Игровой Автомат Age Of The Gods: Goddess Of Wisdom Играть Бесплатно

Как играть в Age of the Gods: Goddess of Wisdom

В слоте Age of the Gods: Goddess of Wisdom есть 5 барабанов и 25 линий. Перед началом игры следует отрегулировать две настройки:

• линейный диапазон;
• объем ставки

Чтобы установить выбранное число активных линий, следует использовать клавиши «+» и «-» под индикатором Lines. Игрок может выбрать любое число от 1 до Размер ставки на линию может составлять от 0,01 до Он регулируется кнопками с плюсом и минусом под надписью Line Bet. Максимальный размер общей ставки — Барабаны начинают вращение после клика по клавише Spin. Речь идет о ручном режиме управления. Если игрок предпочитает автоматический, то он может воспользоваться кнопкой Auto Play. Для открытия таблицы выплат достаточно нажать на прямоугольник с буквой I.

Оформление и выигрыши

Самая крупная выплата за обычный спин в слоте Age of the Gods: Goddess of Wisdom составляет Она положена за символ в виде медальона. Золотые доспехи и шлем принесут выигрыши до За комбинации картинок в виде сандалий и ветки оливы можно получить от 2 до

Дикий символ — протрет Афины. Он появляется только на трех центральных барабанах и заменяет все иконки кроме скаттера. Последний, в свою очередь, выполнен в виде изображения совы. Он способен побаловать гемблера бесплатными вращениями. Они начинаются после того, как в любом месте на барабанах появится 3 скаттера. Режим фри спинов выбирает сам игрок. Их предусмотрено 3:

• 10 вращений (запускается символом в виде медальона);
• 7 вращений с множителем 4х (запускается шлемом);
• 14 вращений с удвоением выигрыша (запускается доспехами)

Во время фриспинов дикий символ распространяется на весь барабан и задерживается там на весь раунд. Кроме того, значок, выбранный перед началом вращений, заменяет во время них два оставшихся. Дополнительные комбинации скаттеров не перезапускают фриспины.

Прогрессивный джекпот

Все слоты Playtech из линейки Age of the Gods подключены к тематическому прогрессивному джекпоту. Он разделен на 4 уровня:

• Power;
• Extra-Power;
• Super-Power;
• Ultimate Power

После любого оплачиваемого спина может начаться игра на получение джекпота. В этом раунде вместо барабанов на экране появляются 20 медалей. Со скрытой стороны каждой из них находится обозначение одного из 4 уровней. Игрок должен переворачивать их по одной. Как только он откроет три медали одного уровня, он получит соответствующий джекпот.

Как выиграть в Age of the Gods: Goddess of Wisdom

В слоте можно выделить две особо выгодные функции — фриспины и прогрессивный джекпот. Но если на вероятность доступа к первой влияет только генератор случайных чисел, то на вторую может повлиять и сам игрок. Она доступна только в режиме игры на деньги. В таблице выплат слота разработчики из Playtech делятся секретом: чем крупнее ставка, тем выше шанс перейти в джекпот-раунд.

Видеообзор игрового автомата Age of the Gods: Goddess of Wisdom

Mahkamah Konstitusi (MK) melalui Putusan Nomor 87/PUU-XX/ telah menegaskan keharusan masa tunggu 5 tahun bagi mantan narapidana (napi) yang ingin menjadi anggota DPR, DPRD provinsi atau DPRD kabupaten/kota melalui partisipasi dalam pemilihan umum legislatif (pileg).

Keberadaan putusan MK ini tentu saja sangat penting guna menutup celah hukum yang dapat dimanfaatkan politisi hitam mantan napi untuk sintas dalam gelanggang politik. Tanpa putusan ini, mantan napi dapat langsung mengadu peruntungan dalam kontestasi pileg setelah menghirup udara bebas.

Seperti diketahui, Pasal ayat (1) huruf g Undang-Undang Nomor 7 Tahun tentang Pemilihan Umum (UU Pemilu) mensyaratkan bakal calon anggota DPR, DPRD provinsi, dan DPRD kabupaten/kota tidak pernah dipidana penjara berdasarkan putusan pengadilan yang berkekuatan hukum tetap karena melakukan tindak pidana yang diancam dengan pidana penjara 5 tahun atau lebih, kecuali secara terbuka dan jujur mengemukakan kepada publik bahwa ia mantan terpidana.

Akan tetapi, pasal tersebut tidak mensyaratkan masa tunggu bagi mantan napi yang ingin mengadu peruntungan meraih jabatan legislatif. Padahal, bagi mantan napi bermodal besar ditambah sedikit jejaring politik, bukan hal sulit mendapatkan kepercayaan partai politik yang acap kali hanya mementingkan aspek finansial belaka ketimbang rekam jejak integritas seseorang.

Praktik semacam ini memiliki daya destruksi yang lebih dahsyat terhadap demokrasi manakala calon tersebut adalah mantan napi korupsi dengan sumber dana melimpah yang membutuhkan proteksi politik dan bersenyawa dengan partai politik tunamoral yang memperdagangkan pencalonan (candidacy buying).

Sesungguhnya persyaratan secara terbuka dan jujur mengemukakan kepada publik bahwa ia mantan terpidana itu juga diberlakukan bagi calon gubernur-wakil gubernur, calon bupati-wakil bupati, dan calon wali kota-wakil wali kota seperti diatur dalam Pasal 7 ayat (2) huruf g Undang-Undang Nomor 10 Tahun tentang Pilkada.

Hanya saja, ketentuan ini telah ditafsirkan oleh MK melalui Putusan Nomor 56/PUU-XVII/ Menurut MK, ketentuan ini tidak mempunyai kekuatan hukum mengikat secara bersyarat jika tidak dimaknai telah melewati jangka waktu 5 tahun setelah mantan napi selesai menjalani pidana penjara berdasarkan putusan pengadilan yang berkekuatan hukum tetap.

Sungguh tidak adil sekiranya mantan napi yang berhasrat menjadi calon kepala daerah dibebani syarat tambahan berupa keharusan masa tunggu 5 tahun, sementara mantan napi yang berhasrat menjadi calon anggota legislatif bebas dari beban syarat tambahan ini. Padahal, baik kepala daerah maupun anggota legislatif merupakan rumpun jabatan yang pengisiannya melalui pemilihan (elected official).

Masa tunggu 5 tahun adalah waktu yang dipandang cukup oleh MK agar mantan napi melakukan introspeksi diri dan beradaptasi dengan masyarakat lingkungannya sebelum bertarung dalam kancah elektoral. Selain itu, keharusan masa tunggu 5 tahun ini juga tidak terlepas dari semangat untuk menghadirkan pemimpin yang bersih, jujur, dan berintegritas.

Обновлено:

Но все же рекомендуем играть по максимальной ставке с ю активными линиями. Так что стоит запустить игровой автомат Age of The Gods Goddess of Wisdom от Playtech бесплатно и без регистрации на нашем сайте, а после играть на реальные деньги. А сначала обзор слота про:

Фриспины

• Три-пять символов Сова подарят один из трех режимов бесплатных вращений. Вариант выбирает сам игрок, нажав на символ:

• Медуза Горгона – 10 фриспинов.
• Шлем – 7 вращений с множителем х4.
• Доспехи – 14 спинов и множитель на выигрыш х2.

• Во время бонуса символ режима фриспинов превращает два других в аналогичные.
• Продлить фриспины невозможно.

Характеристики

• Производитель – Playtech.
• Линии для выплат – 20 (активность можно изменить).
• Волатильность – средняя.
• Диапазон ставок – монет.
• Игровое поле – 5х3.
• Максимальная награда – монет (символ Медуза Горгона).
• Бонусы – бесплатные спины от Совы, бонус с прогрессивными джекпотами.
• Процент отдачи (RTP) – %.

Возможно, вам также понравятся следующие игры в Fun режиме

Играть во все слоты Playtech бесплатно

Многие игроки, которые когда-то были частыми посетителями реальных азартных клубов, теперь предпочитают денежным слотам бесплатные игровые автоматы онлайн. Почему, спросите вы? Все очень просто. Во-первых, ассортимент игр в сети не ограничен площадью помещений и возможностями владельцев, здесь можно найти все – от старых слотов до последних разработок. Отсутствие регистрации и необходимости скачивать софт дает возможность играть из любого места, абсолютно анонимно. А самое интересное, не вкладывая денег можно дождаться всех бонусов, которые так давно хотелось посмотреть, но никак не удавалось.

Играть в бесплатные автоматы

Так что можно устраиваться поудобнее и настроиться на хороший отдых, потому как развлечений хватит на всех! Любители классики  смогут играть в классически трехбарабанные игровые автоматы бесплатно и без регистрации, приверженцы фентезийных видеослотов буду в полной мере удовлетворены выбором тематических игр, не останутся разочарованы и поклонники последних новинок, русских слотов. Найдутся даже рулетки и другие представители азартных игр.

Доступные бесплатные игры для всех

Что касается выбора производителей, на сайте есть возможность крутить бесплатно онлайн игровые автоматы Novomatic Gaminator, известные своим многообразием тематик,  мультяшные и красочные Igrosoft, классические и очень щедрые Mega Jack, русские творения от Уникум, 3D разработки от Globotech, новинки от Microgaming и Net Entertainmet и пр. Так что можно с уверенностью говорить, что здесь найдутся игры, способные удовлетворить даже по-настоящему гурмаский вкус к азарту.

Видеослоты с одним или несколькими бонуснами, риск-раундами, wild символами (заменяющими любые другие), возможностью ставки от 1 кредита до за спин, возможностью выиграть до ставок за лучшую комбинацию, с призовыми вращениями, число которых может достигать от 15 до нескольких сотен, и конечно, бесконечное пополнение виртуальных кредитов на счету одной кнопкой обновления КЭШа - все это – бесплатные автоматы.

Почему стоит попробовать?

Некоторые утверждают, что аппараты – занятие скучное и вообще опасное, так говорят лишь те, кто не умеет получать удовольствие от азарта, и более того, скорее всего ни разу даже не пробовали играть. А меж тем:

• онлайн слоты – это возможность играть из дома, в комфортной обстановке, за чашечкой кофе в любимом кресле и в любом виде;
• выбор игр просто огромен, коллекция из более чем видоеслотов постоянно пополняется новинками;
• бесплатная игра предполагает, что можно легко запускать любой автомат без регистрации, без смс, сложных капч или кодов в любое время;
• скачивать ничего не нужно, а значит, можно играть где угодно и когда угодно, просто закрыв вкладку или свернув окно браузера в нужный момент;
• пополнить счет можно в любой момент, просто очистив кэш память в браузере.

Удовольствие от игры еще никому и никогда не вредило,  тем более, если за него не нужно платить!

Hello, Homepage &#; Jonathan Zapata!

We offer powerful organic SEO services for different types of web resources.

Organic SEO is a great marketing strategy to gain top 10 Google, especially for the small business websites.

With a small investment, you get a permanent customers flow and noticeable increasing of profits.

There is no other methods with such ROI! Try Organic SEO with our experienced SEO experts.

You can select from our standard plans or request a custom SEO plan that will be tailored specifically for your website.

The effects of our Organic SEO efforts usually appear within 30 days after we start to work with client&#;s site.

You can verify this by starting with our SEO plan for £49 &#; no risk.

Organic SEO, website optimization for search engines, keyword selection, link building, local SEO, UI/UX optimization, SEO audits, free online SEO advices

We work with the sites on any European language

Please, follow this link for details: goalma.org

Thanks for your attention, and we are sorry if you are not interested in this offer

Казино - это азартные игры, а лучшими их представителем как всегда остаются игровые автоматы. Ведь нигде больше нет такого огромного выбора, способного удовлетворить любые потребности самых взыскательных любителей пощекотать себе нервы. Мы предлагаем подборку самых популярных игр без регистрации и лишнего спама. Прямо как в бесплатном казино, вашему вниманию представлен список с играми, в которых есть вирутальные фишки (кредиты) - на них производятся ставки! Все, что остается сделать - выбрать понравившийся аппарат и начать игру уже сейчас.

Все автоматы

Все автоматы

Все автоматы Playtech

Другие азартные игры

Все автоматы Net Ent

Все автоматы

Все автоматы

Все автоматы

Бесплатный азарт бывает только в интернете

В реальности очень тяжело найти место, где легально, можно сидеть и часами крутить барабаны, наверное если и получится, то это будет в другой стране! Интернет сократил все расстояния и границы, и то чего так долго хотели и ждали азартные игроки, стало реальным. Любимые бесплатные игровые автоматы не отличающиеся от оригинальных версий и доступны каждому желающему в онлайн версии без регистраций и без смс. Старые добрые Клубнички с Книжками, Пробки и Леди Удачи дарят азарт без ограничений. Здесь найдется все: от проверенной классики до самых последних 3D новинок от современных разработчиков.

Конечно, всем понятно, что выигрывать реальные деньги в эмуляторах невозможно. Однако отсутствие необходимости регистрироваться, возможность насладиться игрой, не вкладывая в это ни копейки, наконец дождаться бонусов от того или иного аппарата, да и просто определиться с тем, подходит он вам или нет - неоспоримые плюсы, которые привлекают игроков снова и снова играть в автоматные игры бесплатно.

Список постоянно обновляется и пополняется, новые производители софта  выкладывают свои разработки в онлайн, которыми мы спешим с Вами поделиться! Только самые лучшие и рабочие версии, отборный софт и проверенные залы для реальной игры, следите за обновлениями на  сайте онлайн казино и получайте только свежее и лучшее в мире азартных игр вовремя!

Все алгоритмы случайны, все совпадения также, слоты предоставляются в ознокомительных целях и не несут цели дохода. Поэтому желаем искренней удачи и выигрышных ставок!

Citation preview

For Walter I. Bradbury neither uncle nor cousin but most decidedly editor and friend. Summer,

I

t was a quiet morning, the town covered over with darkness and at ease in bed. Summer gathered in the weather, the wind had the proper touch, the breathing of the world was long and warm and slow. You had only to rise, lean from your window, and know that this indeed was the first real time of freedom and living, this was the first morning of summer. Douglas Spaulding, twelve, freshly wakened, let summer idle him on its early-morning stream. Lying in his third-story cupola bedroom, he felt the tall power it gave him, riding high in the June wind, the grandest tower in town. At night, when the trees washed together, he flashed his gaze like a beacon from this lighthouse in all directions over swarming seas of elm and oak and maple. Now

“Boy,” whispered Douglas. A  whole summer ahead to cross off the calendar, day by day. Like the goddess Siva in the travel books, he saw his hands jump everywhere, pluck sour apples, peaches, and midnight plums. He would be clothed in trees and bushes and rivers. He would freeze, gladly, in the hoarfrosted icehouse door. He would bake, 4

Уолтеру И. Брэдбери, Не дядюшке, не кузену, А самым решительным образом — Редактору и другу! Лето,

Б

езмятежное утро. Город, укутанный во тьму, нежится в  постели. Погода насыщена летом. Дуновение ветра  — блаженство. Теплое дыхание мира  — ровно и  размеренно. Встань, выгляни из окна, и тебя мгновенно осенит — вот же он, первый миг всамделишной свободы и жизни, первое летнее утро. В  сей предрассветный час на третьем этаже в  спаленке под стрельчатым потолком только что проснулся Дуглас Сполдинг, двенадцати лет от роду, и доверчиво пустился в плавание по лету. Его окрыляла высота самой внушительной башни в городе, что позволяла ему реять на июньских ветрах. По ночам, когда кроны деревьев волнами накатывали друг на друга, он метал свой взор, словно луч маяка, во все стороны поверх буйного моря ясеня, дуба и клена. Но сейчас… — Ух ты, — прошептал Дуглас. Впереди целое лето, день за днем, предстояло вычеркнуть из календаря. Он представил, что его руки, как у  богини Шивы из путеводителя, мечутся во все стороны, обрывая кисленькие яблочки, персики и  черные сливы. Он облачится в  листву дерев и  кустарников, окунется в  речные воды. Он 5

Рэй Брэдбери

happily, with ten thousand chickens, in Grandma’s kitchen.

But now — a familiar task awaited him. One night each week he was allowed to leave his father, his mother, and his younger brother Tom asleep in their small house next door and run here, up the dark spiral stairs to his grandparents’ cupola, and in this sorcerer’s tower sleep with thunders and visions, to wake before the crystal jingle of milk bottles and perform his ritual magic. He stood at the open window in the dark, took a deep breath and exhaled. The street lights, like candles on a black cake, went out. He exhaled again and again and the stars began to vanish. Douglas smiled. He pointed a finger. There, and there. Now over here, and here Yellow squares were cut in the dim morning earth as house lights winked slowly on. A  sprinkle of windows came suddenly alight miles off in dawn country. “Everyone yawn. Everyone up.” The great house stirred below. “Grandpa, get your teeth from the water glass!” He waited a decent interval. “Grandma and Greatgrandma, fry hot cakes!” The warm scent of fried batter rose in the drafty halls to stir the boarders, the aunts, the uncles, the visiting cousins, in their rooms. 6

Вино из одуванчиков

не без удовольствия будет примерзать к  заиндевелым дверцам ледника. Он будет радостно поджариваться на бабушкиной кухне за компанию с  целым десятком тыщ курочек. Но сейчас ему предстояла привычная задача. Раз в  неделю ему разрешалось оставить на одну ночь папу, маму и  младшего братишку Тома в  домике по соседству и  прибежать сюда, взлететь по мрачной винтовой лестнице под бабушкин-дедушкин купол, укладываясь спать в  этой колдовской башне, среди раскатов грома и  призраков, чтобы пробудиться до хрустального перезвона молочных бутылей и сотворить свой чародейский обряд. Он встал во тьме перед распахнутым окном, сделал глубокий вдох и выдохнул. Тут же погасли уличные фонари, словно свечки на черном пироге. Он выдыхал снова и снова — стали исчезать звезды. Дуглас улыбался, указуя пальчиком. Туда и туда. Теперь — сюда и сюда… На сумрачной предутренней земле прорезывались желтые квадратики. Вдруг в  предрассветном далеке зажглась россыпь окон. — Все зевнули. Хором! И встали. Большой дом под его ногами пришел в движение. — Деда, вылавливай зубы из стакана! — Он выдержал должную паузу.  — Бабуля, прабабушка, принимайтесь печь горячие блинчики! Сквозняк разнес теплое благоухание текучей блинной массы по коридорам, дразня ароматом постояльцев, тетушек, дядюшек и кузенов в гостевых опочивальнях. 7

Рэй Брэдбери

“Street where all the Old People live, wake up! Miss Helen Loomis, Colonel Freeleigh, Miss Bentley! Cough, get up, take pills, move around! Mr. Jonas, hitch up your horse, get your junk wagon out and around!” The bleak mansions across the town ravine opened baleful dragon eyes. Soon, in the morning avenues below, two old women would glide their electric Green Machine, waving at all the dogs. “Mr. Tridden, run to the carbarn!” Soon, scattering hot blue sparks above it, the town trolley would sail the rivering brick streets. “Ready John Huff, Charlie Woodman?” whispered Douglas to the Street of Children. “Ready!” to baseballs sponged deep in wet lawns, to rope swings hung empty in trees. “Mom, Dad, Tom, wake up.” Clock alarms tinkled faintly. The courthouse clock boomed. Birds leaped from trees like a net thrown by his hand, singing. Douglas, conducting an orchestra, pointed to the eastern sky. The sun began to rise. He folded his arms and smiled a magician’s smile. Yes, sir, he thought, everyone jumps, everyone runs when I yell. It’ll be a fine season. 8

Вино из одуванчиков

— Улица Всех-Превсех Стариков и  Старушек, просыпайся! Мисс Элен Лумис, полковник Фрилей, миссис Бентли! Ну-ка, прокашлялись! Встали с постели! Приняли пилюли! И  — ходу! Мистер Джонас, запрягайте свою лошадку, выкатывайте свой фургон с добром! Неприветливые дома по ту сторону оврага приоткрыли недобрые драконьи глазищи. Вскоре вниз по утренним улицам две пожилые дамы покатят на своей электрической Зеленой Машине, приветствуя всех собачек. — Мистер Тридден, бегите в трамвайное депо! И  вот уже, рассыпая раскаленные голубые искры, городской трамвай плывет по руслу мощенных кирпичом улиц. — Джон Хафф? Чарли Вудмен? Готовы? — прошептал Дуглас Детской улице. — Готовы!  — раскисшим лужайкам, чью росу впитали бейсбольные мячики, словно губки, пустым веревочным качелям на ветвях деревьев. — Мама, папа, Том, просыпайтесь! Будильники ласково затренькали. Часы на здании суда гулко загудели. Птицы вспорхнули с деревьев, как сеть, закинутая его рукой, рассыпая свои трели. Дуглас  — дирижер оркестра простер руку к небу на востоке. И Солнце начало восходить. Он сложил руки на груди и расплылся в улыбке настоящего волшебника. «Вот так-то, — подумал он, — стоит мне только повелеть, как все срываются с  места и  бегут! Лето выдастся на славу». 9

Рэй Брэдбери

He gave the town a last snap of his fingers. Doors slammed open; people stepped out. Summer began.

