы еще потанцуем, и я тебе почитаю?
Т а н я (язвительно). Бубля, а ты Музе, обычно, где стелешь – на коврике? А ест она у тебя как – из кормушки?
Б у б л я. Ты смеешься надо мной?
Т а н я. Нисколько!
Б у б л я. Смеешься. Потешаешься
Т а н я. Да нет же! Не обращай внимания! Это настроение у меня такое, игривое. Давай стихи. Мне никогда не читали стихов в танце Вниз головой – было
Б у б л я. Я не могу. Извини.
Т а н я. Почему?
Б у б л я. Ты несерьезно относишься.
Т а н я. Очень даже серьезно!
Б у б л я. Легкомысленно!
Т а н я. Все, все! Я больше не буду. Обещаю!
Б у б л я (протягивает конверт). Возьми!
Т а н я. Что это?
Б у б л я. Стихи. Прочти.
Т а н я. Но ведь ты говорил – в танце.
Б у б л я. А ты представь, что это танец
Т а н я (берет конверт, читает, танцует под музыку. Бубля восторженно наблюдает). Выйдешь в ночь – заблудиться несложно,
потому что на улице снежно,
потому что за окнами вьюжно.
Я люблю тебя больше, чем можно,
я люблю тебя больше, чем нежно,
я люблю тебя больше, чем нужно.
Так люблю – и сгораю бездымно,
без печали, без горького слова.
Не надеясь, что это взаимно,
что само по себе и не ново.*
Такое ощущение, что я это уже слышала
Б у б л я. Да. Потому что я всю жизнь пишу один стих. И не только я. Многие художники делают так же. Вуди Аллен, например, всю жизнь снимает один фильм. Кто-то пишет одну картину
Т а н я. Но, Вуди Аллен, тем не менее, снял уже больше тридцати фильмов!
Б у б л я. Это внешние обстоятельства, а по внутреннему ощущению все намного сложнее. (пауза). Или проще.
Т а н я. Ты странный.
Б у б л я. А еще какой?
Т а н я. Совсем странный.
Б у б л я. Ты повторила это сто пятьдесят раз. Хочется еще чего-то услышать.
Т а н я. Например?
Б у б л я. Например, что ты думаешь про нас?
Т а н я. Про кого?
Б у б л я. Про меня, про Карпа Семеныча
Т а н я. Не знаю Ну, вообще-то вы отличаетесь.
Б у б л я. Чем же?
Т а н я. Всем. Это, конечно, вопрос тонкий Карп Семеныч – человек симпатичный, добрый, но ему нужна внешность, в смысле – то, что снаружи. Красивая дверь, или костюм на заказ. А ты
Б у б л я. Не надо.
Т а н я. Почему?
Б у б л я. Боюсь.
Т а н я. Но я не собираюсь тебя обидеть. Я хотела сказать про внутреннее содержание, которое для тебя очень важно. Вот и все.

Входит Карп Семеныч. На нем мокрый плащ.