Crossing the lawn that morning, Douglas Spaulding broke a spider web with his face. A single invisible line on the air touched his brow and snapped without a sound. So, with the subtlest of incidents, he knew that this day was going to be different. It would be different also, because, as his father explained, driving Douglas and his ten-year-old brother Tom out of town toward the country, there were some days compounded completely of odor, nothing but the world blowing in one nostril and out the other. And some days, he went on, were days of hearing every trump and trill of the universe. Some days were good for tasting and some for touching. And some days were good for all the senses at once. This day now, he nodded, smelled as if a great and nameless orchard had grown up overnight beyond the hills to fill the entire visible land with its warm freshness. The air felt like rain, but there were no clouds. Momentarily, a stranger might laugh off in the woods, but there was silence Douglas watched the traveling land. He smelled no orchards and sensed no rain, for without apple trees or clouds he knew neither could exist. And as for that stranger laughing deep in the woods? Yet the fact remained — Douglas shivered — this, without reason, was a special day. 10

Вино из одуванчиков

И напоследок он одарил город щелчком пальцев. Двери домов распахнулись настежь  — из них вышли люди. Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года началось! В  то утро, пробегая по лужайке, Дуглас Сполдинг разорвал паутинку. Одна-единственная, невидимая, протянутая по воздуху струнка коснулась его лба и беззвучно лопнула. Уже это незначительное событие подсказало ему, что денек предстоит особенный. Потому что, как сказал ему в автомобиле папа, увозя его вместе с десятилетним Томом за город, бывают дни, состоящие исключительно из запахов: вдыхаешь весь мир в  одну ноздрю, а  выдыхаешь в  другую. А  бывают дни, продолжил он, обращенные в слух, когда улавливаешь любой шум и шорох во Вселенной. Бывают дни, пригодные для дегустации, и дни, благоприятные для осязания. А некоторые — для всех органов чувств сразу. А сегодняшний день, добавил он, благоухает, как большой безымянный сад, выросший ночью за горами и наполнивший землю, насколько хватает взгляда, теплой свежестью. В  воздухе пахло дождем, но не было туч. В роще мог бы раздаться чей-то смешок, но царило молчание… Дуглас следил за убегающей землей. Он не чуял ни садов, ни дождя, ибо какие могут быть запахи без яблонь и облаков? А тот смешок в чаще леса? Но факт оставался фактом — Дуглас поежился, — этот день, без видимой причины, стал особенным. 11

Рэй Брэдбери

The car stopped at the very center of the quiet forest. “All right, boys, behave.” They had been jostling elbows. “Yes, sir.” They climbed out, carrying the blue tin pails away from the lonely dirt road into the smell of fallen rain. “Look for bees,” said Father. “Bees hang around grapes like boys around kitchens, Doug?” Douglas looked up suddenly. “You’re off a million miles,” said Father. “Look alive. Walk with us.” “Yes, sir.” And they walked through the forest, Father very tall, Douglas moving in his shadow, and Tom, very small, trotting in his brother’s shade. They came to a little rise and looked ahead. Here, here, did they see? Father pointed. Here was where the big summer-quiet winds lived and passed in the green depths, like ghost whales, unseen. Douglas looked quickly, saw nothing, and felt put upon by his father who, like Grandpa, lived on riddles. ButBut, stillDouglas paused and listened. Yes, something’s going to happen, he thought, I know it! “Here’s maidenhair fern,” Dad walked, the tin pail belling in his fist. 12

Вино из одуванчиков

Автомобиль остановился в  самой гуще притихшего леса. — А ну-ка, мальчики, полегче там. Они пихали друг друга локтями. — Слушаемся, сэр. Они вылезли из машины, прихватив синие жестяные ведра, навстречу запаху только прошедшего дождя, подальше от скучной грунтовой дороги. — Ищите пчел, — велел папа. — Пчелы вьются вокруг винограда, как мальчишки у  кухни, правда, Дуг? Дуглас вскинул глаза. — Где ты витаешь? — поинтересовался папа. — Больше жизни! Иди с нами в ногу. — Слушаюсь, сэр. Они углубились в  лес. Впереди  — долговязый отец, в  его тени  — Дуглас, а  низкий Том семенил в тени брата. Они подошли ко взгорку и огляделись по сторонам. — Вот! И вот! Видно? — вопрошал отец. — Здесь обитают мирные летние ветры и  уходят в  зеленые дебри, незримые, как призрачные киты. Дуглас быстро осмотрелся, ничего не заметив, и решил, что это очередной папин розыгрыш, который, под стать дедушке, обожал розыгрыши. Но… но все равно, Дуглас замер и прислушался. «Да, что-то должно случиться, — подумал он, — я знаю!» — Вот папоротник венерин волос.  — Папа шагал, сжимая дужку ведра, которое раскачивалось, как колокол. 13

Рэй Брэдбери

“Feel this?” He scuffed the earth. “A million years of good rich leafmold laid down. Think of the autumns that got by to make this.”

“Boy, I  walk like an Indian,” said Tom. “Not a sound.” Douglas felt but did not feel the deep loam, listening, watchful. We’re surrounded! he thought. It’ll happen! What? He stopped. Come out, wherever you are, whatever you are! he cried silently. Tom and Dad strolled on the hushed earth ahead. “Finest lace there is,” said Dad quietly. And he was gesturing up through the trees above to show them how it was woven across the sky or how the sky was woven into the trees, he wasn’t sure which. But there it was, he smiled, and the weaving went on, green and blue, if you watched and saw the forest shift its humming loom. Dad stood comfortably saying this and that, the words easy in his mouth. He made it easier by laughing at his own declarations just so often. He liked to listen to the silence, he said, if silence could be listened to, for, he went on, in that silence you could hear wildflower pollen sifting down the bee-fried air, by God, the bee-fried air! Listen! the waterfall of birdsong beyond those trees! 14

Вино из одуванчиков

— Чуете?  — Он взрыхлил почву носком ботинка.  — Целый миллион лет копились палые листья для этой роскошной жирной лесной подстилки. Подумай, сколько понадобилось листопадов, чтобы она образовалась! — Ух ты, — изумился Том, — я ступаю бесшумно, как индеец! Дуглас впечатал ступню в суглинок, но глубины не ощутил, а только насторожился. «Нас окружили,  — промелькнуло у  него в  голове.  — Значит, что-то должно случиться! Но что именно?» Он замер. «Выходите! Эй, где вы там?! Кто бы вы ни были!» — беззвучно кричал он. Впереди Том с  папой неспешно прогуливались по притихшей земле. — Тончайшие кружева, — негромко проговорил папа. И  он вскинул руки к  деревьям, показывая, как это кружево было сплетено по небу или как небо было вплетено между ветвей деревьев. Сразу не разберешь. — Но вот же оно,  — улыбнулся он, и  голубоезеленое плетение продолжалось.  — Если приглядеться, то увидишь, как лес трудится на гудящем ткацком станке.  — Папа удобно устроился и  разглагольствовал о  том о  сем. Слова непринужденно слетали с  его уст. Его речь потекла еще свободнее, поскольку он все время подтрунивал над собственными словами. Ему нравится слушать тишину, говорил он, если к  ней вообще возможно прислушиваться, ведь, продолжал он, в  этой тишине можно услышать, как осыпается пыльца в  воздухе, разо15

Рэй Брэдбери

Now, thought Douglas, here it comes! Running! I don’t see it! Running! Almost on me! “Fox grapes!” said Father. “We’re in luck, look here!” Don’t! Douglas gasped. But Tom and Dad bent down to shove their hands deep in rattling bush. The spell was shattered. The terrible prowler, the magnificent runner, the leaper, the shaker of souls, vanished. Douglas, lost and empty, fell to his knees. He saw his fingers sink through green shadow and come forth stained with such color that it seemed he had somehow cut the forest and delved his hand in the open wound. “Lunch time, boys! With buckets half burdened with fox grapes and wild strawberries, followed by bees which were, no more, no less, said Father, the world humming under its breath, they sat on a green-mossed log, chewing sandwiches and trying to listen to the forest the same way Father did. Douglas felt Dad watching him, quietly amused. Dad started to say something that had crossed his mind, but instead tried another bite of sandwich and mused over it. “Sandwich outdoors isn’t a sandwich anymore. Tastes different than indoors, notice? Got more spice. 16

Вино из одуванчиков

гретом пчелиным гудением. Именно! Разогретом пчелами! Прислушайтесь к  водопаду птичьих рулад, там, за деревьями! «Вот,  — думал Дуглас,  — вот оно, приближается! Бежит! Я  его не вижу! А  оно бежит прямо на меня!» — Лисий виноград!  — воскликнул папа.  — Вот так удача! Вы только гляньте! Нет! У Дугласа аж дух перехватило. Но Том с  папой присели, чтобы запустить свои руки в  глубь хрустящей лозы. Чары развеялись. Страшный рыскатель, бесподобный бегатель, скакатель-прыгатель и  хвататель душ  — улетучился, испарился. Дуглас, опустошенный и  удрученный, пал на колени. Его пальцы погрузились в  зеленую тень и  вышли окрашенными в  такой цвет, словно он пронзил лес ножом и сунул руку в открытую рану. — Перерыв на обед, мальчики! Набрав по полведра лисьего винограда и лесной земляники, преследуемые пчелами, которые олицетворяли, по словам папы, ни больше ни меньше гудящую что-то себе под нос Вселенную, они уселись на изумрудно-замшелое бревно, перемалывая сэндвичи и пытаясь слушать лес, как это умел папа. Дуглас чувствовал на себе папин взгляд и молча этим забавлялся. Папа начал было говорить о  том, что пришло ему в голову, но потом, откусив от сэндвича, стал рассуждать: — Сэндвич на природе — не просто сэндвич. Замечали? Здесь он на вкус не такой, как дома, а пи17

Рэй Брэдбери

Tastes like mint and pinesap. Does wonders for the appetite.” Douglas’s tongue hesitated on the texture of bread and deviled ham. Nonoit was just a sandwich. Tom chewed and nodded. “Know just what you mean, Dad!” It almost happened, thought Douglas. Whatever it was it was Big, my gosh, it was Big! Something scared it off. Where is it now? Back of that bush! No, behind me! No herealmost hereHe kneeded his stomach secretly. If I  wait, it’ll come back. It won’t hurt; somehow I  know it’s not here to hurt me. What then? What? What? “You know how many baseball games we played this year, last year, year before?” said Tom, apropos of nothing. Douglas watched Tom’s quickly moving lips. “Wrote it down! One thousand five hundred sixtyeight games! How many times I  brushed my teeth in ten years? Six thousand! Washing my hands: fifteen thousand. Slept: four thousand some-odd times, not counting naps. Ate six hundred peaches, eight hundred apples. Pears: two hundred. I’m not hot for pears. Name a thing, I  got the statistics! Runs to the billion millions, things I done, add ’em up, in ten years.” Now, thought Douglas, it’s coming close again. Why? Tom talking? But why Tom? Tom chatting along, mouth crammed with sandwich, Dad there, 18

Вино из одуванчиков

кантнее. С привкусом мяты или хвои… Воздух творит чудеса — аппетит зверский! Дуглас недоверчиво полизал хлеб с поперченной ветчиной. Да нет вроде… Сэндвич как сэндвич. Том жевал, кивая в знак согласия: — Уж я-то тебя понимаю, папа! «Еще чуть-чуть, и  это свершилось бы,  — думал Дуглас. — Что бы это ни было, оно было Большое, ой, до чего же Большое! Что-то спугнуло его. Гдето оно теперь? Вернулось в заросли! Нет, у меня за спиной! Нет, оно здесь… почти что здесь…» Он исподволь поглаживал себя по животу. «Если я подожду, оно вернется. Оно не причинит мне вреда. Я знаю, оно здесь не для этого. Тогда для чего же? Для чего? Для чего?» — Знаешь, сколько раз мы сыграли в  бейсбол в  этом году? А  в  прошлом? А  в  позапрошлом?  — заговорил вдруг Том ни с того ни с сего. Дуглас посмотрел, как Том быстро-быстро шевелит губами. — У  меня записано! Тысячу пятьсот шестьдесят восемь раз! А сколько раз я почистил зубы за десять лет? Шесть тысяч раз! Сколько раз помыл руки? Пятнадцать тысяч раз. Сколько раз лег спать? Четыре тысячи с  лишним раз, не считая послеобеденного сна. Съел шестьсот персиков. Восемьсот яблок. Груш — двести. Я до груш не очень охоч. Назови что хочешь — у меня вся статистика! Мильярд мильонов дел переделал. Сложено-помножено на десять лет. «А  теперь,  — думал Дуглас,  — оно опять приближается. Зачем? Потому что Том заговорил? Но почему Том? Том знай себе лопочет. Полон рот 19

Рэй Брэдбери

alert as a mountain cat on the log, and Tom letting the words rise like quick soda bubbles in his mouth: “Books I  read: four hundred. Matinees I  seen: forty Buck Joneses, thirty Jack Hoxies, forty-five Tom Mixes, thirty-nine Hoot Gibsons, one hundred and ninety-two single and separate Felix-the-Cat cartoons, ten Douglas Fairbankses, eight repeats on Lon Chaney in The Phantom of the Opera, four Milton Sillses, and one Adolph Menjou thing about love where I spent ninety hours in the theater toilet waiting for the mush to be over so I could see The Cat and the Canary or The Bat, where everybody held onto everybody else and screamed for two hours without letting go. During that time I  figure four hundred lollipops, three hundred Tootsie Rolls, seven hundred ice-cream cones

Tom rolled quietly along his way for another five minutes and then Dad said, “How many berries you picked so far, Tom?” “Two hundred fifty-six on the nose!” said Tom instantly. Dad laughed and lunch was over and they moved again into the shadows to find fox grapes and the tiny wild strawberries, bent down, all three of them, hands coming and going, the pails getting heavy, and Douglas holding his breath, thinking, Yes, yes, it’s near again! Breathing on my neck, almost! Don’t look! Work. Just pick, fill up the pail. If you look you’ll scare it off. Don’t lose it this time! 20

Вино из одуванчиков

сэндвича». Папа  — настороженный, как рысь,  — на бревне, а  изо рта у  Тома слова вылетали, как стремительные пузырьки из газировки: — Прочитал четыреста книг. Утренние сеансы: с  участием Бака Джонса  — сорок фильмов, с  Джеком Хокси  — тридцать, с  Томом Миксом  — сорок пять, с  Хутом Гибсоном  — тридцать девять. Сто девяносто два раза ходил на мультики про кота Феликса. Десять раз смотрел фильмы с  Дугласом Фербенксом. Восемь раз видел Лона Чейни в «Призраке Оперы». Четыре раза  — Милтона Силлса. И  один раз кино с  Адольфом Менжу про любовь: пришлось проторчать девяносто часов в  туалете, пока вся эта ерунда не кончилась и  не начались «Кот и  канарейка» и «Летучая мышь», и  все вцепились друг в  друга и  вопили два часа кряду, не выпуская. За это время я съел четыреста леденцов на палочке, триста шоколадных батончиков «Тутси роллс», семьсот рожков с мороженым… Том неторопливо разглагольствовал еще минут пять, пока папа не поинтересовался у него: — Сколько ягод ты успел нарвать, Том? — Двести пятьдесят шесть — ровно! — последовал немедленный ответ. Папа рассмеялся, и  обед подошел к  концу. Они снова ушли в  зеленые тени на поиски винограда и  крошечных земляничек. Все трое наклонились, их руки сновали туда-сюда. Ведра тяжелели. Затаив дыхание, Дуглас думал: «Да, да. Оно опять приблизилось! Почти дышит мне в затылок! Не смотри! Работай. Рви ягоды. Насыпай в ведро. Поднимешь глаза — отпугнешь. Не 21

Рэй Брэдбери

But how do you bring it around here where you can see it, stare it right in the eye? How? How? “Got a snowflake in a matchbox,” said Tom, smiling at the wine-glove on his hand. Shut up! Douglas wanted to yell. But no, the yell would scare the echoes, and run the Thing away! And, wait the more Tom talked, the closer the great Thing came, it wasn’t scared of Tom, Tom drew it with his breath, Tom was part of it! “Last February,” said Tom, and chuckled. “Held a matchbox up in a snowstorm, let one old snowflake fall in, shut it up, ran inside the house, stashed it in the icebox!” Close, very close. Douglas stared at Tom’s flickering lips. He wanted to jump around, for he felt a vast tidal wave lift up behind the forest. In an instant it would smash down, crush them forever “Yes, sir,” mused Tom, picking grapes, “I’m the only guy in all Illinois who’s got a snowflake in summer. Precious as diamonds, by gosh. Tomorrow I’ll open it. Doug, you can look, too Any other day Douglas might have snorted, struck out, denied it all. But now, with the great Thing rushing near, falling down in the clear air above him, he could only nod, eyes shut. Tom, puzzled, stopped picking berries and turned to stare over at his brother. 22

Вино из одуванчиков

упусти его на этот раз! Но как бы так извернуться, чтобы посмотреть ему прямо в глаза? Как? Как?» — А  у  меня снежинка есть в  спичечном коробке, — сказал Том, разглядывая с улыбкой перчатку из винного сока у себя на руке. «Замолчи!» — чуть было не вскричал Дуглас. Но нет, крик растревожил бы эхо, и  Существо сбежало бы! А, постой-ка… Том говорил, а  оно, такое большое-пребольшое Существо, подкрадывалось все ближе. Оно не боялось Тома. Он приманивал Существо своим дыханием. Они с Томом заодно! — В  прошлом году, в  феврале,  — сказал Том, усмехаясь,  — во время метели я поднял коробок вверх и поймал снежинку. Запер — и бегом домой, в ледник ее! Близко, Оно совсем близко. Дуглас уставился на мельтешащие губы Тома. Ему захотелось вскочить, ибо он чуял, как за лесом вздымается исполинская приливная волна. Еще мгновение  — и  она обрушится на них и раздавит навсегда… — Вот так-то,  — размышлял Том, увлеченно собирая виноград.  — Во всем Иллинойсе только у  меня есть снежинка посреди лета. Дороже алмазов, как пить дать! Завтра я ее достану, Дуг, чтобы ты тоже ее увидел… В какой-нибудь другой день Дуглас фыркнул бы, отмахнулся, запротестовал. Но сейчас, когда великанское Существо неслось на них, низвергаясь с небес, он мог только, прикрыв веки, кивнуть. Том перестал рвать ягоды, обернулся, заинтригованно уставившись на братца. 23

Рэй Брэдбери

Douglas, hunched over, was an ideal target. Tom leaped, yelling, landed. They fell, thrashed, and rolled. No! Douglas squeezed his mind shut. No! But suddenlyYes, it’s all right! Yes! The tangle, the contact of bodies, the falling tumble had not scared off the tidal sea that crashed now, flooding and washing them along the shore of grass deep through the forest. Knuckles struck his mouth. He tasted rusty warm blood, grabbed Tom hard, held him tight, and so in silence they lay, hearts churning, nostrils hissing. And at last, slowly, afraid he would find nothing, Douglas opened one eye. And everything, absolutely everything, was there. The world, like a great iris of an even more gigantic eye, which has also just opened and stretched out to encompass everything, stared back at him. And he knew what it was that had leaped upon him to stay and would not run away now. I’m alive, he thought. His fingers trembled, bright with blood, like the bits of a strange flag now found and before unseen, and him wondering what country and what allegiance he owed to it. Holding Tom, but not knowing him there, he touched his free hand to that blood as if it could be peeled away, held up, turned over. Then he let go of Tom and lay on his back with his hand up in the sky and he was a head from which his eyes peered like sentinels through the portcullis of a strange cas24

Вино из одуванчиков

Выгнутая спина Дугласа  — законная добыча! Том вскочил, заверещал  — и  как сиганет на него! Они повалились наземь, схлестнулись и  покатились кубарем. Нет! Дуглас приказал себе ни о чем другом не думать. Нельзя! А потом вдруг… Можно. Почему нет? Да! Потасовка, соударение тел, падение на землю не отпугнуло нахлынувшее море, которое все затопило и  вынесло их на травянистый берег в  чащу леса. Костяшки пальцев стукнули его по зубам, он ощутил во рту ржавый теплый привкус крови. Он крепко-накрепко сграбастал Тома, и  они лежали в  тишине. Сердечки колотились, ноздри сопели. И  наконец, медленно, опасаясь, что ничего не обнаружится, Дуглас приоткрыл один глаз. И все, все-превсе оказалось на своем месте. Подобно огромной радужке гигантского глаза, который тоже только что раскрылся и  раздался вширь, чтобы вобрать в  себя все на свете, на него уставилась Вселенная. И он понял: то, что нахлынуло на него, останется с ним навсегда и никуда больше не сбежит. «Я — живу», — подумал он. Его пальцы в  яркой крови дрожали, как лоскуты диковинного флага, только что обретенного, но доселе невиданного, и  он недоумевал, какой стране и  какую клятву верности он должен принести. Удерживая Тома, но не осознавая, что это он, Дуглас потрогал свободной рукой кровь, словно надеялся ее сколупнуть, поднял руку и  перевернулся. Затем выпустил Тома и  лежал на спине с  воздетой к  небу рукой, а  сам стал головой, откуда его глаза, 25

Рэй Брэдбери

tle out along a bridge, his arm, to those fingers where the bright pennant of blood quivered in the light.

“You all right, Doug?” asked Tom. His voice was at the bottom of a green moss well somewhere underwater, secret, removed. The grass whispered under his body. He put his arm down, feeling the sheath of fuzz on it, and, far away, below, his toes creaking in his shoes. The wind sighed over his shelled ears. The world slipped bright over the glassy round of his eyeballs like images sparked in a crystal sphere. Flowers were sun and fiery spots of sky strewn through the woodland. Birds flickered like skipped stones across the vast inverted pond of heaven. His breath raked over his teeth, going in ice, coming out fire. Insects shocked the air with electric clearness. Ten thousand individual hairs grew a millionth of an inch on his head. He heard the twin hearts beating in each ear, the third heart beating in his throat, the two hearts throbbing his wrists, the real heart pounding his chest. The million pores on his body opened. I’m really alive! he thought. I  never knew it before, or if I did I don’t remember! He yelled it loud but silent, a dozen times! Think of it, think of it! Twelve years old and only now! Now discovering this rare timepiece, this clock gold-bright and guaranteed to run threescore and ten, left under a tree and found while wrestling. 26

Вино из одуванчиков

как стражи сказочного замка, таращились сквозь опускную решетку на подъемный мост — его плечо, и пальцы — кровавый пунцовый стяг, колыхались, пронизанные светом. — Что с тобой, Дуг? — спросил Том. Его гулкий, потусторонний голос доносился из воды, со дна зеленого замшелого колодца. Под ним шепталась трава. Он опустил руку, чувствуя, как ее обволакивает онемелость. А далеко внизу поскрипывали в туфлях пальцы ног. В раковинах ушей вздыхал ветер. Перед его стеклянистыми глазными яблоками промелькнула, сверкая картинками, как в  искристом хрустальном шаре, вся Вселенная. Рассеянные по лесу цветы заменяли солнце и огненные точки на небе. Птицы промелькнули камнями, запущенными в  необъятный свод небес, как в  перевернутый вверх дном пруд. Он цедил сквозь зубы воздух, вдыхая лед и  выдыхая пламя. Насекомые рассекали воздух с  электрической резкостью. Десятки тысяч волосков на его голове отросли на одну миллионную долю дюйма. Он слышал, как два сердца бьются в  его ушах, а  третье  — в  горле. Два сердца пульсируют в запястьях, а настоящее стучит в груди. В его теле раскрывались мириады пор. — Я на самом деле живу. Я никогда раньше этого не осознавал, а если осознавал, то не запомнил! Он закричал что есть мочи, но про себя, раз десять! Подумать только, подумать только! Двенадцать лет прожить — и вот только сейчас обнаружить редкий хронометр, золотые часы, с  гарантией на семьдесят лет, забытые под деревом и  найденные во время потасовки. 27

Рэй Брэдбери

“Doug, you okay?” Douglas yelled, grabbed Tom, and rolled. “Doug, you’re crazy!” “Crazy!” They spilled downhill, the sun in their mouths, in their eyes like shattered lemon glass, gasping like trout thrown out on a bank, laughing till they cried. “Doug, you’re not mad?” “No, no, no, no, no!” Douglas, eyes shut, saw spotted leopards pad in the dark. “Tom!” Then quieter. “Tomdoes everyone in the worldknow he’s alive?” “Sure. Heck, yes!” The leopards trotted soundlessly off through darker lands where eyeballs could not turn to follow. “I  hope they do,” whispered Douglas. “Oh, I  sure hope they know.” Douglas opened his eyes. Dad was standing high above him there in the green-leaved sky, laughing, hands on hips. Their eyes met. Douglas quickened. Dad knows, he thought. It was all planned. He brought us here on purpose, so this could happen to me! He’s in on it, he knows it all. And now he knows that I know. A hand came down and seized him through the air. Swayed on his feet with Tom and Dad, still bruised and rumpled, puzzled and awed, Douglas held his strange-boned elbows tenderly and licked the fine cut lip with satisfaction. Then he looked at Dad and Tom. 28

Вино из одуванчиков

— Что с тобой, Дуг? Дуглас завопил, сграбастал Тома в охапку, и они покатились по земле. — Ты что, сбрендил, Дуг? — Сбрендил! Они покатились под косогор — им в рот влетало солнце, осколками лимонного стекла кололо глаза, — и они хватали ртом воздух, как выброшенная на берег форель, хохоча до слез. — Ты что, совсем спятил, Дуг? — Нет, нет, нет, нет! Смежив веки, Дуглас видел пятнистых леопардов, беззвучно крадущихся во тьме. — Том! — Потом вполголоса: — Том… кто-нибудь в мире… знает, догадывается о том, что он живет? — Скажешь тоже! Конечно! Леопарды бесшумно просеменили в  более темные края, выходя из его поля зрения. — Надеюсь,  — прошептал Дуглас.  — Очень надеюсь, что догадываются. Дуглас открыл глаза. Над ним возвышался папа на фоне зеленого лиственного неба и смеялся, руки в боки. Их глаза встретились. Дуглас встрепенулся. «Папа знает,  — подумал он.  — Все так было задумано. Он привел нас сюда с умыслом, чтобы это со мной случилось! Он в этом замешан! Он в курсе всего этого. А теперь он знает, что и я знаю». Из воздуха возникла рука и  схватила его. Поставленный на ноги, вместе с Томом и папой, в синяках, потрепанный, озадаченный, исполненный благоговения, Дуглас бережно поддерживал свои странные локти и  не без удовольствия облизы29

Рэй Брэдбери

“I’ll carry all the pails,” he said. “This once, let me haul everything.” They handed over the pails with quizzical smiles. He stood swaying slightly, the forest collected, full-weighted and heavy with syrup, clenched hard in his down-slung hands. I  want to feel all there is to feel, he thought. Let me feel tired, now, let me feel tired. I mustn’t forget, I’m alive, I know I’m alive, I mustn’t forget it tonight or tomorrow or the day after that. The bees followed and the smell of fox grapes and yellow summer followed as he walked heavy-laden and half drunk, his fingers wonderously callused, arms numb, feet stumbling so his father caught his shoulder. “No,” mumbled Douglas, “I’m all right. I’m fine” It took half an hour for the sense of the grass, the roots, the stones, the bark of the messy log, to fade from where they had patterned his arms and legs and back. While he pondered this, let it slip, slide, dissolve away, his brother and his quiet father followed behind, allowing him to pathfind the forest alone out toward that incredible highway which would take them back to the town The town, then, later in the day. And yet another harvest. Grandfather stood on the wide front porch like a captain surveying the vast unmotioned calms of a 30

Вино из одуванчиков

вал рассеченную губу. Потом он взглянул на папу и Тома. — Я сам понесу ведра, — сказал он. — Сегодня я все беру на себя. Вопросительно улыбаясь, они вручили ему ведра. Он стоял, слегка покачиваясь, крепко сжимая в своих отягощенных руках лес, собранный, полновесный и налитой соками. «Я хочу почувствовать все, что только можно, — думал он. — Пусть я устану, я хочу прочувствовать эту усталость. Я не должен забывать, что я — живу, я знаю, что я живу, мне нельзя этого забывать ни ночью, ни завтра, ни послезавтра». Он шел с тяжелой ношей, чуть хмельной, а за ним тянулись пчелы и  ароматы винограда и  солнечного лета. Его пальцы в  восхитительных мозолях, руки гудят, ноги спотыкаются, и папа хватает его за плечо. — Нет,  — пробормотал Дуглас,  — я в  порядке, все нормально. Лишь спустя полчаса улетучился дух трав, корней, камней и  коры замшелого бревна, что отпечатались на его руках, ногах и  спине. Пока Дуглас в  раздумьях, пусть всё это ускользает, растворяется, выветривается. Брат и  молчаливый папа шли за ним, чтобы он, как следопыт, сам прокладывал путь сквозь лес, навстречу невероятному шоссе, которое приведет их в город… Итак, спустя некоторое время мы в городе. И вот очередной урожай. Дедушка стоит на широком переднем крыльце, словно капитан, обозревающий бескрайнюю полосу 31

Рэй Брэдбери

season dead ahead. He questioned the wind and the untouchable sky and the lawn on which stood Douglas and Tom to question only him. “Grandpa, are they ready? Now?” Grandfather pinched his chin. “Five hundred, a thousand, two thousand easy. Yes, yes, a good supply. Pick ’em easy, pick ’em all. A dime for every sack delivered to the press!” “Hey!” The boys bent, smiling. They picked the golden flowers. The flowers that flooded the world, dripped off lawns onto brick streets, tapped softly at crystal cellar windows and agitated themselves so that on all sides lay the dazzle and glitter of molten sun. “Every year,” said Grandfather. “They run amuck; I let them. Pride of lions in the yard. Stare, and they burn a hole in your retina. A common flower, a weed that no one sees, yes. But for us, a noble thing, the dandelion.” So, plucked carefully, in sacks, the dandelions were carried below. The cellar dark glowed with their arrival. The wine press stood open, cold. A rush of flowers warmed it. The press, replaced, its screw rotated, twirled by Grandfather, squeezed gently on the crop. “There so” The golden tide, the essence of this fine fair month ran, then gushed from the spout below, to be crocked, skimmed of ferment, and bottled in clean ketchup 32

Вино из одуванчиков

недвижного летнего штиля, что прямо по курсу лежит. Он просил ветер, заповедное небо и  лужайку, на которой стояли Дуглас и Том, чтобы вопросы задавали только ему. — Деда, а они уже созрели? Дед поскреб подбородок. — Пять сотен, тысяча, две тысячи, как пить дать. Да, да, урожай что надо. Так что за дело, мальчики! Выбирайте всё подчистую! Десять центов за каждый мешок, доставленный на давильню! — Ура! Мальчики заулыбались, присели и  принялись рвать золотистые цветы, которые наводнили весь мир, выплеснулись из лужаек на мощенные кирпичом мостовые, нежно постукивали в  хрустальные оконца погребов и  так распалились, что отовсюду ослепительно блистало расплавленное солнце. — Каждый год,  — сказал дедушка,  — эти желтогривые буянят. Словно на дворе целый львиный прайд. Засмотришься на них, так еще, чего доброго, ожог сетчатки себе схлопочешь. Простецкий цветок, сорняк, на него и внимания никто не обращает. А мы чтим его благородие — одуванчик. И  вот бережно сорванные одуванчики мешками стаскивают вниз. От них во тьме погреба начиналось свечение. Холодная давильня стояла наготове. Лавина одуванчиков ее согрела. Дедушка крутил винт пресса, который плавно сжимал цветки. — Вот… так… Золотистая струя  — эликсир ясного солнечного месяца — побежала, потом хлынула вниз по желобку в  чан. Потом брожение останавливали и  разли33

Рэй Брэдбери

shakers, then ranked in sparkling rows in cellar gloom. Dandelion wine. The words were summer on the tongue. The wine was summer caught and stoppered. And now that Douglas knew, he really knew he was alive, and moved turning through the world to touch and see it all, it was only right and proper that some of his new knowledge, some of this special vintage day would be sealed away for opening on a January day with snow falling fast and the sun unseen for weeks or months and perhaps some of the miracle by then forgotten and in need of renewal. Since this was going to be a summer of unguessed wonders, he wanted it all salvaged and labeled so that any time he wished, he might tiptoe down in this dank twilight and reach up his fingertips. And there, row upon row, with the soft gleam of flowers opened at morning, with the light of this June sun glowing through a faint skin of dust, would stand the dandelion wine. Peer through it at the wintry day  — the snow melted to grass, the trees were reinhabitated with bird, leaf, and blossoms like a continent of butterflies breathing on the wind. And peering through, color sky from iron to blue. Hold summer in your hand, pour summer in a glass, a tiny glass of course, the smallest tingling sip for children; change the season in your veins by raising glass to lip and tilting summer in. “Ready, now, the rain barrel!” Nothing else in the world would do but the pure waters which had been summoned from the lakes 34

Вино из одуванчиков

вали в  чистые бутылки из-под кетчупа, после чего расставляли их искрящимися рядами во мгле. Вино из одуванчиков. Слова имели привкус лета. Вино из одуванчиков  — это уловленное и  закупоренное в  бутылки лето. Теперь, когда Дуглас постиг, что живет и  ходит по белу свету, чтобы все увидеть и потрогать, он обрел новое знание: каждый особенный день жизни необходимо запечатать, чтобы откупорить его в январский день, когда валит снег, а  солнце неделями, месяцами напролет не выходит, и, может быть, какое-нибудь чудо, уже забытое, просится, чтобы его освежили в памяти. Раз уж этому лету суждено стать порой нежданных чудес, то пусть его целиком сохранят и  наклеят этикетки, чтобы всякий раз, когда ему захочется, он смог бы, протянув руку, погрузиться в сырую тьму. А там — ряды бутылей с одуванчиковым вином, ласковое сияние распустившихся спозаранку цветков, просвечивающие сквозь тончайшую поволоку пыли лучи июньского солнца. Присмотрись к  ним в зимний день — и в проталине покажется травка, в  кроны деревьев вернутся птицы, листва и  цветы и будут колыхаться на ветру, словно континент бабочек. Присмотрись — и стальное небо засинеет. Держи лето в ладони, налей лето в стакан, совсем крошечный, разумеется, ведь детям полагается малюсенький глоточек с  горчинкой; пригуби лета из бокала — и в твоих жилах переменится время года. — Готово! Теперь дождевая бочка! Ничто в  мире не заменит чистых вод, призванных из далеких озер и  душистых полей травяной 35

Рэй Брэдбери

far away and the sweet fields of grassy dew on early morning, lifted to the open sky, carried in laundered clusters nine hundred miles, brushed with wind, electrified with high voltage, and condensed upon cool air. This water, falling, raining, gathered yet more of the heavens in its crystals. Taking something of the east wind and the west wind and the north wind and the south, the water made rain and the rain, within this hour of rituals, would be well on its way to wine. Douglas ran with the dipper. He plunged it deep in the rain barrel. “Here we go!” The water was silk in the cup; clear, faintly blue silk. It softened the lip and the throat and the heart, if drunk. This water must be carried in dipper and bucket to the cellar, there to be leavened in freshets, in mountain streams, upon the dandelion harvest. Even Grandma, when snow was whirling fast, dizzying the world, blinding windows, stealing breath from gasping mouths, even Grandma, one day in February, would vanish to the cellar. Above, in the vast house, there would be coughings, sneezings, wheezings, and groans, childish fevers, throats raw as butcher’s meat, noses like bottled cherries, the stealthy microbe everywhere. Then, rising from the cellar like a June goddess, Grandma would come, something hidden but obvious under her knitted shawl. This, carried to every miserable room upstairs-and-down would be dispensed with aroma and clarity into neat glasses, to be swigged 36

Вино из одуванчиков

предрассветной росы, поднятых на небеса, перенесенных в  отстиранных массах на девятьсот миль, потрепанных ветрами, наэлектризованных высоким напряжением, а  затем конденсированных холодным воздухом. Эта вода, выпадая дождем, насытила свою кристальность небесами. Взяв что-то от восточного ветра, немного от западного, северного и южного, вода стала дождем, а дождю за этот час, что длилось сие священнодействие, суждено было стать вином. Дуглас вооружился ковшом, чтобы глубоко зачерпнуть из бочки с дождевой водой. — Готово! Вода в  чаше шелковистая, прозрачная, шелк с голубым отливом. Она смягчит губы, горло и сердце, если ее отведать. Эту воду должно ему доставить в  погреб в  ковше или ведерке и  излить струями и горными потоками на урожай одуванчиков. Когда бесновалась вьюга, ослепляя мир, залепляя бельмами снега окна и похищая пар дыхания из разинутых ртов, в  один из таких февральских дней даже бабушка исчезала в погребе. Наверху, в  большущем доме, кашляли и  чихали, хрипели и стонали, дети температурили, глотки становились красными, как говядина от мясника, а  носы  — цвета вишневой настойки; микробы крадучись лезли во все дыры. Но вот, восходя из погреба, словно божество Июня, возникала бабушка, явно что-то припрятав под вязаной шалью. Это благоухающее прозрачное нечто разносилось вверх-вниз, по всем комнатам, где царило страдание, и  разливалось по стаканам, 37

Рэй Брэдбери

neatly. The medicines of another time, the balm of sun and idle August afternoons, the faintly heard sounds of ice wagons passing on brick avenues, the rush of silver skyrockets and the fountaining of lawn mowers moving through ant countries, all these, all these in a glass. Yes, even Grandma, drawn to the cellar of winter for a June adventure, might stand alone and quietly, in secret conclave with her own soul and spirit, as did Grandfather and Father and Uncle Pert, or some of the boarders, communing with a last touch of a calendar long departed, with the picnics and the warm rains and the smell of fields of wheat and new popcorn and bending hay. Even Grandma, repeating and repeating the fine and golden words, even as they were said now in this moment when the flowers were dropped into the press, as they would be repeated every winter for all the white winters in time. Saying them over and over on the lips, like a smile, like a sudden patch of sunlight in the dark. Dandelion wine. Dandelion wine. Dandelion wine.

You did not hear them coming. You hardly heard them go. The grass bent down, sprang up again. They passed like cloud shadows downhillthe boys of summer, running. Douglas, left behind, was lost. Panting, he stopped by the rim of the ravine, at the edge of the softly blowing abyss. Here, ears pricked like a deer, he snuffed a danger that was old a billion years ago. Here the 38

Вино из одуванчиков

которые полагалось опрокинуть залпом. Снадобье давешней поры, бальзам солнца и  праздных августовских денечков, еле слышных фургонов со льдом на кирпичных мостовых, взмывающих серебристых фейерверков и  фонтанирующих газонокосилок, ворошащих муравьиные угодья… и это все-все — в одном стакане! Да, именно так, даже бабушка, влекомая в  погреб Зимы за Июньскими приключениями, способна была молча уединиться в тайном сговоре с душой и духом, равно как и Дедушка, Папа и дядюшка Берт, и  любой постоялец, общаясь с  канувшим в  небытие календарем жизни, с пикниками и теплыми дождиками, ароматами пшеничных полей, свежей воздушной кукурузы и полегшего сена. Даже Бабушка проговаривала заветные золотистые словеса  — причем в тот самый миг, когда цветки высыпали под пресс, и  их будут твердить каждую божию белую зиму, из зимы в  зиму, до скончания века. Улыбаются губы, которые молвят эти слова, как будто во тьме неожиданно солнечный луч проблеснул. Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Подступают бесшумно. Убегают беззвучно. Травы жмутся к  земле и  распрямляются вновь. Промчались, словно тень облаков с  косогора… они  — мальчишки летней поры. Дуглас отстал, заблудился. Тяжело дыша, он встал у  края оврага, на кромке бездны, откуда дул ветерок. Здесь  — его ушки на макушке, как у  оленя,  — он учуял опасность, первозданную и  древ39

Рэй Брэдбери

town, divided, fell away in halves. Here civilization ceased. Here was only growing earth and a million deaths and rebirths every hour. And here the paths, made or yet unmade, that told of the need of boys traveling, always traveling, to be men. Douglas turned. This path led in a great dusty snake to the ice house where winter lived on the yellow days. This path raced for the blast-furnace sands of the lake shore in July. This to trees where boys might grow like sour and still-green crab apples, hid among leaves. This to peach orchard, grape arbor, watermelons lying like tortoise-shell cats slumbered by sun. That path, abandoned, but wildly swiveling, to school! This, straight as an arrow, to Saturday cowboy matinees. And this, by the creek waters, to wilderness beyond town

Douglas squinted. Who could say where town or wideness began? Who could say which owned what and what owned which? There was always and forever that indefinable place where the two struggled and one of them won for a season to possess a certain avenue, a deli, a glen, a tree, a bush. The thin lapping of the great continental sea of grass and flower, starting far out in lonely farm country, moved inward with the thrust of seasons. Each night the wilderness, the meadows, 40

Вино из одуванчиков

нюю, как сама вечность. Здесь разделенный город разламывался пополам. Здесь кончалась цивилизация. Здесь были только заросли, и ежечасно случались мириады смертей. И возрождений. И  здесь были тропинки, проторенные или еще не проторенные, которые свидетельствовали о том, что мальчишкам необходимо движение, вечное движение, чтобы возмужать. Дуглас обернулся. Эта тропа, извиваясь большой пыльной змеей, вела к  ледяной обители, где зима коротала дни в золотистую летнюю пору. Эта тропа вела к раскаленным, словно из доменной печи, пескам на берегу озера в июле. А та — к деревьям, на которых мальчишки могли расти, как кисленькие зелененькие яблочки-китайки, прячущиеся в  листве. А  эта  — к  персиковому саду, виноградной оранжерее, арбузам, возлежащим, как «черепаховые» коты, сморенные солнышком. Эта тропа — заросла, но ужасно извилиста, ведет в  школу! Эта  — как стрела, прямиком ведет на субботние утренние сеансы про ковбоев. А  эта  — вдоль речки, ведет в еще не исхоженные загородные пределы… Дуглас нахмурился. Кто скажет, где начинается город и  кончаются нехоженые тропы? Кто скажет, откуда что берется и  кому что принадлежит? Вечно будет существовать расплывчатое непостижимое место, где эти два начала борются, и одно из них побеждает на какоето время года и воцаряется на какой-нибудь улице, в магазине, в лощине, на дереве, в кустарнике. Волны великого моря трав и цветов набегают на город, начиная разбег далеко, в чистом поле, вторгаясь все 41

Рэй Брэдбери

the far country flowed down-creek through ravine and welled up in town with a smell of grass and water, and the town was disinhabited and dead and gone back to earth. And each morning a little more of the ravine edged up into town, threatening to swamp garages like leaking rowboats, devour ancient cars which had been left to the flaking mercies of rain and therefore rust. “Hey! Hey!” John Huff and Charlie Woodman ran through the mystery of ravine and town and time. “Hey!” Douglas moved slowly down the path. The ravine was indeed the place where you came to look at the two things of life, the ways of man and the ways of the natural world. The town was, after all, only a large ship filled with constantly moving survivors, bailing out the grass, chipping away the rust. Now and again a lifeboat, a shanty, kin to the mother ship, lost out to the quiet storm of seasons, sank down in silent waves of termite and ant into swallowing ravine to feel the flicker of grasshoppers rattling like dry paper in hot weeds, become soundproofed with spider dust and finally, in avalanche of shingle and tar, collapse like kindling shrines into a bonfire, which thunderstorms ignited with blue lightning, while flash-photographing the triumph of the wilderness.