К а р п С е м е н ы ч. Зонтик забыл Промок
Т а н я. Вам нужен горячий чай!
Б у б л я. Да, хорошая идея, Карп Семеныч! Давайте пить чай!
Т а н я. Я быстро! (накрывает на стол).
К а р п С е м е н ы ч (снимает плащ, вытирает голову полотенцем). Ох, главное, не простудиться!
Т а н я. Не дадим! (разливает чай). Малина, лимон, мед – и в постель.
К а р п С е м е н ы ч. Не, я днем не сплю.
Т а н я. И не надо! Просто полежите, и все.
К а р п С е м е н ы ч (чихает). Надо же, все-таки, простудился!
Б у б л я. Ерунда, пройдет! Я в детстве в ледяной воде искупался, и ничего!
К а р п С е м е н ы ч. Провалились, что ли?
Б у б л я. Ага. Рыбу в пруду ловил.
К а р п С е м е н ы ч. Ну, так то в детстве! Да еще стресс от неожиданности. Вот и не заболели.
Т а н я. Я схожу в аптеку (уходит).
Б у б л я. Спасибо, Карп Семеныч!
К а р п С е м е н ы ч (чихает). За что?
Б у б л я. Вы ушли в дождь, а мы танцевали
К а р п С е м е н ы ч. Пустяки! Надеюсь, все хорошо?
Б у б л я. Да. Но получается, что я изменяю своим чувствам?
К а р п С е м е н ы ч. Почему?
Б у б л я. Ведь я люблю Таню Гулитани, а пишу почтальонше. Зачем?
К а р п С е м е н ы ч. Наверное, она ближе Да и вообще всегда хочется иметь то, чего нет. И редко – то, чем ты уже обладаешь.
Б у б л я. И так – во всем?
К а р п С е м е н ы ч. Конечно (чихает). Закон природы.
Б у б л я. Но я пока что ничем не обладаю Я только вспоминаю (пауза). Мы познакомились двадцать второго декабря Вы знаете, что это за день?
К а р п С е м е н ы ч. День вашего рождения. (чихает.) Вы говорили.
Б у б л я. Нет, это день зимнего солнцестояния. Самая длинная ночь в году! Ах, Боже мой, что это была за ночь!
К а р п С е м е н ы ч. А я сегодня в магазине кое-что присмотрел Такой маленький дверной закрыватель верхнего расположения
Б у б л я. Я в этом ничего не понимаю, простите, Карп Семеныч
К а р п С е м е н ы ч. Ну, как же! Такие вещи знать надо! (пауза). Бубля, вы одолжите мне пятьдесят шесть рублей семьдесят пять копеек? Я хочу купить.
Б у б л я. Что купить?
К а р п С е м е н ы ч. Ну, я же сказал – закрыватель!
Б у б л я. Ах, да, конечно! (достает из кармана шестьдесят рублей). Пожалуйста!
К а р п С е м е н ы ч. Вот спасибо! Выручили! А я отдам, получу пенсию, и сразу отдам!
Б у б л я. Не надо. Это за чай. Голова разболелась. К дождю, наверно. Пойду к себе. До свидания!
К а р п С е м е н ы ч (пересчитывая деньги). Да, да. Всего хорошего. Заходите!

Через минуту входит Таня. Она в другом платье. Карп Семеныч весьма удивлен.

К а р п С е м е н ы ч. А ты, разве, не в аптеке была?
Т а н я. В аптеке. Вот (достает из сумки лекарство).
К а р п С е м е н ы ч. А мне кажется, ты посещала Бутик. Платье новое! Да какое! И сумочка Крокодил?
Т а н я. Крокодил. Гена.
К а р п С е м е н ы ч. Какой Гена?
Т а н я. Я, Карп Семеныч, дома была.
К а р п С е м е н ы ч. Как?! Ведь ты его бросила Мужа, то есть.
Т а н я. Бросила, не бросила Не знаю я. Выходит, не бросила.
К а р п С е м е н ы ч. А как же
Т а н я. Кто? Бубля?
К а р п С е м е н ы ч. Прости, я не хочу влезать, это в конце концов не мое дело
Т а н я. Вы же видите, он любит Таню Гулитани. Девушку, которую видел раз в жизни. И вообще, есть ли она, эта Таня?
К а р п С е м е н ы ч. Но это же ты!
Т а н я. Я, не я Запуталась я, Карп Семеныч!
К а р п С е м е н ы ч. Так поди и расскажи!
Т а н я. Рассказать что?
К а р п С е м е н ы ч. Что ты – это ты. В смысле, ты и Таня – одно лицо.
Т а н я (капризно). Я домой хочу!
К а р п С е м е н ы ч. Еще на год и одиннадцать месяцев?
Т а н я. Как получится
К а р п С е м е н ы ч. А как же почта?
Т а н я. Ну, что делать – уволюсь.
К а р п С е м е н ы ч. А кто же заготовки носить будет? Опять эта, как ее, Должанская?
Т а н я. Не знаю.
К а р п С е м е н ы ч. А костюм?
Т а н я (приносит сверток). Это брюки. Пиджак на вас.
К а р п С е м е н ы ч. Ты просто устала, вот и все. Поди, приляг. Может, уснешь. А потом поговорим.

Таня уходит. Карп Семеныч допивает чай и тоже уходит. На улицу. Появляется Таня.

Т а н я. Карп Семеныч! Карп Семеныч! Вы дома?

Ходит по сцене, ищет Карпа Семеныча, потом садится за машинку, минуту сидит неподвижно. Затем берет письма, начинает сшивать. Входит Бубля.

Б у б л я. Господи, что ты делаешь?
Т а н я. Шью.
Б у б л я. Надеюсь, это не костюм для Карпа?
Т а н я. Я подумаю
Б у б л я (подходит ближе). Да это же письма! Мои письма! Зачем ты это делаешь? Зачем ты их сшиваешь?!
Т а н я. Чтобы не потерялись!

В этот момент сильный порыв ветра начинает хлопать дверьми.

Б у б л я. Но для этого есть другие способы!
Т а н я. Я не знаю других способов! (вскакивает).
Б у б л я. Ты какая-то дерганая, нервная вся
Т а н я. Я обыкновенная, обыкновенная!
Б у б л я. Хочешь, я согрею тебе чай?
Т а н я. Нет! Я хочу сказать тебе Я ухожу!
Б у б л я. Уходишь? Куда?
Т а н я. Домой. К мужу. В другую дверь. Туда, откуда пришла. Навсегда.
Б у б л я. У тебя есть муж?! Ты ничего не говорила. Давно? А, впрочем Но ведь ты выбрала эту дверь! (показывает на дверь).
Т а н я. Я ничего не выбирала. Тем более, на всю жизнь. Я устала от чужих дверей. Двери, двери, бесконечные двери. А мы – твари, которые туда лезут. Мы – двари! (двери продолжают хлопать).
Б у б л я. Двар – это дверь на санскрите, если не ошибаюсь
Т а н я. Да. Ты очень умный. Но лучше с кем-нибудь другим. И тебе тоже. Каждой двари – по паре По двойке за урок.
Б у б л я. Таня, что случилось?! Что с тобой случилось?
Т а н я. Ничего. Вы помешались на дверях, а я – на окнах. Каждый день я их вижу, свои окна!
Б у б л я. Какие окна?
Т а н я. В доме напротив!
Б у б л я. Ты живешь в доме напротив?!
Т а н я. Разумеется! Я говорила, только ты не слышал меня, не слушал! Потому что ты всегда слышишь только себя!
Б у б л я. А в какой квартире?
Т а н я. В квартире номер пять!
Б у б л я. Значит, все это время я писал (пауза). И ты носила письма сама себе? Не уходи! Помнишь, ты говорила, что внутреннее содержание для меня важнее?
Т а н я. Да. Содержание твоего внутреннего я. Господи! Вокруг меня никого нет
Б у б л я. Как нет? А я?
Т а н я. А ты вокруг себя! Ты даже собаку завести не можешь! Ты можешь только мечтать и строить планы! Копаться в себе и думать о том, что внутри, а не о том, что кругом!
Б у б л я. Поэтому ты возвращаешься к мужу?
Т а н я. Да.
Б у б л я. А письма? Мои письма?
Т а н я. Письма кому?
Б у б л я. Тебе.
Т а н я. Мне той, или этой? Письма почтальону, или жене казино?
Б у б л я. Тебе одной.
Т а н я. Я тебе не нужна. Тебе нужен идеал, воображаемая возлюбленная, чистая и недосягаемая. Придуманная и сшитая по выкройке, как летнее платье. Женщина-праздник. Праздник, праздник, праздник! День открытых дверей!
Б у б л я. Ты ошибаешься
Т а н я. Это ты ошибаешься! Я ухожу. Вернее, уезжаю. Мы уезжаем из города. Вот письмо, я принесла его в квартиру номер один тогда, давно
Б у б л я. Это для Карпа Семеныча?
Т а н я. Да.
Б у б л я. Ты даже не попрощаешься с ним?
Т а н я. Нет.
Б у б л я. Но ведь он
Т а н я. Нет. (уходит).
Б у б л я. Это жестоко! (кричит ей вслед). Ведь когда-нибудь все кончится! Пойми, наконец! Наш дом, твой дом, я, ты, двери, потолок, стены – вообще ничто не будет иметь значения! Так для чего всё, скажи? (садится, почти плачет). Что же тогда останется? Мечты, развеянные в воздухе? (смотрит на конверт). Или собранные в письма? А если – не собранные, то куда они деваются? Может, их уносит бумажный змей? А, может, самое заказное из всех заказных писем? (вертит письмо, потом, наконец, решает его вскрыть). «Глубокоуважаемый Карп Семенович! Убедительная просьба: вернуть нашу дверь до конца квартала. Сотрудники музея». (пауза). Наверное, они уже забыли Глупость какая! Это ж дверь, а не скатерть (поднимается по ступеням вверх). Они ждут, надеются Правда, непонятно, зачем. Ведь когда-нибудь все кончится. А они все равно хотят быть счастливыми со своей дверью. Но двери счастья открываются не внутрь, а изнутри. Поэтому их невозможно распахнуть ударом сапога Все суета Люди стремятся наполнить дом вещами, а душу – впечатлениями. Зачем? Ни двери, ни стены, ни потолок не будут иметь значения Что же тогда останется? Мечты, слова? Или собранные в письма стихи? А если – не собранные, то куда они деваются? Может, их уносит бумажный змей? Или самое заказное из всех заказных писем?