It was this then, the mystery of man seizing from the land and the land seizing back, year after year, 42

Вино из одуванчиков

глубже под натиском времени года. Каждую ночь природа, луга, далекие края текли по дну оврага и  проникали в  город, с  собой принося запахи трав и  воды, и  город, опустошенный, вымирал и  возвращался к  земле. И  каждое утро овраг понемногу подкрадывался к  городу, грозя подтопить гаражи, как дырявые лодки, поглотить старые драндулеты, брошенные на произвол дождя, способного облупить их краску, а значит — обречь на ржавчину. — Эге-ге-гей! Эге-ге-гей! — Джон Хафф и Чарли Вудмен неслись сквозь тайны оврага, города и времени. — Эге-ге-гей! Дуглас медленно брел по тропе. В овраг и впрямь приходили за двумя жизненно важными вещами — познать нравы человека и постичь устройство природы. Ведь город есть не что иное, как большой корабль, населенный людьми, пережившими крушение, которые вечно снуют, избавляясь от травы, скалывая ржавчину. Время от времени шлюпка или сарайчик, как корабль, затерянный в  безмолвном шторме времен года, шли на дно в  тихих заводях термитников и  муравейников, проваливаясь в  горловину оврага, чтобы испытать на себе стрекотание мельтешащих кузнечиков, подобное трескотне сухой бумаги, когда ее волокут по горячим сорнякам, чтобы тончайшая пыль поглотила все звуки; и, наконец, чтобы лавиной смолы и  черепицы рухнуть, подобно горящим святилищам, в  костер, запаленный голубой молнией, запечатлевающей с  фотовспышкой торжество дикой природы. Вот, значит, в чем дело: Дугласа манила тайна (человек отнимает у земли, а земля год за годом отвое43

Рэй Брэдбери

that drew Douglas, knowing the towns never really won, they merely existed in calm peril, fully accoutered with lawn mower, bug spray and hedge shears, swimming steadily as long as civilization said to swim, but each house ready to sink in green tides, buried forever, when the last man ceased and his trowels and mowers shattered to cereal flakes of rust.

The town. The wideness. The houses. The ravine. Douglas blinked back and forth. But how to relate the two, make sense of the interchange when His eyes moved down to the ground. The first rite of summer, the dandelion picking, the starting of the wine, was over. Now the second rite waited for him to make the motions, but he stood very still. “Dougcome onDoug!” The running boys faded. “I’m alive,” said Douglas. “But what’s the use? They’re more alive than me. How come? How come?” And standing alone, he knew the answer, staring down at his motionless feet Late that night, going home from the show with his mother and father and his brother Tom, Douglas saw the tennis shoes in the bright store window. He glanced quickly away, but his ankles were seized, his feet suspended, then rushed. The earth spun; the shop awnings slammed their canvas wings overhead with the thrust of his body running. His mother and father and brother walked quietly on both sides of 44

Вино из одуванчиков

вывает у человека), осознание того, что города никогда не побеждают, а просто пребывают в тихом ужасе, сполна оснащенные газонокосилками, брызгалками от жучья и  шпалерными ножницами, и  остаются на плаву ровно столько, сколько велено цивилизацией, но каждый дом готов навечно провалиться в зеленую пучину, как только с лица земли исчезнет последний человек, а садовые совочки с косилками изойдут кукурузными хлопьями ржавчины. Город. Природа. Жилище. Овраг. Дуглас переводил взгляд с одного места на другое. Но как соотнести одно с другим, как осмыслить чередование, когда… Взгляд его упал на землю. Первый обряд лета — сбор урожая одуванчиков, приготовление вина — совершен. Теперь второй обряд требовал от него действий, но он стоял как вкопанный. — Дуг, ну же!.. Дуг!.. — Бегущие мальчики исчезли из виду. — Я живу, — размышлял Дуглас. — Но что толку? Они живее меня. Как же так? Как же так? И, стоя в  одиночестве, он увидел ответ, разглядывая свои неподвижные ступни… Поздним вечером, возвращаясь домой из кино с  мамой, папой и  братишкой Томом, в  ярко освещенной витрине магазина Дуглас узрел теннисные туфли. Он тотчас отвел взгляд, но его лодыжки напряглись, ступни на миг зависли в воздухе — и он сорвался с места. Земля завертелась под ногами. От его рывка магазинный навес захлопал холщовыми крыльями. Мама, папа и брат молча шагали по обе 45

Рэй Брэдбери

him. Douglas walked backward, watching the tennis shoes in the midnight window left behind. “It was a nice movie,” said Mother. Douglas murmured, “It was” It was June and long past time for buying the special shoes that were quiet as a summer rain falling on the walks. June and the earth full of raw power and everything everywhere in motion. The grass was still pouring in from the country, surrounding the sidewalks, stranding the houses. Any moment the town would capsize, go down and leave not a stir in the clover and weeds. And here Douglas stood, trapped on the dead cement and the red-brick streets, hardly able to move. “Dad!” He blurted it out. “Back there in that window, those Cream-Sponge Para Litefoot Shoes” His father didn’t even turn. “Suppose you tell me why you need a new pair of sneakers. Can you do that?” “Well” It was because they felt the way it feels every summer when you take off your shoes for the first time and run in the grass. They felt like it feels sticking your feet out of the hot covers in wintertime to let the cold wind from the open window blow on them suddenly and you let them stay out a long time until you pull them back in under the covers again to feel them, like packed snow. The tennis shoes felt like it always feels the first time every year wading in the slow waters of the creek and seeing your feet below, half an inch further downstream, with refraction, than the real part of you above water. 46

Вино из одуванчиков

стороны от него. Дуглас шел задом наперед, не сводя глаз с теннисок в витрине, покинутых в ночи. — Хороший фильм, — сказала мама. — Хороший, — пробормотал Дуглас. На дворе июнь. Поздно покупать особую обувь, в  которой ступаешь по тротуарам беззвучно, как летний дождичек. Июнь — и земля насыщена необузданной силой, и  все пришло в  движение. Травы еще выплескиваются из пригородов, окружая тротуары, сажая дома на мель. Еще чуть-чуть — и город опрокинется и пойдет ко дну, не оставив и следа на поверхности клевера и сорняков. А Дуглас оказался в  ловушке из мертвого цемента и  мощенных красным кирпичом улиц и не мог сдвинуться с места. — Пап!  — выпалил он.  — Там, в  витрине, теннисные туфли, на кремовой губке… Отец даже не оглянулся. — Может, объяснишь, зачем тебе понадобилась новая пара кроссовок? Попробуй-ка! — Ну… Потому что в  них у  тебя такое ощущение, какое возникает каждое лето, как только сбросишь обувь и в первый раз пробежишься по травке. В них такое ощущение, какое бывает, когда высунешь зимой ступни из-под жаркого одеяла на холодный ветер, вдруг подувший из распахнутого окна, и  держишь их так, долго-долго, пока снова не запрячешь их под одеяло, чтобы почувствовать, как они превратились в  укатанный снег. В  теннисках ты чувствуешь себя так же, как каждый год, когда переходишь вброд в  медленной воде речку и  видишь, что твои ступни теперь оказываются на полдюйма ниже по 47

Рэй Брэдбери

“Dad,” said Douglas, “it’s hard to explain.” Somehow the people who made tennis shoes knew what boys needed and wanted. They put marshmallows and coiled springs in the soles and they wove the rest out of grasses bleached and fired in the wilderness. Somewhere deep in the soft loam of the shoes the thin hard sinews of the buck deer were hidden. The people that made the shoes must have watched a lot of winds blow the trees and a lot of rivers going down to the lakes. Whatever it was, it was in the shoes, and it was summer. Douglas tried to get all this in words. “Yes,” said Father, “but what’s wrong with last year’s sneakers? Why can’t you dig them out of the closet?” Well, he felt sorry for boys who lived in California where they wore tennis shoes all year and never knew what it was to get winter off your feet, peel off the iron leather shoes all full of snow and rain and run barefoot for a day and then lace on the first new tennis shoes of the season, which was better than barefoot. The magic was always in the new pair of shoes. The magic might die by the first of September, but now in late June there was still plenty of magic, and shoes like these could jump you over trees and rivers and houses. And if you wanted, they could jump you over fences and sidewalks and dogs. 48

Вино из одуванчиков

течению, чем ноги над водой, из-за преломления света. — Пап,  — сказал Дуглас,  — это трудно объяснить. Каким-то образом тем, кто шьет тенниски, известны нужды и  желания мальчишек. Они изготавливают подошвы из зефира с  пастилой и  встраивают в  них извилистые пружины, а  остальное сплетают из трав, обесцвеченных и  опаленных пустыней. Где-то в пластичной глине кроссовок запрятаны тонкие прочные оленьи жилы. Те, кто делает тенниски, наверное, долго следили за ветрами, качающими кроны деревьев, за реками, впадающими в  озера. Так оно или нет, но что-то такое заложено в кроссовки, и это нечто есть лето. Дуглас силился выразить все это словами. — Ладно,  — сказал папа,  — а  что не так с  прошлогодними теннисками? Что тебе мешает откопать их в шкафу? Ах, можно только пожалеть мальчишек в  Калифорнии, где тенниски носят круглый год и  даже не представляют себе, что значит отряхнуть с  ног зиму, сковырнуть железные кожаные ботинки, набитые снегом, налитые дождем, и  побегать денек босоногим, а  после зашнуровать первые новенькие тенниски в  этом году  — а  это даже лучше, чем бегать босиком. Очарование всегда заключается в новой паре туфель. К  первому сентября оно, пожалуй, потускнеет, но в  конце июня его еще хватает с  лихвой: в  таких теннисках можно прыгать через деревья, реки и  дома. А  если захотеть, то и  через заборы, тротуары и даже собак! 49

Рэй Брэдбери

“Don’t you see?” said Douglas. “I  just can’t use last year’s pair.” For last year’s pair were dead inside. They had been fine when he started them out, last year. But by the end of summer, every year, you always found out, you always knew, you couldn’t really jump over rivers and trees and houses in them, and they were dead. But this was a new year, and he felt that this time, with this new pair of shoes, he could do anything, anything at all. They walked up on the steps to their house. “Save your money,” said Dad. “In five or six weeks—” “Summer’ll be over!” Lights out, with Tom asleep, Douglas lay watching his feet, far away down there at the end of the bed in the moonlight, free of the heavy iron shoes, the big chunks of winter fallen away from them. “Reasons. I’ve got to think of reasons for the shoes.” Well, as anyone knew, the hills around town were wild with friends putting cows to riot, playing barometer to the atmospheric changes, taking sun, peeling like calendars each day to take more sun. To catch those friends, you must run much faster than foxes or squirrels. As for the town, it steamed with enemies grown irritable with heat, so remembering every winter argument and insult. Find friends, ditch enemies! That was the Cream-Sponge Para Litefoot motto. Does the world run too fast? Want to catch up? Want to be alert, stay alert? Litefoot, then! Litefoot!” 50

Вино из одуванчиков

— Почему ты не хочешь понять,  — вопрошал Дуглас,  — что ходить в  прошлогодних кроссовках просто невозможно?! Прошлогодние изнутри уже омертвели. Они были превосходны, когда он начал их носить в  прошлом году. Но каждый год к  исходу лета ты всегда обнаруживаешь, нет, ты всегда знал, что не сможешь в  них перемахивать через реки, деревья и  дома, ибо они омертвели. А  этот год  — новый, и он чувствовал, что на этот раз в новой паре обуви ему будет под силу все на свете. Они поднимались по ступенькам своего дома. — Прибереги свои деньги,  — посоветовал папа. — Через пять-шесть недель… — Лето же кончится! В  темноте Том уснул, а  Дуглас лежал, разглядывая свои ступни в  лунном свете, далеко, на том краю кровати, избавленные от железных ботинок — громоздких глыб зимы. — Причины. Нужно придумать, почему мне до зарезу нужны тенниски. Как всем известно, на холмах вокруг города царило неистовство дружков-приятелей, которые доводили коров до истерики, приспосабливали барометр к  атмосферным изменениям, загорали, облезали, как отрывные календари, чтобы снова позагорать. Чтобы их поймать, нужно было бегать быстрее белок и  лисиц. А  город прямо-таки ошалел, раздраженный зноем, и  поэтому припоминал каждую зимнюю ссору и  обиду. Находи друзей, вали недругов! Вот девиз производителя теннисных туфель на кремовой губке. Все в  мире 51

Рэй Брэдбери

He held his coin bank up and heard the faint small tinkling, the airy weight of money there. Whatever you want, he thought, you got to make your own way. During the night now, let’s find that path through the forest Downtown, the store lights went out, one by one. A  wind blew in the window. It was like a river going downstream and his feet wanting to go with it. In his dreams he heard a rabbit running running running in the deep warm grass. Old Mr. Sanderson moved through his shoe store as the proprietor of a pet shop must move through his shop where are kenneled animals from everywhere in the world, touching each one briefly along the way. Mr. Sanderson brushed his hands over the shoes in the window, and some of them were like cats to him and some were like dogs; he touched each pair with concern, adjusting laces, fixing tongues. Then he stood in the exact center of the carpet and looked around, nodding. There was a sound of growing thunder. One moment, the door to Sanderson’s Shoe Emporium was empty. The next, Douglas Spaulding stood clumsily there, staring down at his leather shoes as if these heavy things could not be pulled up out of the cement. The thunder had stopped when his shoes stopped. Now, with painful slowness, daring to look only at the money in his cupped hand, Douglas moved 52

Вино из одуванчиков

бежит, ускоряясь? Хочешь догнать? Хочешь быть начеку? — Будь начеку! Носи теннисные туфли на кремовой губке! Он поднял свою копилку и  услышал слабый перезвон легковесных монет. «Чего бы ты ни хотел, — думал он, — ты должен добиваться сам. А  теперь поищем тропинку в  ночном лесу…» В  городе одна за другой гасли витрины. В  окно задувал ветер. Похоже было на сплав вниз по течению реки, и ему захотелось окунуть ноги в воду. Во сне он слышал, как в  высокой траве бежит, бежит, бежит кролик. Пожилой мистер Сандерсон расхаживал по своему обувному пассажу, будто хозяин зоомагазина, населенного животными со всех концов света, и ласкал на ходу каждого обитателя. Мистер Сандерсон гладил туфли, выставленные в витрине, которые напоминали ему котов или собак. Он заботливо прикасался к каждой паре, поправляя шнурки и язычки. Затем он встал в  самом центре ковра и,  довольно кивая, огляделся по сторонам. Приближались раскаты грома. Вот в  дверях магазина Сандерсона никого нет, а  вот  — уже возник Дуглас Сполдинг и  неуклюже переминается с ноги на ногу, опустив глаза на свои кожаные ботинки, словно они неуклюже увязли. Гром перестал греметь, когда замерли его башмаки. Теперь, с болезненной медлительностью, осмеливаясь смотреть только на деньги, зажатые в кулачке, 53

Рэй Брэдбери

out of the bright sunlight of Saturday noon. He made careful stacks of nickels, dimes, and quarters on the counter, like someone playing chess and worried if the next move carried him out into sun or deep into shadow. “Don’t say a word!” said Mr. Sanderson. Douglas froze. “First, I  know just what you want to buy,” said Mr. Sanderson. “Second, I see you every afternoon at my window; you think I  don’t see? You’re wrong. Third, to give it its full name, you want the Royal Crown CreamSponge Para Litefoot Tennis Shoes: ‘LIKE MENTHOL ON YOUR FEET!’ Fourth, you want credit.”

“No!” cried Douglas, breathing hard, as if he’d run all night in his dreams. “I  got something better than credit to offer!” he gasped. “Before I  tell, Mr. Sanderson, you got to do me one small favor. Can you remember when was the last time you yourself wore a pair of Litefoot sneakers, sir?” Mr. Sanderson’s face darkened. “Oh, ten, twenty, say, thirty years ago. Why?” “Mr. Sanderson, don’t you think you owe it to your customers, sir, to at least try the tennis shoes you sell, for just one minute, so you know how they feel? People forget if they don’t keep testing things. United Cigar Store man smokes cigars, don’t he? Can54

Вино из одуванчиков

Дуглас выступил из яркого света субботнего полдня. Он аккуратно расставил на прилавке столбики из пятицентовиков, десятицентовиков и  четвертаков, как шахматист, озабоченный тем, что следующий ход может вывести его на солнечную сторону, а может — в глубокую тень. — Ни слова! — скомандовал мистер Сандерсон. Дуглас остолбенел. — Во-первых, я знаю, что ты хочешь купить, — сказал мистер Сандерсон. — Во-вторых, я вижу тебя каждый день перед моей витриной. Думаешь, я не замечаю? Ошибаешься. В-третьих, называя вещи их полными именами, ты пришел за теннисными туфлями на сливочной губке  — «Королевская корона»  — «МЕНТОЛ ДЛЯ  ВАШИХ СТУПНЕЙ!». В-четвертых, тебе нужен кредит. — Нет,  — вскричал Дуглас, задыхаясь, словно всю ночь во сне мчался куда-то.  — Я  могу предложить кое-что получше кредита,  — выпалил он.  — Но сперва, мистер Сандерсон, сделайте мне маленькое одолжение: не вспомните ли вы, когда в  последний раз вы сами надевали кроссовки «Королевская корона»? Мистер Сандерсон помрачнел. — Ах, десять, двадцать лет тому назад, может, тридцать. А что?.. — Мистер Сандерсон, не находите ли вы, что должны уважить своих покупателей и  хотя бы на минутку примерить тенниски, которые продаете, чтобы знать, каково в  них? Если не пробовать этого, то так и  забывается. Курит же сигары продавец 55

Рэй Брэдбери

dy-store man samples his own stuff, I  should think. So” “You may have noticed,” said the old man, “I’m wearing shoes.” “But not sneakers, sir! How you going to sell sneakers unless you can rave about them and how you going to rave about them unless you know them?” Mr. Sanderson backed off a little distance from the boy’s fever, one hand to his chin. “Well” “Mr. Sanderson,” said Douglas, “you sell me something and I’ll sell you something just as valuable.” “Is it absolutely necessary to the sale that I put on a pair of the sneakers, boy?” said the old man. “I sure wish you could, sir!” The old man sighed. A minute later, seated panting quietly, he laced the tennis shoes to his long narrow feet. They looked detached and alien down there next to the dark cuffs of his business suit. Mr. Sanderson stood up. “How do they feel?” asked the boy. “How do they feel, he asks; they feel fine.” He started to sit down. “Please!” Douglas held out his hand. “Mr. Sanderson, now could you kind of rock back and forth a little, sponge around, bounce kind of, while I  tell you the rest? It’s this: I  give you my money, you give me the shoes, I owe you a dollar. But, Mr. Sanderson, but — soon as I get those shoes on, you know what happens?” 56

Вино из одуванчиков

сигарного магазина? Наверняка продавец сладостей из кондитерской пробует свои конфетки. Так что… — Ты, наверное, заметил,  — сказал старик,  — что я, вообще-то, обут. — Но не в  тенниски, сэр! Как вы будете продавать тенниски, если вы не сходите по ним с  ума, и  как вы будете сходить по ним с  ума, если вы с ними не водитесь? От мальчишечьей горячности мистер Сандерсон слегка отпрянул, взявшись за подбородок. — Н-ну… — Мистер Сандерсон,  — сказал Дуглас,  — продайте мне кое-что, а я вам — кое-что равноценное. — Неужели, чтобы продать тенниски, их непременно надо носить, сынок?  — полюбопытствовал старик. — Мне бы ужасно этого хотелось, сэр! Старик вздохнул. Спустя минуту, кряхтя, потихоньку, он зашнуровывал тенниски на своих длинных узких ступнях. На фоне черных манжет его делового костюма они смотрелись отстраненно и чуждо. Мистер Сандерсон встал. — Как они вам? — спросил мальчик. — Он еще спрашивает, как они мне! Превосходно! Он собрался присесть. — Пожалуйста! — Дуглас простер к нему руку. — Мистер Сандерсон, а теперь покачайтесь вперед-назад, попереминайтесь с  ноги на ногу, попрыгайте, а  я тем временем расскажу вам остальное. Так вот: я даю вам деньги, а  вы мне  — кроссовки, и  я еще остаюсь вам должен один доллар. Но зато, мистер 57

Рэй Брэдбери

“What?” “Bang! I  deliver your packages, pick up packages, bring you coffee, bum your trash, run to the post office, telegraph office, library! You’ll see twelve of me in and out, in and out, every minute. Feel those shoes, Mr. Sanderson, feel how fast they’d take me? All those springs inside? Feel all the running inside? Feel how they kind of grab hold and can’t let you alone and don’t like you just standing there? Feel how quick I’d be doing the things you’d rather not bother with? You stay in the nice cool store while I’m jumping all around town! But it’s not me really, it’s the shoes. They’re going like mad down alleys, cutting corners, and back! There they go!”

Mr. Sanderson stood amazed with the rush of words. When the words got going the flow carried him; he began to sink deep in the shoes, to flex his toes, limber his arches, test his ankles. He rocked softly, secretly, back and forth in a small breeze from the open door. The tennis shoes silently hushed themselves deep in the carpet, sank as in a jungle grass, in loam and resilient clay. He gave one solemn bounce of his heels in the yeasty dough, in the yielding and welcoming earth. Emotions hurried over his face as if many colored lights had been switched on and off. His mouth hung slightly open. Slowly he gentled and rocked himself to a halt, and the boy’s voice faded 58

Вино из одуванчиков

Сандерсон, зато… как только я надену тенниски, знаете, что тогда произойдет? — Что? — Бум! Я  буду забирать и  доставлять ваши посылки, приносить кофе, жечь мусор, бегать на почту, на телеграф, в библиотеку! Каждый миг я буду мелькать туда-сюда, туда-сюда: вы увидите дюжину Дугласов. Только почувствуйте эти тенниски, мистер Сандерсон, видите, каким быстроногим я стану? Со всеми пружинами внутри. Почуяли внутри себя бег? Почуяли, как они захватывают вас? Лишают покоя, не желая, чтобы вы просто стояли на месте? Посмотрите, как быстро я справлюсь с  делами, которыми вам неохота заниматься! Вы находитесь в  своем прохладном магазине, а  я тем временем ношусь взад-вперед по всему городу! Но на самом деле я тут ни при чем, это все они, кроссовки, как угорелые мчатся по переулкам, срезая углы, и возвращаются обратно! Так-то! От такого словесного натиска мистер Сандерсон аж разинул рот. Ураган слов подхватил и понес его. Он стал все глубже погружаться в  тенниски, шевелить пальцами ног, разминать подошвы ступней и  лодыжки. Его тайком, незаметно раскачивало дуновение ветерка из дверного проема. Тенниски беззвучно впечатывались в  ковер, утопали, словно в травах джунглей, в суглинке и упругой глине. Он внушительно топнул пяткой, погруженной в дрожжевое тесто, в  податливую приветливую почву. По его лицу промчался ураган эмоций, как будто замельтешили бесчисленные разноцветные лампочки. Рот приоткрылся. Медленно-медленно он пере59

Рэй Брэдбери

and they stood there looking at each other in a tremendous and natural silence. A  few people drifted by on the sidewalk outside, in the hot sun. Still the man and boy stood there, the boy glowing, the man with revelation in his face. “Boy,” said the old man at last, “in five years, how  would you like a job selling shoes in this emporium?” “Gosh, thanks, Mr. Sanderson, but I  don’t know what I’m going to be yet.” “Anything you want to be, son,” said the old man, “you’ll be. No one will ever stop you.” The old man walked lightly across the store to the wall of ten thousand boxes, came back with some shoes for the boy, and wrote up a list on some paper while the boy was lacing the shoes on his feet and then standing there, waiting. The old man held out his list. “A  dozen things you got to do for me this afternoon. Finish them, we’re even Stephen, and you’re fired.” “Thanks, Mr. Sanderson!” Douglas bounded away. “Stop!” cried the old man. Douglas pulled up and turned. Mr. Sanderson leaned forward. “How do they feel?” The boy looked down at his feet deep in the rivers, in the fields of wheat, in the wind that already 60

Вино из одуванчиков

стал раскачиваться, голос мальчика стал затухать, и  они стояли, уставясь друг на друга в  звенящей первозданной тишине. По разогретому тротуару мимо прошагали несколько пешеходов. Старик и мальчишка так и стояли, не шелохнувшись. Мальчуган  — сияющий, старик  — просветленный. — Мальчик,  — промолвил, наконец, старик,  — а  как насчет того, чтобы через пять лет заняться продажей обуви в этом магазине? — Спасибо, мистер Сандерсон, но я еще не решил, кем хочу стать. — Ты станешь, кем захочешь,  — сказал старик. — Никто тебе не сможет помешать. Старик легкой походкой прошествовал по магазину до стены, сложенной из десятка тыщ коробок, принес несколько пар мальчику и  составил список на листке бумаги, пока тот зашнуровывал свои тенниски, а потом стоял в ожидании. Старик протянул ему бумажку. — Сегодня тебе предстоит выполнить с  дюжину поручений. Справишься с  ними  — и  мы в  расчете. После чего ты свободен. — Спасибо, мистер Сандерсон! — Дуглас сорвался с места. — Стой! — вскричал старик. Дуглас притормозил и обернулся. Мистер Сандерсон подался вперед. — Какие ощущения? Мальчик взглянул на свои ступни, утопающие в  глубоких реках, в  пшеничных полях и  ветрах, 61

Рэй Брэдбери

was rushing him out of the town. He looked up at the old man, his eyes burning, his mouth moving, but no sound came out. “Antelopes?” said the old man, looking from the boy’s face to his shoes. “Gazelles?” The boy thought about it, hesitated, and nodded a quick nod. Almost immediately he vanished. He just spun about with a whisper and went off. The door stood empty. The sound of the tennis shoes faded in the jungle heat. Mr. Sanderson stood in the sun-blazed door, listening. From a long time ago, when he dreamed as a boy, he remembered the sound. Beautiful creatures leaping under the sky, gone through brush, under trees, away, and only the soft echo of their running left behind. “Antelopes,” said Mr. Sanderson. “Gazelles.” He bent to pick up the boy’s abandoned winter shoes, heavy with forgotten rains and long-melted snows. Moving out of the blazing sun, walking softly,  lightly, slowly, he headed back toward civilization He brought out a yellow nickel tablet. He brought out a yellow Ticonderoga pencil. He opened the tablet. He licked the pencil. “Tom,” he said, “you and your statistics gave me an idea. I’m going to do the same, keep track of things. For instance: you realize that every summer we do things over and over we did the whole darn summer before?” 62

Вино из одуванчиков

которые уже выдували его из города. Он поднял горящие глаза на старика, его губы беззвучно зашевелились. — Антилопы? — спросил старик, переводя взгляд со своих туфель на кроссовки мальчика. — Газели? Мальчик задумался, посомневался, ответил отрывистым кивком. И  тотчас пропал. Зашептал, крутанулся и  — исчез. Шелест кроссовок растворился в зное джунглей. Мистер Сандерсон так и  остался стоять в  залитом солнцем дверном проеме, прислушиваясь. Он вспомнил этот шелест из далекого прошлого и мальчишеских мечтаний. Прекрасные создания взлетают до небес, пронизывают чащобу под кронами деревьев, оставляя после себя лишь неуловимое эхо. — Антилопы,  — подтвердил мистер Сандерсон. — Газели. Он нагнулся, чтобы подобрать брошенные зимние ботинки мальчика, отягощенные ливнями и давно стаявшими снегами. Уходя от раскаленного солнца, ступая легко и плавно, он не спеша вернулся в лоно цивилизации… Дуглас достал пятицентовый блокнот с желтыми листами и желтый карандаш «Тикондерога». Он открыл блокнот и лизнул грифель. — Том, — сказал он, — ты со своей статистикой подсказал мне одну мысль. Я  решил делать то же самое. Буду следить за событиями. Например, тебе не приходило в  голову, что каждое божье лето мы делаем то же, что и в прошедшее? 63

Рэй Брэдбери

“Like what, Doug?” “Like making dandelion wine, like buying these new tennis shoes, like shooting off the first firecracker of the year, like making lemonade, like getting slivers in our feet, like picking wild fox grapes. Every year the same things, same way, no change, no difference. That’s one half of summer, Tom.” “What’s the other half?” “Things we do for the first time ever.” “Like eating olives?” “Bigger than that. Like finding out maybe that Grandpa or Dad don’t know everything in the world.” “They know every dam thing there is to know, and don’t you forget it!” “Tom, don’t argue, I  already got it written down under Discoveries and Revelations. They don’t know everything. But it’s no crime. That I discovered, too.” “What other new crazy stuff you got in there?” “I’m alive.” “Heck, that’s old!” “Thinking about it, noticing it, is new. You do things and don’t watch. Then all of a sudden you look and see what you’re doing and it’s the first time, really. I’m going to divide the summer up in two parts. First part of this tablet is titled: RITES AND CEREMONIES. The first root beer pop of the year. The first time running barefoot in the grass of the year. First time almost drowning in the lake of the year. First watermelon. First mosquito. First harvest of dandelions. Those are the things we do over and over and over and never think. Now here in back, 64

Вино из одуванчиков

— Например, Дуг? — Ну, скажем, делаем вино из одуванчиков, покупаем новые кроссовки, запускаем первый фейерверк в  году, готовим лимонад, занозим себе ноги, собираем лисий виноград. Каждый год — одно и то же. Никаких перемен, никакой разницы. Это тебе первая половина лета, Том. — А что во второй половине? — То, что происходит впервые в жизни. — Например, когда попробуешь маслин? — Гораздо важнее. Например, оказывается, что дедушка и папа знают далеко не все на свете. — Они знают все, что нужно знать, заруби себе на носу! — Том, не спорь. Это уже записано у меня в графе «Открытия и  откровения». Они знают не все. И ничего в этом плохого нет. Это я тоже выяснил. — Какая еще новая бредятина пришла тебе в голову? — Я живу. — Тоже мне новость! — Когда начинаешь над этим задумываться, обращать на это внимание  — вот что ново. Мы делаем что-то, сами того не замечая. Потом вдруг, на́ тебе, смотришь, а  это и  впрямь впервые! Я  поделю лето на две половины. Первая озаглавлена «Обряды и обычаи». Первая в году шипучка. Первая пробежка босиком по траве. Первый раз чуть не утоп в  озере. Первый арбуз. Первый комар. Первый урожай одуванчиков. Все это мы делаем, даже не замечая. А в конце блокнота, как я уже сказал, «Открытия и откровения», а может, «Озарения» — вот 65

Рэй Брэдбери

like I said, is DISCOVERIES AND REVELATIONS or maybe ILLUMINATIONS, that’s a swell word, or INTUITIONS, okay? In other words you do an old familiar thing, like bottling dandelion wine, and you put that under RITES AND CEREMONIES. And then you think about it, and what you think, crazy or not, you put under DISCOVERIES AND REVELATIONS. Here’s what I got on the wine: Every rime you bottle it, you got a whole chunk of put away, safe. How you like that, Tom?” “I got lost a mile back somewhere.” “Let me show you another. Up front under CEREMONIES I got: First argument and licking of Summer by Dad, morning of June 24th. In back under REVELATIONS I got: The reason why grownups and kids fight is because they belong to separate races. Look at them, different from us. Look at us, different from them. Separate races, and never the twain shall meet. Put that in your pipe and smoke it, Tom!”

“Doug, you hit it, you hit it! That’s right! That’s exactly why we don’t get along with Mom or Dad. Trouble, trouble, from sunrise to supper! Boy, you’re a genius!” “Any time this next three months you see something done over and over, tell me. Think about it, and tell me that. Come Labor Day, we’ll add up the summer and see what we got!” “I got a statistic for you right now. Grab your pencil, Doug. There are five billion trees in the world. 66

Вино из одуванчиков

отличное словечко. Или «Предчувствия», годится? Короче, ты занимаешься каким-нибудь привычным делом, скажем, разливаешь по бутылкам вино из одуванчиков, а потом вписываешь это в графу «Обряды и обычаи». Потом ты задумываешься об этом и  все свои мысли, неважно, бредовые или нет, записываешь в графу «Открытия и откровения». Вот что у меня написано про вино: «Каждый раз, когда ты разливаешь его в  бутылки, ты сохраняешь целый кусок лета тысяча девятьсот двадцать восьмого года». Что скажешь, Том? — Я уже запутался. — Тогда я прочитаю тебе другую запись в начале блокнота  — «Обряды». Вот: «Первые пререкания с папой и взбучка летом тысяча девятьсот двадцать восьмого года, утром двадцать четвертого июня». А в конце блокнота в разделе «Откровения» я записал: «Взрослые не ладят с  детьми, потому что они из разного рода-племени. Взгляни на них — они от нас отличаются. Взгляни на нас  — мы отличаемся от них. Чуждые расы: «и вместе им не сойтись». Намотай себе на ус, Том! — В самую точку, Дуг, прямо в яблочко! Так оно и  есть! Вот почему мы не ладим с  мамой и  папой. С  этими родителями с  утра до вечера одна морока. Да ты просто гений! — Если за три месяца заметишь что-то такое, что повторяется, дай мне знать. Подумай и  скажи. Ко Дню труда мы подведем итоги лета и  посмотрим, что получится. — У меня тут для тебя припасена кое-какая статистика. Бери карандаш, Дуг. Во всем мире растут 67

Рэй Брэдбери

I  looked it up. Under every tree is a shadow, right? So, then, what makes night? I’ll tell you: shadows crawling out from under five billion trees! Think of it! Shadows running around in the air, muddying the waters you might say. If only we could figure a way to keep those dam five billion shadows under those trees, we could stay up half the night, Doug, because there’d be no night! There you are; something old, something new.” “That’s old and new, all right.” Douglas licked the yellow Ticonderoga pencil, whose name he dearly loved. “Say it again.” “Shadows are under five billion trees”

Yes, summer was rituals, each with its natural time and place. The ritual of lemonade or ice-tea making, the ritual of wine, shoes, or no shoes, and at last, swiftly following the others, with quiet dignity, the ritual of the front-porch swing.

On the third day of summer in the late afternoon Grandfather reappeared from the front door to gaze serenely at the two empty eye rings in the ceiling of the porch. Moving to the geranium-pot-lined rail like Ahab surveying the mild mild day and mild-looking sky, he wet his finger to test the wind, and shucked his coat to see how shirt sleeves felt in the westering hours. He acknowledged the salutes of other captains 68

Вино из одуванчиков

пять миллиардов деревьев. Я  заглядывал в  справочник. Под каждым деревом  — тень. Так? Откуда, значит, берется ночь? Так вот, я тебе скажу: тени выползают из-под пяти миллиардов деревьев! Подумать только! Тени носятся в  воздухе и  мутят воду, так сказать. Если бы мы придумали, как попридержать эти тени под пятью миллиардами деревьев, мы могли бы полночи не спать, Дуг, потому что никакой ночи не было бы в  помине! Вот тебе, пожалуйста, что-то старое, что-то новое. — Да уж, хватает и старого, и нового. — Дуглас лизнул желтый карандаш «Тикондерога», название которого ему ужасно нравилось. — Повтори-ка еще разок! — Под пятью миллиардами деревьями лежат тени… Да, лето — пора обрядов, и у каждого — свое законное время и  место. Обряд приготовления лимонада и  ледяного чая, обряд вина, обряд приобретения или неприобретения туфель и, наконец, следом за остальными, исполненный чувства молчаливого достоинства — обряд подвешивания качелей на веранде. На третий день лета, под вечер, дедушка в  очередной раз вышел из передней двери, чтобы окинуть безмятежным взглядом два пустых кольца в  потолке веранды. Подойдя к  ограждению веранды, увешанному горшками с  геранью, подобно капитану Ахаву, наблюдающему за погожим днем и ясным небом, он послюнил палец, чтобы поймать ветер, и снял пиджак, чтобы почувствовать, каково 69

Рэй Брэдбери

on yet other flowered porches, out themselves to discern the gentle ground swell of weather, oblivious to their wives chirping or snapping like fuzzball hand dogs hidden behind black porch screens.

“All right, Douglas, let’s set it up.” In the garage they found, dusted, and carried forth the howdah, as it were, for the quiet summer-night festivals, the swing chair which Grandpa chained to the porch-ceiling eyelets. Douglas, being lighter, was first to sit in the swing. Then, after a moment, Grandfather gingerly settled his pontifical weight beside the boy. Thus they sat, smiling at each other, nodding, as they swung silently back and forth, back and forth. Ten minutes later Grandma appeared with water buckets and brooms to wash down and sweep off the porch. Other chairs, rockers and straight-backs, were summoned from the house. “Always like to start sitting early in the season,” said Grandpa, “before the mosquitoes thicken.” About seven o’clock you could hear the chairs scraping back from the tables, someone experimenting with a yellow-toothed piano, if you stood outside the dining-room window and listened. Matches being struck, the first dishes bubbling in the suds and tinkling on the wall racks, somewhere, faintly, a phonograph playing. And then as the evening changed the 70

Вино из одуванчиков

ему будет в коротких рукавах в предзакатные часы. Он ответил на приветствия других капитанов на соседних верандах с  цветами, которые тоже вышли разведать, не предвидится ли каких незначительных перемен погоды, не обращая внимания на щебетание своих женушек или их возгласы, напоминавшие возмущение мохнатых болонок, которые прячутся за черными сетками веранд. — Годится, Дуглас, давай их прилаживать. В  гараже они нашли, почистили от пыли и  вытащили наружу «паланкин» для нешумных празднеств летними вечерами — качели, которые дедушка подвесил на цепях к кольцам в потолке. Дугласу, как более легонькому по весу, довелось испытать качели первым. Затем к  нему дедушка осторожно добавил свой патриарший вес. Так они и  сидели, улыбаясь и  кивая друг другу, тихо раскачиваясь взад-вперед, взад-вперед. Спустя десять минут появилась бабушка с ведрами воды и  метлами  — подмести и  помыть полы на веранде. Из дома были призваны на службу кресла, качалки и стулья с прямыми спинками. — Посиделки на веранде нужно начинать в  самом начале лета, — изрек дедушка, — пока комары не донимают. Около семи, если встать у  окна гостиной, послышится скрежет стульев, отодвигаемых от столов. Кто-то пытается тренькать на пианино с  пожелтевшими клавишами. Чиркают спички, первые тарелки попадают с  бульканьем в  пенистую воду и,  звякая, занимают свои места на стенных стеллажах, откуда-то слабо доносятся звуки патефона. 71

Рэй Брэдбери

hour, at house after house on the twilight streets, under the immense oaks and elms, on shady porches, people would begin to appear, like those figures who tell good or bad weather in rain-or-shine clocks. Uncle Bert, perhaps Grandfather, then Father, and some of the cousins; the men all coming out first into the syrupy evening, blowing smoke, leaving the women’s voices behind in the cooling-warm kitchen to set their universe aright. Then the first male voices under the porch brim, the feet up, the boys fringed on the worn steps or wooden rails where sometime during the evening something, a boy or a geranium pot, would fall off. At last, like ghosts hovering momentarily behind the door screen, Grandma, Great-grandma, and Mother would appear, and the men would shift, move, and offer seats. The women carried varieties of fans with them, folded newspapers, bamboo whisks, or perfumed kerchiefs, to start the air moving about their faces as they talked. What they talked of all evening long, no one remembered next day. It wasn’t important to anyone what the adults talked about; it was only important that the sounds came and went over the delicate ferns that bordered the porch on three sides; it was only important that the darkness filled the town like black water being poured over the houses, and that the cigars glowed and that the conversations went on, and on. The female gossip moved out, disturbing the first mosquitoes so they danced in frenzies on the air. The 72

Вино из одуванчиков

А  затем, когда наступает другой вечерний час, на сумеречных улицах, то у одного, то у другого дома, под сенью гигантских дубов и  вязов, на тенистые веранды выходят люди, словно фигурки на часах, предсказывающие хорошую или плохую погоду. Дядюшка Берт, а  может, дедушка, потом папа и  кое-кто из кузенов; сначала выходят все мужчины навстречу сладостному вечеру, в  клубах дыма, оставляя позади женские голоски в остывающей теплой кухне наводить порядок в своем мирке. Потом слышатся первые мужские голоса под навесом веранды, ноги задраны вверх, мальчишки облепили истертые ступеньки или деревянные перила, с  которых за вечер обязательно плюхнется либо мальчишка, либо горшок с геранью. Наконец, подобно призракам, маячащим за дверной сеткой, появляются бабушка, прабабушка и  мама, и  мужчины придут в  движение, встанут, уступая место. Женщины обмахиваются разнообразными веерами, сложенными газетами, бамбуковыми венчиками или надушенными платками и ведут беседы. На следующий день никто не помнил, о чем они толковали весь вечер. Никого не интересовало, о  чем говорили взрослые; главное, что их голоса плыли поверх нежных папоротников, окаймлявших веранду с трех сторон. Главное, чтобы темнота наполнила город, как черная вода, разлитая над домами, чтобы сигары тлели, общение не смолкало. Дамские сплетни растревожили первых комаров, и  они неистово отплясывали в  воздухе. Мужской говор проникал в древесину старого дома. Если за73

Рэй Брэдбери

male voices invaded the old house timbers; if you closed your eyes and put your head down against the floor boards you could hear the men’s voices rumbling like a distant, political earthquake, constant, unceasing, rising or falling a pitch. Douglas sprawled back on the dry porch planks, completely contented and reassured by these voices, which would speak on through eternity, flow in a stream of murmurings over his body, over his closed eyelids, into his drowsy ears, for all time. The rocking chairs sounded like crickets, the crickets sounded like rocking chairs, and the moss-covered rain barrel by the dining-room window produced another generation of mosquitoes to provide a topic of conversation through endless summers ahead. Sitting on the summer-night porch was so good, so easy and so reassuring that it could never be done away with. These were rituals that were right and lasting; the lighting of pipes, the pale hands that moved knitting needles in the dimness, the eating of foilwrapped, chilled Eskimo Pies, the coming and going of all the people. For at some time or other during the evening, everyone visited here; the neighbors down the way, the people across the street; Miss Fern and Miss Roberta humming by in their electric runabout, giving Tom or Douglas a ride around the block and then coming up to sit down and fan away the fever in their cheeks; or Mr. Jonas, the junkman, having left his horse and wagon hidden in the alley, and ripe t, bursting with words, would come up the steps looking as fresh as if his talk had never been said before, and somehow it never had. And last of all, the chil74

Вино из одуванчиков

крыть глаза и прижаться ухом к половицам, можно принять его гул за рокот далеких политических потрясений, то нарастающий, то угасающий.