Звучит музыка. Бубля на минуту исчезает в квартире, появляется с чемоданом. Помедлив, быстро сбегает вниз, ищет и находит оставленную Таней штору. Снова поднимается, снимает дверь, вешает штору. Уходит вместе с дверью.

Занавес

_______
*Дмитрий Быков

© Copyright: Катерина Файн,
Свидетельство о публикации №

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении

Другие произведения автора Катерина Файн

Рецензии

Написать рецензию

Катерина, добрый день!

Отличная драматургия, вряд ли театр, принявший ее к постановке, ждет провал.
ТО +

Борис Моховиков     &#;   Заявить о нарушении

+ добавить замечания

Очень на это надеюсь. Спасибо :)

Катерина Файн     Заявить о нарушении

+ добавить замечания

На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.

Написать рецензию     Написать личное сообщение     Другие произведения автора Катерина Файн

За первое полугодие в Брянске изъято почти сто игровых автоматов, полицейские закрыли 39 подпольных игорных заведений. Брянская область вообще на переднем крае борьбы с игорным бизнесом — любые азартные игры здесь запретили уже с 1 июля года, на два года раньше в целом по России. Но нет-нет, да и появляются на улицах Брянска вывески, от которых сжимается сердце игромана — «Корона», «Монблан» и даже «ХО» (читается — «икс-о»). Это названия брянских казино эпохи «большой игры» — года.

«Коронация»

В феврале года на здании ресторана «Дубрава» (правда, с противоположной стороны от центрального входа) зажглась яркая неоновая вывеска «CASINO CORONA». Частный предприниматель Владимир Плетнёв решил сделать ставку на развитие игорного бизнеса. Если бы он знал тогда, какой правильный выбор сделал! Не блистающий особым интерьером игровой зал словно магнитом притягивал к себе посетителей всевозможных рангов и социальных слоёв. Способствовал этому и диапазон ставок — от минимальных до более высоких, так сказать, окончательных. В первое время казино не знало отбоя от посетителей. Два рулеточных стола — левосторонний и правосторонний, — а также стол покера и два стола блэкджека работали буквально на износ. Естественно, каждое утро «Корона» закрывалась в значительном плюсе (на фото &#; интерьеры &#;Короны&#; тех времён).

Брянские жители, только начавшие вкушать все прелести нахлынувшего внезапно капитализма, с невероятным упорством каждую ночь осаждали столы первого в Брянске казино, надеясь на внезапный фарт и сумасшедший выигрыш. Однако, как это практически всегда бывает, уходили домой с пустыми карманами. Нет, чудеса в виде выигрыша одного-двух миллионов рублей (дело было до деноминации года), конечно, случались, но такие выигрыши были настолько редки, что сравнить их можно было разве что с комариными укусами в новогоднюю ночь. Конечно, Брянск — не Лас-Вегас, но «Корона» себя вполне оправдывала.

Всё было нормально, но лишь до того момента, пока хватало столов. Как и предполагали менеджеры заведения, наплыв желающих проиграть свои деньги превысил количество мест за игровыми столами. Встал вопрос, как быть? Выход из положения нашёлся сам собой. Коллега г-на Плетнёва, Владимир Пискунов, с которым они вместе и «зачали» «Корону», глядя на столь поразительные успехи своего товарища по бизнесу, махнул на всё рукой и, забрав свою долю, к тому времени значительно увеличившуюся, с головой сам окунулся в мир игорного бизнеса, открыв в родном Бежицком районе казино «Mонблан». Два игорных заведения для нашего города оказалось более чем достаточно. Установилось своеобразное равновесие.

Страну лихорадило от приступов рыночной экономики. С каждым днём обесценивался рубль, но на финансовом положении двух брянских казино это никак не отражалось. Каждое имело свой стабильный и постоянный доход. Способствовала этому своя клиентская база, которая к тому времени уже довольно прочно сформировалась. Естественно, что инженеры и студенты, жившие от зарплаты до зарплаты, в это число не вошли. К числу постоянных клиентов относились предприниматели, брянский и заезжий криминалитет, депутаты, а также представители различных силовых ведомств, которые тоже были не прочь заскочить в казино и спустить пару сотен «зелёных», тем паче, что в брянских казино к ним относились также, как и в более крутых столичных и западных игорных заведениях — паспорта не проверяли и в фамилии не спрашивали. Наверное, всё бы так и продолжалось, если бы не некоторые нюансы, которые, в принципе, и поспособствовали тому, чтобы два «крупных» игорных заведения прекратили своё существование.

Конфликт

Признаки того, что в сложившейся годами структуре казино «Корона» надо что-то менять, стали вырисовываться в конце декабря начале января годов. Во-первых, многих клиентов не устраивали выплаты по некоторым выигрышным ставкам, которые производило руководство «Короны». Так, например, выплата на рулетке по ставке «в номер» (strite up) была занижена с 35 жетонов до 34, а по ставке «наполовину» (split) снижена с 17 до 16 жетонов. Простому обывателю может показаться, что это мелочь, но на самом деле всё выглядит совсем иначе. «Откусывая» регулярно по два жетона от возможного выигрыша игрока, казино таким образом экономит значительную часть денежных средств.

Во-вторых, были занижены выплаты и на карточной игре – покере, да и сама максимальная выплата оставляла желать лучшего, всего-навсего 15 миллионов рублей (опять же в ценах года). Постоянные клиенты, которые, как правило, меньше $ тысяч с собой не приносили, со временем доверие к «игорному дому» начали терять, хотя и попытались прийти с руководством казино к «разумной договорённости». Однако все попытки убедить верхушку «Короны» работать «правильно» (так скажем, лицом к клиенту) к успеху не привели. Владельцы казино не хотели терять ни рубля. Дальнейшие переговоры только ещё более усугубили назревавший конфликт.

В-третьих, работу казино по неотъемлемому и постоянному изъятию денег у клиентов можно выразить в виде графической кривой, но г-на Плетнёва и его приближённых такое положение дел в связи с назревавшим конфликтом не устраивало. «Короне» требовались верные и преданные, как собаки, крупье, которые могли бы часами стоять у игорных столов и за относительно небольшую плату выкачивать деньги из каждого посетителя без малейшей отдачи в сторону игрока. Наблюдались и такие случаи, когда опытного и одного из самых надёжных крупье увольняли, если тот неудачно отыгрывал хотя бы одну минутную смену. При этом руководство не стеснялось на самый отборный мат в сторону увольняемого в присутствии как игроков, так и остальных крупье. Заведение на глазах теряло своё лицо. Заезжавшие некогда проиграть $ тысячи московские предприниматели стали обходить «Корону» стороной, а иногда просто уезжали в орловские казино.

Вскоре грянули массовые «репрессии». Был выбит весь цвет крупье казино «Корона». Все неугодные оказались уволены. Оставшиеся предпочитали молчать и не совать носы не в своё дело. Естественно, новички не могли, а некоторые просто не умели так быстро набрать нужную квалификацию (не у кого было учиться), и вскоре «Корона» забыла слово «прибыль». В графе «+», навечно поселился «0», а в графе «—» с каждым днём продолжали расти баснословные цифры. Вначале руководство «Короны» попыталось «отбить» свой минус, но заведение с каждым днём продолжало проваливаться в ещё более глубокий минус. Случались и парадоксы, когда казино, поработав всего-навсего полчаса, закрывалось, так как в кассе не оказывалось денег, чтобы выплатить выигрыш клиентам.

Не лучшим образом обстояли дела и у бежицкого «Монблана» (на фото выше &#; интерьер тех времён). Закрытию второго казино города способствовала и «жадность» его хозяина Владимира Пискунова. Постоянно наезжавшие в казино налоговые проверки и представители преступных группировок, распоясались до такой степени, что г-н Пискунов перестал спать спокойно. Да и крупье, не получавшие законную заработанную плату в течение последних месяцев, также грозили своему работодателю большими неприятностями. Загнанный в угол г-н Пискунов был вынужден в январе года закрыть казино.