Дуглас откинулся на сухие доски веранды, всецело довольный и обнадеженный этими разговорами, которые будут звучать целую вечность, зажурчат над ним, над его смеженными веками, в  его сонные уши. Кресла-качалки стрекотали, как сверчки, сверчки стрекотали, как кресла-качалки, а  замшелая бочка с  дождевой водой возле окна гостиной служила питомником очередному поколению мошкары и темой для пересудов аж до конца лета. Посиделки на веранде летними вечерами доставляли такое удовольствие, блаженство и умиротворение, что от них ни в  коем случае невозможно было отказаться. Это был строгий и  незыблемый обычай. Раскуривание трубок, вязальные спицы в  бледных пальцах, поглощение холодного, обернутого в  фольгу эскимо, хождение всякого люда взад-вперед в сумерках. Ведь по вечерам все гостили друг у друга. Соседи поодаль и соседи напротив. Мисс Ферн и мисс Роберта могли прожужжать мимо в  своем электрическом экипаже, прокатить Тома или Дугласа по кварталу, а  потом посидеть со всеми, прогоняя веерами волнение с раскрасневшихся щек. Или, оставив лошадь и фургон в переулке, по ступенькам мог подняться старьевщик мистер Джонас, готовый разразиться словесами, выглядевший свежо, словно он ни разу еще не выступал со сво75

Рэй Брэдбери

dren, who had been off squinting their way through a last hide-and-seek or kick-the-can, panting, glowing, would sickle quietly back like boomerangs along the soundless lawn, to sink beneath the talking talking talking of the porch voices which would weigh and gentle them down Oh, the luxury of lying in the fern night and the grass night and the night of susurrant, slumbrous voices weaving the dark together. The grownups had forgotten he was there, so still, so quiet Douglas lay, noting the plans they were making for his and their own futures. And the voices chanted, drifted, in moonlit clouds of cigarette smoke while the moths, like late appleblossoms come alive, tapped faintly about the far street lights, and the voices moved on into the coming years In front of the United Cigar Store this evening the men were gathered to burn dirigibles, sink battleships, blow up dynamite works and, all in all, savor the very bacteria in their porcelain mouths that would someday stop them cold. Clouds of annihilation loomed and blew away in their cigar smoke about a nervous figure who could be seen dimly listening to the sound of shovels and spades and the intonations of “ashes to ashes, dust to dust.” This figure was that of Leo Auffmann, the town jeweler, who, widening his large liquid-dark eyes, at last threw up his childlike hands and cried out in dismay. “Stop! In God’s name, get out of that graveyard!” 76

Вино из одуванчиков

ими речами, что, впрочем, так и  было. Наконец, все-все дети, игравшие последний кон в  прятки или «выбей банку», разгоряченные, тяжело дыша, тихо приземлялись, как бумеранги, на притихшую лужайку, на которой приходили в  себя и  успокаивались под непрерывный гомон голосов с веранды… О, какое наслаждение возлежать в  травянистой папоротниковой ночи шелестящих, убаюкивающих голосов, сплетающих тьму. Дуглас приникал к земле так тихо и  неподвижно, что взрослые забывали о  его присутствии и  строили планы на его и  свое будущее. Голоса звучали нараспев, плыли в клубах сигаретного дыма, пронизанных лунным светом, как оживший запоздалый яблоневый цвет, как мотыльки, постукивающие в уличные фонари, и продолжали звучать, уходя в грядущие годы. Перед табачным магазином в тот вечер собрались люди, чтобы жечь дирижабли, топить линкоры, взрывать динамит и  отведать своим фарфоровым ртом бактерий, которые в  один прекрасный день их прикончат. Смертоносные тучи, что маячили в  их сигарном дыму, обволакивали сумрачный силуэт некоего взвинченного человека, который прислушивался к  лязгу совков и  лопат и  настроениям вроде «прах к  праху, пепел к  пеплу». Этот силуэт принадлежал городскому ювелиру Лео Ауфману, который, расширив водянистые темные глаза, наконец всплеснул своими детскими руками и исторг возглас отчаяния: — Довольно! Ради всего святого, вылезайте из этого кладбища! 77

Рэй Брэдбери

“Lee, how right you are,” said Grandfather Spaulding, passing on his nightly stroll with his grandsons Douglas and Tom. “But, Lee, only you can shut these doom-talkers up· Invent something that will make the future brighter, well rounded, infinitely joyous. You’ve invented bicycles, fixed the penny-arcade contraptions, been our town movie projectionist, haven’t you?” “Sure,” said Douglas. “invent us a happiness machine!” The men laughed. “Don’t,” said Leo Auffmann. “How have we used machines so far, to make people cry? Yes! Every time man and the machine look like they will get on all right  — boom! Someone adds a cog, airplanes drop bombs on us, cars run us off cliffs. So is the boy wrong to ask? No! No”

His voice faded as Leo Auffmann moved to the curb to touch his bicycle as if it were an animal. “What can I lose?” he murmured. “A little skin off my fingers, a few pounds of metal, some sleep? I’ll do it, so help me!” “Lee,” said Grandfather, “we didn’t mean—” But Leo Auffmann was gone, pedaling off through the warm summer evening, his voice drifting back. “… I’ll do it” “You know,” said Tom, in awe, “I bet he will.” 78

Вино из одуванчиков

— Лео, как же вы правы,  — сказал дедушка Сполдинг, вышедший на вечернюю прогулку с внуками Дугласом и Томом. — Но знаете, Лео, только вы способны заставить замолчать этих провозвестников конца света. Придумайте что-нибудь этакое, что сделает будущее светлым, гармоничным, бесконечно радостным. Вы же изобретаете велосипеды, починяете игральные автоматы, работаете нашим городским киномехаником! — Точно!  — подхватил Дуглас.  — Изобретите для нас машину счастья! Все засмеялись. — Прекратите,  — перебил их Лео Ауфман.  — Для чего мы до сих пор использовали машины? Чтобы причинять людям горе! Именно! Всякий раз, когда кажется, что человек и машина наконец поладят, как  — ба-бах! Кто-нибудь присобачит какуюнибудь загогулину, и  на́ тебе  — аэропланы мечут бомбы, автомобили летят вместе с  нами с  утесов. Так неужели просьба мальчика неуместна? Нет! И еще раз нет! Голос Лео Ауфмана затихал по мере того, как он шел к  бордюру, чтобы погладить свой велосипед, словно живое существо. — Что я теряю? — бормотал он. — Немного ободранной с  пальцев кожи? Немного сна? Несколько фунтов металла? Справлюсь, с божьей помощью! — Лео, — вмешался дедушка, — мы не хотели… Но Лео Ауфман уехал, крутя педали в  теплой летней ночи. До них доносился его голос: — Я справлюсь… — Справится, как пить дать, — восхитился Том. 79

Рэй Брэдбери

Watching him cycle the brick streets of evening, you could see that Leo Auffmann was a man who coasted along, enjoying the way the thistles ticked in the hot grass when the wind blew like a furnace, or the way the electric power lines sizzled on the rain-wet poles. He was a man who did not suffer but pleasured in sleepless nights of brooding on the great clock of the universe running down or winding itself up, who could tell? But many nights, listening, he decided first one way and then the other The shocks of life, he thought, biking along, what were they? Getting born, growing up, growing old, dying. Not much to do about the first. But  — the other three? The wheels of his Happiness Machine spun whirling golden light spokes along the ceiling of his head. A machine, now, to help boys change from peach fuzz to briar bramble, girls from toadstool to nectarine. And in the years when your shadow leaned clear across the land as you lay abed nights with your heartbeat mounting to the billions, his invention must let a man drowse easy in the falling leaves like the boys in autumn who, comfortably strewn in the dry stacks, are content to be a part of the death of the world “Papa!” His six children, Saul, Marshall, Joseph, Rebecca, Ruth, Naomi, all ages from five to fifteen, came rushing across the lawn to take his bike, each touching him at once. “We waited. We got ice cream!” Moving toward the porch, he could feel his wife’s smile there in the dark. 80

Вино из одуванчиков

Когда Лео Ауфман катил на велосипеде по кирпичным мостовым, можно было заметить, что он получает удовольствие от сломанного чертополоха в горячей траве, когда ветер дул как из печки, или от проводов, искрящих на мокрых столбах. Бессонными ночами он не страдал, а получал удовольствие от размышлений о великих вселенских часах: кончается ли в  них завод или они самозаводятся. Как знать! Но, прислушиваясь по ночам, он приходил то к одному выводу, то к противоположному… «Удары судьбы,  — думал он, крутя педали,  — что они из себя представляют? Рождение, взросление, старение, смерть. С первым ничего не поделаешь, а с остальными тремя?» Колеса его Машины счастья вращались, отбрасывая снопы золотистого света на потолок. Машине суждено помочь мальчишкам сменить пушок на щетину, а девочкам превратиться из гадких утят в лебедушек. А в годы, когда твоя тень ложится на землю, когда ты прикован к  постели и  по ночам твое сердце бешено колотится, его изобретение поможет тебе легко уснуть под листопадом, подобно мальчишкам, которые, прыгая осенью в  груды жухлых листьев, согласны стать частью тлена и смерти в этом мире… — Папа! Шестеро его детей: Саул, Маршалл, Иосиф, Ребекка, Руфь и Наоми, от пяти до пятнадцати лет от роду, — пробежали через лужайку за его велосипедом, и каждый коснулся его. — Мы тебя заждались. У нас есть мороженое. Шагая к веранде, он угадывал улыбку жены, сидящей в темноте. 81

Рэй Брэдбери

Five minutes passed in comfortable eating silence, then, holding a spoonful of moon-colored ice cream up as if it were the whole secret of the universe to be tasted carefully he said, “Lena? What would you think if I  tried to invent a Happiness Machine?” “Something’s wrong?” she asked quickly.

Grandfather walked Douglas and Tom home. Halfway there, Charlie Woodman and John Huff and some other boys rushed by like a swarm of meteors, their gravity so huge they pulled Douglas away from Grandfather and Tom and swept him off toward the ravine. “Don’t get lost, son!” “I won’t I won’t” The boys plunged into darkness. Tom and Grandfather walked the rest of the way in silence, except when they turned in at home and Tom said, “boy, a Happiness Machine — hot diggety!” “Don’t hold your breath,” said Grandpa. The courthouse clock struck eight. The courthouse clock struck nine and it was getting late and it was really night on this small street in a small town in a big state on a large continent on a planet earth hurtling down the pit of space toward nowhere or somewhere and Tom feeling every mile of the long drop. He sat by the front-door screen looking 82

Вино из одуванчиков

Пять минут поедания миновали в уютной тишине, затем, держа полную ложку мороженого лунного оттенка, словно тайну вселенной, которую следовало бережно познать, он спросил: — Лина? Что бы ты сказала, если бы я взялся за изобретение Машины счастья? — Что-то стряслось? — мгновенно отреагировала она. Дедушка шел домой с  Дугласом и  Томом. На полпути Чарли Вудмен, Джон Хафф и еще какие-то мальчишки промчались мимо, как метеорный рой. Их притяжение было так сильно, что они оторвали Дугласа от дедушки и Тома и увлекли его в сторону оврага. — Смотри не заблудись, сынок! — Нет… нет… Мальчишки нырнули во тьму. Том и  дедушка прошли оставшуюся часть пути молча, разве что когда они оказались дома, Том сказал: — Ух ты, Машина счастья — вот это да! — Не очень-то обольщайся на сей счет,  — посоветовал дедушка. Часы на здании суда пробили восемь. Часы на здании суда пробили девять, становилось поздно, настоящая ночь опускалась на крохотную улочку маленького города в большом штате на огромном континенте планеты Земля, падающей в  воронку космоса навстречу ничему или чему-то, и  Том ощущал каждую милю этого грандиозного 83

Рэй Брэдбери

out at that rushing blackness that looked very innocent as if it was holding still. Only when you closed your eyes and lay down could you feel the world spinning under your bed and hollowing your ears with a black sea that came in and broke on cliffs that weren’t there. There was a smell of rain. Mother was ironing and sprinkling water from a corked ketchup bottle over the crackling dry clothes behind Tom. One store was still open about a block away — Mrs. Singer’s. Finally, just before it was time for Mrs. Singer to close her store, Mother relented and told Tom, “Run get a pint of ice cream and be sure she packs it tight.” He asked if he could get a scoop of chocolate on top, because he didn’t like vanilla, and Mother agreed. He clutched the money and ran barefooted over the warm evening cement sidewalk, under the apple and oak trees, toward the store. The town was so quiet and far off you could hear only the crickets sounding in the spaces beyond the hot indigo trees that hold back the stars. His bare feet slapped the pavement. He crossed the street and found Mrs. Singer moving ponderously about her store, singing Yiddish melodies. “Pint ice cream?” she said. “Chocolate on top? Yes!” 84

Вино из одуванчиков

падения. Он сидел возле москитной сетки, всматриваясь в  несущуюся на него черноту, которая выглядела вполне безобидно, словно неподвижно застыла. Только когда закроешь глаза и  ляжешь, почувствуешь круговерть вселенной под твоей кроватью, и уши зальет море черноты, которое подступило и разбивается о скалы, которых нет. Запахло дождем. У Тома за спиной мама занималась глажкой и  брызгала водой из бутылки с  пробкой на потрескивающую одежду. В  соседнем квартале все еще работал магазин миссис Зингер. Наконец, незадолго до того, как магазину миссис Зингер пришла пора закрываться, мама смилостивилась и сказала Тому: — Сбегай принеси пинту мороженого да скажи ей, чтобы поплотнее утрамбовала. Он спросил, можно ли полить мороженое шоколадом, потому что не любил ванильное, и  мама разрешила. Он сжал в  кулачке деньги и  побежал босиком в  магазин по теплому вечернему цементу тротуара, под сенью яблонь и  дубов. В  городе царила такая тишина и  отстраненность, что слышен был только стрекот сверчков в пространствах за теплыми иссиня-черными деревьями, подпиравшими звездное небо. Его голые пятки шлепали по мостовой. Он перебежал улицу и  нашел миссис Зингер, неуклюже передвигавшуюся по магазину, напевая мелодии на идише. — Пинту мороженого и  полить шоколадом?  — спросила она. — Готово! 85

Рэй Брэдбери

He watched her fumble the metal top off the icecream freezer and manipulate the scoop, packing the cardboard pint chock-full with “chocolate on top, yes!” He gave the money, received the chill, icy pack, and rubbing it across his brow and cheek, laughing, thumped barefootedly homeward. Behind him the lights of the lonely little store blinked out and there was only a street light shimmering on the corner, and the whole city seemed to be going to sleep. Opening the screen door, he found Mom still ironing. She looked hot and irritated but she smiled just the same. “When will Dad be home from lodge meeting?” he asked. “About eleven or eleven-thirty,” Mother replied. She took the ice cream to the kitchen, divided it. Giving him his special portion of chocolate, she dished out some for herself and the rest was put away, “for Douglas and your father when they come.” They sat enjoying the ice cream, wrapped at the core of the deep quiet summer night. His mother and himself and the night all around their small house on the small street. He licked each spoonful of ice cream thoroughly before digging for another, and Mom put her ironing board away and the hot iron in its open case cooling, and she sat in the armchair by the phonograph, eating her dessert and saying, “My land, it was a hot day today. Earth soaks up all the heat and lets it out at night. It’ll be soggy sleeping. 86

Вино из одуванчиков

Он наблюдал, как она неловко обращается с  металлической крышкой ледника для мороженого, с  мерной ложкой, битком набивая картонную коробку. Он протянул ей деньги, получил ледяную коробку и,  обтирая ею лоб и  щеки, хохоча, пошлепал босиком домой. У него за спиной выключились огни магазина, и только уличный фонарь мигал на углу, а  весь город, казалось, готовился отходить ко сну. Открыв москитную сетку, он обнаружил маму по-прежнему за глажкой. Она выглядела разгоряченной и раздраженной, но все равно улыбалась. — Когда же папа вернется с  собрания ложи?  — спросил он. — В  одиннадцать, в  половине двенадцатого,  — ответила мама. Она отнесла мороженое на кухню, выделила ему особую порцию шоколада, взяла себе, а  остальное убрала. — Дугласу и папе, когда придут. Они наслаждались мороженым посреди глубокой летней ночи. Мама, он и  ночь вокруг их домика на маленькой улице. Он тщательно облизывал каждую ложку мороженого, прежде чем взять новую порцию, а мама отодвинула гладильную доску, оставила раскаленный утюг остывать на открытом месте, устроилась в  кресле возле патефона, поедая свой десерт, и сказала: — Боже мой, знойный же выдался сегодня денек. Земля впитывает все тепло, а ночью возвращает. Спать будем, обливаясь потом. 87

Рэй Брэдбери

They both sat listening to the night, pressed down by every window and door and complete silence because the radio needed a new battery, and they had played all the Knickerbocker Quartet records and Al Jolson and Two Black Crows records to exhaustion; so Tom just sat on the hardwood floor and looked out into the dark dark dark, pressing his nose against the screen until the flesh of its tip was molded into small dark squares. “I wonder where Doug is? It’s almost nine-thirty.” “He’ll be here,” Tom said, knowing very well that Douglas would be. He followed Mom out to wash the dishes. Each sound, each rattle of spoon or dish was amplified in the baked evening. Silently they went to the living room, removed the couch cushions and, together, yanked it open and extended it down into the double bed it secretly was. Mother made the bed, punching pillows neatly to flump them up for their heads. Then, as he was unbuttoning his shirt, she said, “Wait awhile, Tom.” “Why?” “Because I say so.” “You look funny, Mom.” Mom sat down a moment, then stood up, went to the door and called. He listened to her calling and calling, “Douglas, Douglas, oh Doug! Douglasssssss!” over and over. Her calling floated out into the summer warm dark and never came back. The echoes paid no attention. Douglas. Douglas. Douglas. 88

Вино из одуванчиков

Они прислушивались к  ночи, подавленные каждым окном, дверью и  полной тишиной, потому что батарейка в радиоприемнике подсела, а все пластинки  — «Квартет Никербокер», Эл Джолсон и  «Две черные вороны»  — были заезжены донельзя. Поэтому Том сидел на дощатом полу и смотрел во тьму, расплющив нос о сетку, пока кончик носа не оказался испещрен крошечными темными квадратиками. — Куда это Дуг запропастился? Уже почти половина десятого. — Придет,  — сказал Том, зная наверняка, что так и будет. Он пошел вслед за мамой мыть посуду. Каждый звук, звон ложки, тарелки усиливался в  раскаленной ночи. Они молча пошли в гостиную, сняли подушки с  дивана-кровати, вместе превратили его в двуспальную кровать, которой она втайне и была. Мама постелила постель, аккуратно взбила подушки, чтобы голове было мягко. Затем, когда он уже расстегивал рубашку, мама сказала: — Подожди, Том. — Зачем? — Так надо. — Странный у тебя вид, мама. Мама присела на мгновение, потом встала, подошла к окну и позвала. Он слушал, как она опять и опять зовет и зовет: — Дуглас, Дуглас, ах, Дуг! Дуууглааас! Ее зов уплывал в теплую летнюю тьму и не возвращался. Эхо оставалось безучастным. Дуглас. Дуглас. Дуглас. 89