Конкуренты

Дела экс-монстров совсем пошли на нет, когда в Брянске появились конкуренты, которые в помещении гостиницы «Брянск» открыли такое же небольшое казино, как и гибнущая «Корона». Новое казино с заманчивым названием «Файна» вскоре стало одним из любимых мест брянских любителей американского покера, рулетки и блэкджека. Широкий диапазон ставок, прекрасный интерьер и уважительное отношение к клиентам сыграло немаловажную роль в утверждении нового казино на брянском рынке игорного бизнеса. Прошло ещё некоторое время и на одной авансцене с «Короной» и «Файной» появился новый игорный клуб под названием «» (очень популярное сочетание — до сих пор существуют онлайн-игровые автоматы под таким названием) или «Казино XO» (читается как «икс-о», на фото ниже). Новое заведение, расположившееся в Бежице, своим подходом к работе вскоре затмило и «Корону» и «Файну». Итог не заставил себя долго ждать. Осенью прошлого года первооткрыватель и основоположник развития игорного бизнеса в Брянске Владимир Плетнёв был вынужден закрыть своё заведение.

Однако казино закрылось только для брянских любителей острых ощущений, но никак не прекратило своего существования вовсе. Наоборот, сделав себе довольно неплохую рекламу в соседней области, «короновцы» перебрались в город Железногорск.

Неустойчивое равновесие

С момента открытия «Короны» значительно изменился сам город и его население. Азартные брянцы вкусили прелести забугорной жизни. В какой-то степени сформировался в Брянске и игорный бизнес. Два новых «гранда» азартных игр – «Файна» и «ХО» — претерпели ряд изменений и при этом явно не в лучшую сторону. Об этом говорит как нынешний процент посещаемости данных заведений, так и сами игроки, о которых то и дело слышны такие фразы: «До московского уровня брянским казино ещё ой как далеко» или «У вас в городе все владельцы казино думают только о наживе, а не о том, как устроить приятный вечер отдыха клиенту. Вот если бы всё было наоборот, тогда бы люди сами с удовольствием расставались со своими деньгами, и потом об этом нисколько не жалели». Работники же обоих казино говорят: «Изменения в правилах на «американском покере» не играют существенной роли в чью-либо пользу. Просто клиент нынче пошёл не тот. Всё чаще это люди среднего достатка, хотя конечно бывают и очень солидные клиенты. Наверное, просто стало жалко проигрывать свои деньги».

Конечно, по логике вещей, все игорные заведения рано или поздно приходят к такому положению, когда одни клиенты будут вечно проигрывать, а другие вечно выигрывать. На самом деле клиент ушёл из казино к т.н. слотовым игровым аппаратам. Они принимали различный вид — от уличных киосков-«ромашек» до небольших игровых залов. В последний год своего существования игорный бизнес принёс в бюджет Брянской области миллионов рублей налогов.

Последнее казино

Последнее казино в Брянске носило известное всем и каждому символическое название — Royal («Ройал», «Ройял», «Рояль») — как же, Джеймс Бонд, казино «Рояль» и прочие атрибуты «настоящей жизни». Построенное на месте бывшего кафе «Ласточка» в центре Брянска — сквере имени Тютчева — в середине х оно затмило всех. Центр игорной жизни переместился именно туда. В заведении, которое принадлежало бизнесмену и депутату горсовета Виталию Кириенко, спускались — ну, если не состояния, то близкие к ним суммы. Например, первый гендиректор созданного в году «Брянского Медиа Холдинга» Михаил Сидоров спустил в «Рояле» в течение лета 7 млн. рублей, отпущенных ему владельцем БМХ Андреем Ивановым. Неудивительно, что продиректорствовал г-н Сидоров аккурат до конца того лета — но направить хорошую медиа-идею на несчастливую стезю успел.

А вскоре выяснился и гораздо более скандальный факт из истории клуба-казино (так официально называлось заведение — «Клуб-казино «Royal»). Оказывается, оно служило базой организованной преступной группы под неофициальным названием «Саранские». А главарём этой банды, на счету которой убийства и покушения на убийства, был именно владелец клуба-казино Виталий Кириенко. Под контролем ОПГ, руководителем которой Кириенко стал в году, находились несколько рынков, игорные заведения и коммерческие структуры.