Рэй Брэдбери

Douglas! And as he sat on the floor, a coldness that was not ice cream and not winter, and not part of summer’s heat, went through Tom. He noticed Mom’s eyes sliding, blinking; the way she stood undecided and was nervous. All of these things. She opened the screen door. Stepping out into the night, she walked down the steps and down the front sidewalk under the lilac bush. He listened to her moving feet. She called again. Silence. She called twice more. Tom sat in the room. Any moment now, Douglas would answer from down the long long narrow street, “All right, Mom! All right, Mother! Hey!” But he didn’t answer. And for two minutes Tom sat looking at the made-up bed, the silent radio, the silent phonograph, at the chandelier with the crystal bobbins gleaming quietly, at the rug with the scarlet and purple curlicues on it. He stubbed his toe on the bed purposely to see if it hurt. It did. Whining, the screen door opened and Mother said, “Come on, Tom. We’ll take a walk.” “Where to?” “Just down the block. Come on.” He took her hand. Together they walked down St. James Street. Underfoot the concrete was still warm, and the crickets were sounding louder against the darkening dark. They reached a corner, turned, and walked toward the West Ravine. 90

Вино из одуванчиков

Дуглас! Он сел на пол, и холодок, пробежавший по Тому, не был сродни мороженому, зиме, летней жаре. Он заметил, что мама помаргивает. Ее фигура выражала нерешительность, волнение. И все такое прочее. Она отворила москитную сетку. Выйдя навстречу ночи, она спустилась по ступенькам и вышла на тротуар под кустом сирени. Он прислушивался к ее шагам. Она снова позвала. Тишина. Она позвала еще два раза. Том сидел в комнате. В  любой момент Дуглас откликнется с  того конца длиннющей узкой улицы: — Мама, все в порядке! Мама! Мама! Но он не откликался. Две минуты Том сидел, глядя на приготовленную постель, на притихшее радио, молчащий патефон, на люстру с  тихо светящимися хрустальными веретенами, на ковер с  алыми и  лиловыми завитками. Он пнул пальцем ноги кровать, нарочно, посмотреть, будет ли больно. Было больно. Открываясь, москитная сетка застонала, и мама сказала: — Том, давай пройдемся. — Куда? — По кварталу. Пошли. Он взял ее за руку. Вместе они прошли СентДжемс-стрит. Бетон под ногами был все еще теплым, и  сверчки стрекотали громче в  темнеющей тьме. Они дошли до угла, повернули и  зашагали к Западному оврагу. 91

Рэй Брэдбери

Off somewhere a car floated by, flashing its lights in the distance. There was such a complete lack of life, light, and activity. Here and there, back off from where they were walking, faint squares of light glowed where people were still up. But most of the houses, darkened, were sleeping already, and there were a few lightless places where the occupants of a dwelling sat talking low night talk on their front porches. You heard a porch swing squeaking as you walked by. “I wish your father was home,” said Mother. Her large hand squeezed around his small one. “Just wait’ll I  get that boy. The Lonely One’s around again. Killing people. No one’s safe anymore. You never know when the Lonely One’ll turn up or where. So help me, when Doug gets home I’ll spank him within an inch of his life.” Now they had walked another block and were standing by the holy black silhouette of the German Baptist Church at the corner of Chapel Street and Glen Rock. In back of the church, a hundred yards away, the ravine began. He could smell it. It had a dark-sewer, rotten-foliage, thick-green odor. It was a wide ravine that cut and twisted across town  — a jungle by day, a place to let alone at night, Mother often declared. He should have felt encouraged by the nearness of the German Baptist Church but he was not, because the building was not illumined, was cold and useless as a pile of ruins on the ravine edge. He was only ten years old. He knew little of death, fear, or dread. Death was the waxen effigy in the cof92

Вино из одуванчиков

Где-то вдали, сверкнув фарами, проплыл автомобиль. Вокруг царили полнейшая безжизненность, кромешная тьма и  оцепенение. Позади то тут, то там, где еще не спали, маячили квадратики света. Но в  большинстве домов уже погасили свет и уснули, оставались несколько затемненных мест, где обитатели жилищ вели приглушенные ночные разговоры на верандах. Проходя мимо, можно было услышать скрип качелей. — Хоть бы отец был дома, — сказала мама. Ее большая рука сжала его маленькую руку. — Ох и устрою я взбучку этому мальчишке! Неприкаянный опять рыщет по округе, убивает людей. Никто уже не чувствует себя в  безопасности. Черт его знает, этого Неприкаянного, когда он объявится или где. Пусть только Дуг доберется до дому, я его до полусмерти исколошмачу. Они прошагали еще один квартал и стояли возле черных очертаний немецкой баптистской церкви на углу Чапел-стрит и Глен-Рока. За церковью, в сотне ярдов, начинался овраг. Он учуял его запах — вонь канализации, прелой листвы и  зеленой плесени. Широкий извилистый овраг рассекал город. Днем он был джунглями, а ночью его следовало обходить стороной, как частенько говаривала мама. Близость немецкой баптистской церкви отнюдь не вселяла в  него уверенность, потому что здание было темным, холодным и бесполезным, как груда развалин на краю оврага. Ему минуло десять лет. Он мало знал о  смерти, ужасе или страхе. Смерть для него олицетворяла 93

Рэй Брэдбери

fin when he was six and Great-grandfather passed away, looking like a great fallen vulture in his casket, silent, withdrawn, no more to tell him how to be a good boy, no more to comment succinctly on politics. Death was his little sister one morning when he awoke at the age of seven, looked into her crib, and saw her staring up at him with a blind, blue, fixed and frozen stare until the men came with a small wicker basket to take her away. Death was when he stood by her high chair four weeks later and suddenly realized she’d never be in it again, laughing and crying and making him jealous of her because she was born. That was death. And Death was the Lonely One, unseen, walking and standing behind trees, waiting in the country to come in, once or twice a year, to this town, to these streets, to these many places where there was little light, to kill one, two, three women in the past three years. That was Death

But this was more than Death. This summer night deep down under the stars was all things you would ever feel or see or hear in your life, drowning you all at once. Leaving the sidewalk, they walked along a trodden, pebbled, weed-fringed path while the crickets rose in a loud full drumming chorus. He followed obediently behind brave, fine, tall Mother — defender of the universe. Together, then, they approached, reached, and paused at the very end of civilization. 94

Вино из одуванчиков

восковая фигура в гробу, когда ему было шесть лет и скончался прадедушка, похожий на большого павшего грифа, тихий, отстраненный, больше не призывающий его быть послушным мальчиком, больше не отпускающий метких замечаний о политике. Смерть  — это его маленькая сестренка однажды утром, когда ему было семь лет; он проснулся, заглянул в ее колыбельку и увидел взгляд ее слепых, остекленевших голубых глаз. Потом пришли мужчины с плетеной корзинкой и унесли ее. Смерть — это ее высокое детское кресло, когда он стоял рядом спустя четыре недели и  вдруг осознал, что она никогда уже не будет в  нем сидеть, смеяться и  плакать и  вызывать в  нем ревность своим появлением на свет. Вот чем была смерть. А  еще смертью был Неприкаянный, невидимка, гуляющий или стоящий за деревьями, выжидающий где-то за городом, чтобы нагрянуть один или два раза в  году в  город, на эти улицы, в  неосвещенные места, чтобы убить одну, две, три женщины за последние три года. Вот что значила для него смерть… Но это было больше, чем смерть. Эта бездонная звездная летняя ночь воплощала все, что ты когда-либо ощутишь, увидишь или услышишь в своей жизни, все сразу. Сойдя с тротуара, они стали на проторенную каменистую тропу, окаймленную травами, и сверчки хором врубили на полную мощь свою барабанную дробь. Он покорно шел следом за смелой, изящной, высокой мамой  — заступницей Вселенной. Вместе они достигли последнего рубежа цивилизации и остановились. 95

Рэй Брэдбери

The Ravine. Here and now, down in that pit of jungled blackness were suddenly all the things he would never know or understand; all the things without names lived in the huddled tree shadow, in the odor of decay. He realized he and his mother were alone. Her hand trembled. He felt the tremble Why? But she was bigger, stronger, more intelligent than himself, wasn’t she? Did she, too, feel that intangible menace, that groping out of darkness, that crouching malignancy down below? Was there, then, no strength in growing up? No solace in being an adult? No sanctuary in life? No fleshly citadel strong enough to withstand the scrabbling assault of midnights? Doubts flushed him. Ice cream lived again in his throat, stomach, spine and limbs; he was instantly cold as a wind out of December gone. He realized that all men were like this; that each person was to himself one alone. One oneness, a unit in a society, but always afraid. Like here, standing. If he should scream, if he should holler for help, would it matter? Blackness could come swiftly, swallowing; in one titanically freezing moment all would be concluded. Long before dawn, long before police with flashlights might probe the dark, disturbed pathway, long before men with trembling brains could rustle down the pebbles to his help. Even if they were within five hundred yards of him now, and help certainly was, in three seconds a dark tide could rise to take all ten years from him and— 96

Вино из одуванчиков

Овраг. Вот на дне этого провала с тягучей чернотой неожиданным образом оказалось все, что ему не суждено было ни познать, ни постичь; всё, чему не было ни имени, ни прозвания, обитало в тени скученных деревьев среди запахов тлена и разложения. Он понял, что они с мамой остались одни. Ее рука дрожала. Он ощущал ее дрожание… Почему? Ведь она крупнее, сильнее, умнее, чем он. Неужели и  она чуяла неосязаемое зло, выпускающее щупальца из тьмы, стелющееся по земле? Значит, взросление не делает человека сильнее? Нет утешения во взрослении? Нет в  жизни убежища? Нет прочной плотской твердыни, способной выстоять перед ночью? Его обуревали сомнения. Мороженое опять ожило у него в горле, в желудке, спине и ногах-руках; его мгновенно сковал декабрьский холод. Он понял: все люди такие, каждый сам по себе, один-одинешенек. Единица общества, но в постоянном страхе. Как сейчас. Если ему нужно будет закричать, возопить о помощи, какой от этого толк? Чернота могла свалиться мигом и заглотить; в одно леденящее мгновение все будет кончено. Задолго до рассвета, задолго до того, как полиция придет и начнет тыкать лучами фонариков в  темноту растревоженной тропы, задолго до того, как люди с  дрожащими мозгами спустятся по галечнику на подмогу. Даже если они находятся в  пяти сотнях ярдов и  помощь придет наверняка, черная волна в три секунды вздыбится и отберет все десять лет его жизни и… 97

Рэй Брэдбери

The essential impact of life’s loneliness crushed his beginning-to-tremble body. Mother was alone, too. She could not look to the sanctity of marriage, the protection of her family’s love, she could not look to the United States Constitution or the City Police, she could not look anywhere, in this very instant, save into her heart, and there she would find nothing but uncontrollable repugnance and a will to fear. In this instant it was an individual problem seeking an individual solution. He must accept being alone and work on from there. He swallowed hard, clung to her. Oh, Lord, don’t let her die, please, he thought. Don’t do anything to us. Father will be coming home from lodge meeting in an hour and if the house is empty— Mother advanced down the path into the primeval jungle. His voice trembled. “Mom, Doug’s all right. Doug’s all right. He’s all right. Doug’s all right!” Mother’s voice was strained, high. “He always comes through here. I tell him not to, but those darned kids, they come through here anyway. Some night he’ll come through and never come out again—” Never come out again. That could mean anything. Tramps. Criminals. Darkness. Accident. Most of all death! Alone in the universe. There were a million small towns like this all over the world. Each as dark, as lonely, each as removed, as full of shuddering and wonder. The reedy playing 98

Вино из одуванчиков

Воздействие одиночества в жизни раздавило его начинающее трепетать тело. Мама тоже одинока. Она не может надеяться на святость брака, на защиту семьи, на Конституцию Соединенных Штатов или городскую полицию. В  сей миг она не могла возложить надежду ни на что, кроме своего сердца, но там она ничего не найдет, кроме безудержного отвращения и  желания бояться. В  тот момент это была отдельная задача, требующая отдельного решения. Отныне он должен смириться со своим одиночеством. Он сглотнул слюну и схватился за маму. «Боже, не дай ей умереть, умоляю тебя, — думал он. — Не причиняй нам зла. Папа возвращается с  собрания ложи через час, и если дома будет пусто…» Мама спускалась по тропе в чащу первозданных джунглей. Его голос дрожал. — Мама, с  Дугом все в  порядке, все в  порядке. С ним все хорошо, все хорошо! Мамин взволнованный голос срывался на высокие нотки. — Вечно он ходит по этой дороге. Я ему говорю, чтоб не ходил, но эти сорванцы, черт бы их побрал, все равно ходят. Вот так один раз пойдет и  уже не вернется… Уже не вернется. Все возможно. Бродяги. Преступники. Тьма. Несчастный случай. Смерть! Одиночество во вселенной. По всему свету миллионы таких маленьких городов. Каждый такой же темный, одинокий, отстраненный, исполненный содрогания и изумления. Пронзи99

Рэй Брэдбери

of minor-key violins was the small towns’ music, with no lights, but many shadows. Oh, the vast swelling loneliness of them. The secret damp ravines of them. Life was a horror lived in them at night, when at all sides sanity, marriage, children, happiness, were threatened by an ogre called Death. Mother raised her voice into the dark. “Doug! Douglas!” Suddenly both of them realized something was wrong. The crickets had stopped chirping. Silence was complete. Never in his life a silence like this one. One so utterly complete. Why should the crickets cease? Why? What reason? They’d never stopped ever before. Not ever. Unless. Unless— Something was going to happen. It was as if the whole ravine was tensing, bunching together its black fibers, drawing in power from sleeping countrysides all about, for miles and miles. From dew-sodden forest and dells and rolling hills where dogs tilted heads to moons, from all around the great silence was sucked into one center, and they were the core of it. In ten seconds now, something would happen, something would happen. The crickets kept their truce, the stars were so low he could almost brush the tinsel. There were swarms of them, hot and sharp. Growing, growing, the silence. Growing, growing, the tenseness. Oh, it was so dark, so far away from everything. Oh, God!

Вино из одуванчиков

тельное пиликанье на скрипках в  миноре считалось в маленьких городах музыкой, света нет, зато изобилие теней. Ох уж это их беспросветное одиночество. Их таинственные сырые овраги. Ночью жизнь в них превращалась в  кошмар, когда отовсюду здравый смысл, супружеские узы, дети и  счастье подвергались угрозам людоеда, имя которому — Смерть. Мама позвала в темноте: — Дуг! Дуглас! Вдруг они оба поняли — что-то не так. Сверчки прекратили стрекотать. Полная тишина. Никогда еще в  своей жизни не слышал он такой полнейшей тишины. С  какой стати замолчали сверчки? Зачем? Почему? Они же никогда раньше не умолкали. Если только. Если только… Не суждено было чему-то случиться. Казалось, весь овраг напрягся, собрал в  пучок свои черные фибры, отбирая энергию у  окрестных полей на мили вокруг. Из увлажненного росой леса и  лощин, с  холмов, где псы задирали головы на луну, отовсюду великая тишь всасывалась в  один центр, и они стояли в самом его сердце. Что-то произойдет, что-то произойдет через десяток секунд. Сверчки соблюдали перемирие, звезды висели так низко, что можно было ухватить их за хвосты. Они роились, раскаленные и острые. Нарастала, нарастала тишина. Нарастало, нарастало напряжение. До чего же темно и далеко от всего. О боже!

Рэй Брэдбери

And then, way way off across the ravine: “Okay, Mom! Coming, Mother!” And again: “Hi, Mom! Coming, Mom!” And then the quick scuttering of tennis shoes padding down through the pit of the ravine as three kids came dashing, giggling. His brother Douglas, Chuck Woodman, and John Huff. Running, giggling The stars sucked up like the stung antennae of ten million snails. The crickets sang! The darkness pulled back, startled, shocked, angry. Pulled back, losing its appetite at being so rudely interrupted as it prepared to feed. As the dark retreated like a wave on the shore, three children piled out of it, laughing. “Hi, Mom! Hi, Tom! Hey!” It smelled like Douglas, all right. Sweat and grass and the odor of trees and branches and the creek about him. “Young man, you’re going to get a licking,” declared Mother. She put away her fear instantly. Tom knew she would never tell anyone of it, ever. It would be in her heart, though, for all time, as it was in his heart for all time. They walked home to bed in the late summer night. He was glad Douglas was alive. Very glad. For a moment there he had thought—

Вино из одуванчиков

И тут далеко-далеко по ту сторону оврага: — Мама! Я иду! Мама! Все в порядке! И снова: — Мама, это я! Я иду! Мама! Потом через провал оврага донесся еле слышный бег теннисных туфель, принадлежавших трем несущимся и смеющимся мальчишкам — его брату Дугласу, Чаку Вудмену и Джону Хаффу. Они бежали и гоготали… Звезды исчезли, как ужаленные рожки десятка миллионов улиток. Сверчки запели! Тьма отпрянула назад от неожиданности, возмущения и  гнева. Отшатнулась, потеряв аппетит от бесцеремонного обращения в тот самый момент, когда она собиралась покормиться. Стоило тьме откатиться, словно волне, как из темноты вынырнули трое хохочущих мальчуганов. — Привет, мам! Привет, Том! Эге-гей! Сразу вокруг запахло Дугласом. От него всегда  пахнет потом, травой, деревьями, ветвями и ручьем. — Молодой человек, тебя ожидает порка, — объявила мама. Она мгновенно отбросила свой страх. Том знал, что она ни за что никому об этом не расскажет. Но страх поселится в  ее сердце, впрочем, как и  в  его сердце, навсегда. Они шли домой спать поздней летней ночью. Он радовался, что Дуглас жив. Очень радовался. На какое-то мгновение он подумал…

Рэй Брэдбери

Far off in the dim moonlit country, over a viaduct and down a valley, a train rushed along whistling like a lost metal thing, nameless and running. Tom went to bed shivering, beside his brother, listening to that train whistle, and thinking of a cousin who lived way out in the country where that train ran now; a cousin who died of pneumonia late at night years and years ago— He smelled the sweat of Doug beside him. It was magic. Tom stopped trembling. “Only two things I know for sure, Doug,” he whispered. “What?” “Nighttime’s awful dark — is one.” “What’s the other?” “The ravine at night don’t belong in Mr. Auffmann’s Happiness Machine, if he ever builds it.” Douglas considered this awhile. “You can say that again.” They stopped talking. Listening, suddenly they heard footsteps coming down the street, under the trees, outside the house now, on the sidewalk. From her bed Mother called quietly, “That’s your father.” It was. Late at night on the bent parch Leo Auffmann wrote a list he could not see in the dark, exclaiming, “Ah!” or, “That’s another!” when he hit upon a fine component.

Вино из одуванчиков

Далеко в  сумрачной, залитой лунным светом местности за виадуком, в долине, несся свистящий поезд, словно потерянная железяка, без названия. Том лежал в  постели рядом с  братом, его колотил озноб. Он прислушивался к  паровозным гудкам и  думал о  кузене, жившем далеко-далеко, там, где мчался поезд; о кузене, умершем поздней ночью от воспаления легких много лет назад… Он учуял запах пота, исходивший от лежавшего рядом Дуга. Мистика. Том перестал дрожать. — Я  знаю наверняка только две вещи, Дуг,  — прошептал он. — Какие? — Ночью жутко темно — это раз. — А два? — Овраг ночью не имеет ничего общего с Машиной счастья мистера Ауфмана, даже если он ее когда-нибудь построит. Дуглас поразмыслил над сказанным. — Можешь повторить? Они перестали говорить. Прислушавшись, они вдруг услышали шаги со стороны улицы под деревьями, напротив их дома, на тротуаре. Из своей постели мама тихо сказала: — Это папа. Так и оказалось. Поздней ночью на веранде Лео Ауфман составлял список, которого не было видно в темноте, восклицая при этом: — Ах! Или, когда ему удавалось сделать удачную находку:

Рэй Брэдбери

Then the front-door screen made a moth sound, tapping. “Lena?” he whispered. She sat down next to him on the swing, in her nightgown, not slim the way girls get when they are not loved at seventeen, not fat the way women get when they are not loved at fifty, but absolutely right, a roundness, a firmness, the way women are at any age, he thought, when there is no question. She was miraculous. Her body, like his, was always thinking for her, but in a different way, shaping the children, or moving ahead of him into any room to change the atmosphere there to fit any particular mood he was in. There seemed no long periods of thought for her; thinking and doing moved from her head to her hand and back in a natural and gentle circuiting he could not and cared not to blueprint. “That machine,” she said at last, “… we don’t ne ed it.” “No,” he said, “but sometimes you got to build for others. I  been figuring, what to put in. Motion pictures? Radios? Stereoscopic viewers? All those in one place so any man can run his hand over it and smile and say, ‘Yes, sir, that’s happiness.’ Yes, he thought, to make a contraption that in spite of wet feet, sinus trouble, rumpled beds, and those three-in-the-morning hours when monsters ate your soul, would manufacture happiness, like that magic salt mill that, thrown in the ocean, made salt forever and turned the sea to brine. Who wouldn’t sweat his

Вино из одуванчиков

— А вот еще! Затем москитная сетка издала неслышный шорох мотылька. — Лина? — прошептал он. Она сидела рядом с ним на качелях в ночной рубашке, не такая стройная, как девушки в  семнадцать, когда их еще не любят, и  не такая полная, как женщины в  пятьдесят, когда их уже не любят, а совершенно идеальная: округлая, упругая, то есть ровно такая, какой женщина становится в  любом возрасте, когда любят без сомнений. Она была восхитительна. Ее тело, как и его тело, всегда думало за нее, но иначе, вылепливая детей, или забегало вперед него в  любую комнату, чтобы сменить атмосферу в  соответствии с  его настроением. Казалось, она никогда не задумывалась надолго; ее мысли и дела перетекали из головы к рукам и обратно настолько естественно и  плавно, что он даже не задумывался и не смог бы изобразить на схеме. — Эта машина,  — промолвила она наконец,  — …нам ни к чему. — Ни к  чему,  — сказал он,  — но иногда приходится мастерить для других. Я  тут думал, что бы в  нее заложить. Кино? Радио? Стереоскоп? Все в  одном месте, чтобы любой мог провести по ней рукой и сказать с улыбкой: «Да, это и есть счастье». «Да, — думал он, — построить машину, которая вопреки промокшим ногам, насморку, постелям всмятку и  монстрам, терзающим твою душу в  три ночи, будет вырабатывать счастье, как волшебная соляная мельница, брошенная в  море, вечно вырабатывающая соль и  превратившая море в  рассол.