Но конец игорного бизнеса в Брянске случился не в результате скандалов с казино, а после того, как областная дума приняла закон «О запрете на территории Брянской области деятельности по организации и проведению азартных игр», который объявил вне закона всякую деятельность по проведению азартных игр на территории Брянской области с 1 июля года — на два года раньше, чем это произошло во всей остальной России. И «Royal» (на фото выше) теперь &#;просто&#; престижный ресторан.

А с 1 июля года игорный бизнес в России запрещён везде, кроме специальных зон около Владивостока, на Алтае, под Калининградом, на азовско-черноморском побережье Кавказа, в Сочи и Крыму. И настоящим игроманам, чтобы удовлетворить свою страсть, нужно обращаться сюда. Или ехать в соседнюю Белоруссию — в Минск, где прямо в центре города можно увидеть знакомые вывески казино: XO, Royal…

Это автоматически сокращаемая версия страницы ВП:КУ. Если ниже вы видите сообщение об ошибке, попробуйте обновить страницу.

13 ноября

Кадырбекова Асель Кадырбековна↑

12 ноября

Ся Да↑ • Флаги ↑ • Флаг Ахтанизовского сельского поселения • Флаг Безводного сельского поселения • Флаг Бейсугского сельского поселения • Флаг Бейсужёкского сельского поселения • Флаг Белохуторского сельского поселения • НРВ-Лига↑ • Баритон (духовой инструмент)↑ • Светочувствительная эпилепсия↑ • Маленькая колдунья (диафильм)↑ • Торгпред↑ • Новосозданные статьи ↑ • Маковка, Николай Михайлович • Печёнкин, Александр Александрович • Василий Добрев • Angry Birds Kingdom↑ • Проба Вальсальвы↑ • Шаблон:Персонажи Dragonlance↑ • 41К (автодорога)↑ • Сосланбек Юнусович Джанибеков↑ • Категория:Гибридные виды спорта↑ • Экстремальный спорт↑ • Объекты NGC ↑ • NGC • NGC • Автомат (мультфильм)↑ • Географические данные Туниса↑ • Рембрант↑

11 ноября

Приключения Квентина Дорварда, стрелка королевской гвардии↑ • MT4 ECN мост ликвидности↑ • Чушев, Михаил Дмитриевич↑ • Мадонна Сапегов↑ • SM U↑ • Надгробие Станислава Радзивилла↑ • Великий Устюг (административно-территориальная единица)↑ • Да (студия)↑ • Шаблон:Профиль ChessDB↑ • Байденизмы↑ • Алексей Николаевич Лыков↑ • Гражданская война в Азербайджане↑ • Понизовье (Оршанский район)↑ • Чужая (фильм, )↑ • Национальные виды спорта↑ • Глобальный институт зелёного роста↑ • Франсуа д’Орлеан-Лонгвиль↑ • Орентлихерман, Исаак Аронович↑ • The Day (Day6 EP)↑ • Roygbiv (Alpha Quest mix)↑ • Палестина на пляжных Азиатских играх ↑ • Организации серии игр Half-Life↑ • Паргамон, Даниил Владимирович↑ • Чувашия (поезд)↑ • Алые паруса (фильм, )↑ • Церковь Сергия Радонежского (Старая Станица)↑ • Объекты NGC ↑ • NGC • NGC • Покупка Киева↑

10 ноября

Мухаммад, Ибрагим↑ • Медаль имени Вагифа Самедоглу↑ • Директор по данным↑ • Конкурсы красоты по годам ↑ • Мисс супранешнл • Мисс супранешнл • Мисс супранешнл • Мисс супранешнл • Мисс супранешнл • Мисс супранешнл • Мисс супранешнл • Шаблон:Мисс супранешнл • Флаги ↑ • Флаг Апшеронского городского поселения • Флаг Архангельского сельского поселения • Флаг Атаманского сельского поселения • Флаг Афипского городского поселения • Флаг Ахметовского сельского поселения • Талалаева, Полина Игоревна↑ • Донской, Дмитрий Дмитриевич↑

Мне было приятно провести с вами эти годы, я надеюсь, что большинство из вас (не те, кто пользовался безымянностью, чтобы намусорить - ее больше не будет) перейдут к общению в новую конференцию по адресу:
goalma.org
Спасибо сайту, предоставившему нам возможность для общения,
и вам, эту возможность реализовывавшим. До встречи!

От администрации: Архив конференции Алексея Андронова на сайте goalma.org объединен с архивом конференции на сайте goalma.org и размещен теперь на сайте Немецкий футбол.