Рэй Брэдбери

soul out through his pores to invent a machine like that? he asked the world, he asked the town, he asked his wife! In the porch swing beside him, Lena’s uneasy silence was an opinion. Silent now, too, head back, he listened to the elm leaves above hissing in the wind. Don’t forget, he told himself, that sound, too, must be in the machine. A  minute later the porch swing, the porch, stood empty in the dark. Grandfather smiled in his sleep. Feeling the smile and wondering why it was there, he awoke. He lay quietly listening, and the smile was explained. For he heard a sound which was far more important than birds or the rustle of new leaves. Once each year he woke this way and lay waiting for the sound which meant that summer had officially begun. And it began on a morning such as this when a boarder, a nephew, a cousin, a son or a grandson came out on the lawn below and moved in consecutively smaller quadrangles north and east and south and west with a clatter of rotating metal through the sweet summer grass. Clover blossoms, the few unharvested dandelion fires, ante, sticks, pebbles, remnants of last year’s July Fourth squibs and punks, but predominantly clear green, a fount leaped up from the chattering mower. A  cool soft fount; Grandfather imagined it tickling his legs, spraying his warm face, filling his nostrils with the timeless scent of a new season be

Вино из одуванчиков

Кто бы не стал утруждать свою душу, дабы изобрести такую машину?» — спрашивал он у всего мира, у города, у своей жены! На качелях рядом с ним напряженное молчание Лины было равносильно вынесенному суждению. Умолкнув и  откинув голову, он прислушивался к шелесту листвы вязов на ветру, над головой. «Не забудь заложить в машину и этот шелест», — сказал он сам себе. Спустя минуту качели в  темноте веранды опустели. Во сне дедушка улыбался. Чуя улыбку и  недоумевая, откуда она взялась, он пробудился. Он тихо лежал и  прислушивался. И объяснение нашлось. Ибо он услышал звук куда важнее, чем щебетание птиц или шелест свежей листвы. Один раз в год он просыпался и лежал, дожидаясь звука, означавшего официальное начало лета. И  оно начиналось таким вот утром, когда постоялец, племянник, кузен, сын или внук выходил на лужайку и  с  лязгом крутящегося железа сквозь душистую летнюю травку выкашивал постепенно уменьшающиеся прямоугольники к  северу и  востоку, югу и  западу. Цветки клевера, несколько нескошенных пучков одуванчика, муравьи, палки, галька, остатки петард и мусора с прошлогоднего празднования Четвертого июля, но главным образом чистая зелень. Из-под тарахтящей косилки вздымался фонтан. Прохладный ласковый фонтан, щекочущий его ноги, брызжущий в  его теплое лицо, наполнявший ноздри извечным

Рэй Брэдбери

gun, with the promise that, yes, we’ll all live another twelve months. God bless the lawn mower, he thought. Who was the fool who made January first New Year’s Day No, they should set a man to watch the grasses across a million Illinois, Ohio, and Iowa lawns, and on that morning when it was long enough for cutting, instead of rachets and hems and yelling, there should be a great swelling symphony of lawn mowers reaping fresh grass upon the prairie lands. Instead of confetti and serpentine, people should throw grass spray at each other on the one day each year that really represents Beginning! He snorted at his own lengthy discussion of the affair, went to the window and leaned out into the mellow sun shine, and sure enough, there was a boarder, a young newspaperman named Forrester, just finishing a row. “Morning, Mr. Spaulding!” “Give ’em hell, Bill!” cried Grandpa heartily, and soon downstairs eating Grandma’s breakfast, with the window open so the rattling buzz of the lawn mower lolled about his eating. “It gives you confidence,” Grandpa said. “That lawn mower. Listen to it!” “Won’t be using the lawn mower much longer.” Grandma set down a stack of wheat cakes. “They got a new kind of grass Bill Forrester’s putting in this morning, never needs cutting. Don’t know what they call it, but it just grows so long and no longer.”

Вино из одуванчиков

ароматом начала нового времени, — залог того, что да, черт возьми, проживем еще двенадцать месяцев! Господь, благослови газонокосилку, подумал он. Какому глупцу пришло в  голову учредить первое января началом Нового года? Нет, следует назначить наблюдателя за травами на бесчисленных лужайках Иллинойса, Огайо и  Айовы, и  в  то утро, когда трава подрастет настолько, что ее можно косить, а не трещать, дуть в рожки и вопить, должна зазвучать великая симфония газонокосилок, пожинающих свежую траву на землях прерий. Вместо конфетти и  серпантина следует брызгать друг в  друга травой один день в  году, который действительно представляет собой Начало! Он фыркнул на свой собственный трактат, подошел к  окну и  выглянул на ласковое солнышко, и,  конечно же, тут как тут оказался постоялец Форестер, молодой репортер, выстригающий очередную полосу. — Доброе утро, мистер Сполдинг! — Задай им жару!  — задорно крикнул в  ответ дедушка и вскоре внизу, поедая бабушкин завтрак, отворил окно, чтобы тарахтение косилки сопровождало его трапезу. — Эта штука вселяет уверенность,  — сказал дедушка.  — Эта косилка! Ты только прислушайся к ней! — Косилки отживают свой век. — Бабушка принесла стопку оладий. — Появилась новая разновидность травы, Билл Форестер будет высевать сегодня утром. Ее не нужно стричь. Не знаю, как называется, но вырастает ровно настолько, насколько нужно, и не длиннее.

Рэй Брэдбери

Grandpa stared at the woman. “You’re finding a poor! way to joke with me.” “Go look for yourself. Land’s sake,” said Grandma, “it was Bill Forrester’s idea. The new grass is waiting in little flats by the side of the house. You just dig small holes here and there and put the new grass in spots. By the end of the year the new grass kills off the old, and you sell your lawn mower.” Grandpa was up from his chair, through the hall, and out the front door in ten seconds. Bill Forrester left his machine and came over, smiling, squinting in the sun. “That’s right,” he said. “Bought the grass yesterday. Thought, while I’m on vacation I’d just plant it for you.” “Why wasn’t I consulted about this? It’s my lawn!” cried Grandfather. “Thought you’d appreciate it, Mr. Spaulding.” “Well, I  don’t think I  do appreciate it. Let’s see this confounded grass of yours.” They stood by the little square pads of new grass. Grandpa toed at it with one end of his shoe suspiciously. “Looks like plain old grass to me. You sure some horse trader didn’t catch you early in the morning when you weren’t fully awake?” “I’ve seen the stuff growing in California. Only so high and no higher. If it survives our climate it’ll save us getting out here next year, once a week, to keep the darned stuff trimmed.” “That’s the trouble with your generation,” said Grandpa. “Bill, I’m ashamed of you, you a newspa

Вино из одуванчиков

Дедушка уставился на нее. — Не надо так со мной шутить. — Сходи и  посмотри сам. Ради бога,  — сказала бабушка.  — Это идея Билла Форестера. Новая трава дожидается в  брикетах у  стены дома. Выкапываешь лунки, высаживаешь в  них новую траву. К  концу года новая трава вытесняет старую, и  ты продаешь косилку. Дедушка встал со стула, прошагал по комнате и через десять секунд вышел в переднюю дверь. Билл Форестер оставил косилку и подошел, улыбаясь и щурясь на солнце. — Так и  есть,  — сказал он.  — Купил ее вчера. Думал, раз я в отпуске, так высажу ее для вас. — А  почему со мной не посоветовались? Это же моя лужайка! — воскликнул дедушка. — Думал, вам понравится, мистер Сполдинг. — А мне это совсем не нравится. Ну-ка, дай взглянуть, что за бесовскую траву ты тут мне принес. Они стояли возле небольших брикетов новой травы. Дедушка с  подозрением попинал ее носком ботинка. — Похожа на обычную траву. Ты уверен, что тебе не всучили ее какие-то торговцы лошадьми, поутру, пока ты еще не совсем проснулся? — Я  видел такую траву в  Калифорнии. Она вырастает настолько и  не выше. Если она выживет в  нашем климате, то нам не придется выходить в будущем году раз в неделю и подравнивать ее. — В этом-то и загвоздка с твоим поколением, — сказал дедушка. — Билл, мне стыдно за тебя, ты же

Рэй Брэдбери

perman All the things in life that were put here to savor, you eliminate. Save time, save work, you say.” He nudged the grass trays disrespectfully. “Bill, when you’re my age, you’ll find out it’s the little savors and little things that count more than big ones. A  walk on a spring morning is better than an eighty-mile ride in a hopped-up car, you know why? Because it’s full of flavors, full of a lot of things growing. You’ve time to seek and find. I  know  — you’re after the broad effect now, and I suppose that’s fit and proper. But for a young man working on a newspaper, you got to look for grapes as well as watermelons. You greatly admire skeletons and I  like fingerprints; well and good. Right now such things are bothersome to you, and I wonder if it isn’t because you’ve never learned to use them. If you had your way you’d pass a law to abolish all the little jobs, the little things. But then you’d leave yourselves nothing to do between the big jobs and you’d have a devil of a time thinking up things to do so you wouldn’t go crazy. Instead of that, why not let nature show you a few things? Cutting grass and pulling weeds can be a way of life, son.”

Bill Forrester was smiling quietly at him. “I know,” said Grandpa, “I talk too much.” “There’s no one I’d rather hear.” “Lecture continued, then. Lilacs on a bush are better than orchids. And dandelions and devil grass are better! Why? Because they bend you over and turn

Вино из одуванчиков

репортер. Все, что нам дано в  жизни для наслаждения, ты уничтожаешь. Экономия времени, экономия труда, говоришь ты. Он презрительно оттолкнул лотки с травой. — Билл, когда тебе будет столько же, сколько мне, ты поймешь, что маленькие наслаждения и  радости важнее больших. Прогулка весенним утром лучше восьмидесятимильной поездки в  автомобиле с  усиленным мотором. Знаешь почему? Потому что она полна ароматами и  привкусами, богата растительностью. Есть время искать и находить. Я понимаю, тебе подавай все эффектное. И я полагаю, это вполне оправданно. Но как молодой сотрудник газеты, ты должен искать и  виноград, и арбузы. Ты без ума от скелетов, а я предпочитаю отпечатки пальцев. Что ж, нормально. Сейчас такие вещи навевают на тебя скуку. И я думаю, не оттого ли, что ты не умеешь ими пользоваться? Была бы твоя воля, ты бы принял закон, запрещающий мелкие работы, мелкие вещи. Но тогда ты остался бы не у  дел между великими делами, и  тебе пришлось бы тратить чертову уйму времени, придумывая, чем бы занять себя, чтобы не сойти с  ума. А  почему бы не дать природе подсказать тебе пару вещей? Стрижка травы и  прополка сорняков тоже могут быть образом жизни, сынок. Билл Форестер молча улыбался ему. — Знаю, — сказал дедушка. — Я много говорю. — Я бы не отдал предпочтение никому другому. — Лекция продолжается. Сиреневый куст лучше орхидей. А  одуванчики и  свинорой еще лучше! Почему? Потому что они заставляют тебя нагнуть

Рэй Брэдбери

you away from all the people and the town for a little while and sweat you and get you down where you remember you got a nose again. And when you’re all to yourself that way, you’re really yourself for a little while; you get to thinking things through, alone. Gardening is the handiest excuse for being a philosopher. Nobody guesses, nobody accuses, nobody knows, but there you are, Plate in the peonies, Socrates force-growing his own hemlock. A  man toting a sack of blood manure across his lawn is kin to Atlas letting the world spin easy on his shoulder. As Samuel Spaulding, Esquire, once said,’dig in the earth, delve in the soul. ’ Spin those mower blades, Bill, and walk in the spray of the Fountain of Youth. End of lecture. Besides, a mess of dandelion greens is good eating once in a while.”

“How many years since you had dandelion greens for supper, sir?” “We won’t go into that!” Bill kicked one of the grass flats slightly and nodded. “About this grass now. I  didn’t finish telling. It grows so close it’s guaranteed to kill off clover and dandelions—” “Great God in heaven! That means no dandelion wine next year! That means no bees crossing our lot! You’re out of your mind, son! Look here, how much did all this cost you?” “A dollar a flat. I bought ten flats as a surprise.”

Вино из одуванчиков

ся и  ненадолго отвлекают от всех людей и  от города и  заставляют попотеть, и  ты вспоминаешь, что у  тебя есть обоняние. И  когда ты таким образом приходишь в  себя, то ты действительно ненадолго становишься самим собой. И  наедине с  самим собой начинаешь задумываться. Садоводство  — труднейшая разновидность философии. Никто не гадает, никто не осуждает, никто не знает, но вот ты  — Платон среди пионов, Сократ, принудительно выращивающий для себя цикуту. Человек, тянущий мешок с  кровяными удобрениями по своей лужайке, сродни Атласу, позволяющему Земле спокойно вертеться у  него на плечах. Как говаривал Самуэль Сполдинг-эсквайр, «копай землю, возделывай душу». Крути лезвия косилки, Билл, и ходи в  брызгах Фонтана молодости! Лекция окончена. К тому же зелень одуванчика полезно время от времени принимать в пищу. — Сколько лет вы употребляете одуванчики в пищу, сэр? — Не будем об этом! Билл легонько пнул один из пластов дерна с травой и кивнул: — Так вот, по поводу этой травы. Я  не договорил. Она растет так плотно, что не оставляет никаких шансов клеверу и одуванчикам… — Боже праведный! Значит, в  будущем году вину из одуванчиков  — конец! Значит, пчелы на наш участок не прилетят! Да ты в  своем уме, сынок?! Послушай, во сколько это тебе обошлось? — Доллар за пласт. Я купил десяток, чтобы сделать сюрприз.

Рэй Брэдбери

Grandpa reached into his pocket, took out the old deep-mouthed purse, unclasped the silver clasp, and removed from it three five-dollar bills. “Bill, you’ve just made a great profit of five dollars on this transaction. I  want you to deliver this load of unromantic grass into the ravine, the garbage dump — anywhere — but I ask you in a civil and humble voice not to plant it in my yard. Your motives are above reproach, but my motives, I  feel, because I’m approaching my tenderest years, must be considered first.” “Yes, sir.” Bill pocketed the bills reluctantly. “Bill, you just plant this new grass some other year. The day after I  die, Bill, you’re free to tear up the whole damn lawn. Think you can wait another five years or so for an old orator to kick off?” “I know dam well I can wait,” Bill said. “There’s a thing about the lawn mower I  can’t even tell you, but to me it’s the most beautiful sound in the world, the freshest sound of the season, the sound of summer, and I’d miss it fearfully if it wasn’t there, and I’d miss the smell Of cut grass.” Bill bent to pick up a flat. “Here I go to the ravine.” “You’re a good, understanding young man, and will make a brilliant and sensitive reporter,” said Grandfather, helping him. “This I predict!”

Вино из одуванчиков

Дедушка полез в  карман, достал старинный кошелек с  глубокой пастью, разомкнул серебряную застежку и достал три пятидолларовые купюры. — Билл, ты только что сорвал на этой сделке крупный куш, аж целых пять долларов. Я  хочу, чтобы ты отнес эту кучу неромантичной травы в овраг, на свалку — куда угодно, только я прошу тебя смиренно и уважительно: не высаживай ее на моем дворе. Твои побуждения  — выше всяких похвал, но моим побуждениям, как мне представляется, в  силу моего почтенного возраста, должно отдать предпочтение. — Да, сэр.  — Билл нехотя положил купюры в карман. — Билл, высадишь эту новую траву в  какой-нибудь другой год. Когда меня не станет, можешь перепахать к чертовой бабушке хоть всю лужайку. Думаю, ты можешь подождать еще лет пять или около того, пока престарелый оратор не отдаст концы? — Разумеется, могу, — сказал Билл. — Что касается косилки, с  ней связана совершенно непостижимая вещь, но для меня этот звук  — самый прекрасный на свете, свежайший голос времени года, голос лета, и если он исчезнет, я буду ужасно тосковать и буду скучать по аромату скошенной травы. Билл нагнулся и подобрал один пласт. — Итак, я направляюсь к оврагу. — Ты добрый, понимающий молодой человек, из тебя выйдет блестящий и  отзывчивый репортер, — сказал дедушка, помогая ему. — Это я тебе предсказываю.

Рэй Брэдбери

The morning passed, noon came on, Grandpa retired after lunch, read a little Whittier, and slept well on through the day. When he awoke at three the sun was streaming through the windows, bright and fresh. He lay in bed and was startled to hear the old, the familiar, the memorable sound. “Why,” he said, “someone’s using the lawn mower! But the lawn was just cut this morning!” He listened again. And yes, there it was, the endless droning chatter up and down, up and down. He leaned out the window and gaped. “Why, it’s Bill. Bill Forrester, you there! Has the sun got you? You’re cutting the lawn again!” Bill looked up, smiled a white smile, and waved. “I know! I think I missed a few spots!” And while Grandpa lay in bed for the next five minutes, smiling and at ease, Bill Forrester cut the lawn north, then west, then south, and finally, in a great green spraying fountain, toward the east.

On Sunday morning Leo Auffmann moved slowly through his garage, expecting some wood, a curl of wire, a hammer or wrench to leap up crying, “Start here!” But nothing leaped, nothing cried for a beginning. Should a Happiness Machine, he wondered, be something you can carry in your pocket?

Вино из одуванчиков

Прошло утро, наступил полдень. После обеда дедушка удалился почитать Уиттьера и  поспать. Когда он проснулся в  три часа дня, яркий ободряющий солнечный свет лился сквозь окна. Он лежал в постели и неожиданно услышал старый знакомый незабываемый звук. — Э,  — сказал он,  — кто-то запустил газонокосилку! Но лужайку утром уже постригли! Он снова прислушался. Действительно. Непрерывная, монотонно нарастающая-спадающая трескотня. Он выглянул из окна и изумился. — Да это же Билл. Билл Форестер, ты часом не перегрелся на солнышке? Ты же косишь лужайку по новой! Билл взглянул вверх, белозубо улыбнулся и  помахал рукой. — Я знаю! Просто я пропустил кое-какие участки! Дедушка еще минут пять лежал в  постели, довольно улыбаясь: Билл Форестер косил лужайку на север, затем на запад, на юг, и, наконец, трава вырывалась из косилки великолепным искрящимся фонтаном зелени — на восток. В  воскресное утро Лео Ауфман медленно прохаживался по гаражу в  надежде, что какой-нибудь обрезок дерева, моток проволоки, молоток или гаечный ключ подпрыгнут и возопят: — Начни с меня! Он задавался вопросом: «Может, Машина счастья должна умещаться в твоем кармане?»

Рэй Брэдбери

Or, he went on, should it be something that carries you in its pocket? “One thing I  absolutely know,” he said aloud. “It should be bright!” He set a can of orange paint in the center of the workbench, picked up a dictionary, and wandered into the house. “Lena?” He glanced at the dictionary. “Are you ‘pleased, contented, joyful, delighted’? Do you feel ‘Lucky, fortunate’? Are things ‘clever and fitting,’ ’successful and suitable’ for you?” Lena stopped slicing vegetables and closed her eyes. “Read me the list again, please,” she said. He shut the book. “What have I  done, you got to stop and think an hour before you can tell me. All I ask is a simple yes or no! You’re not contented, delighted, joyful?” “Cows are contented, babies and old people in second childhood are delighted, God help them,” she said. “As for ‘joyful,’ Lee? Look how I  laugh scrubbing out the sink” He peered closely at her and his face relaxed. “Lena, it’s true. A  man doesn’t appreciate. Next month, maybe, we’ll get away.” “I’m not complaining!” she cried. “I’m not the one comes in with a list saying,’stick out your tongue.

Вино из одуванчиков

«Или же,  — продолжал он размышлять,  — она сама должна носить тебя в своем кармане?» — Одно я знаю наверняка,  — произнес он вслух, — она должна быть яркой! Он поставил в  центре верстака банку с  оранжевой краской, взял словарь и забрел в дом. — Лина? Он заглянул в словарь. — Ты «довольна, удовлетворена, радостна, счастлива»? Ты считаешь себя «везучей, удачливой»? Все ли складывается для тебя «разумно и приемлемо», «успешно и благополучно»? Лина перестала нарезать овощи и закрыла глаза. — Прочитай, пожалуйста, еще раз,  — попросила она. Он захлопнул книгу. — Чтобы сделать как я, тебе придется задуматься на час, прежде чем ты мне ответишь. Я же прошу простого ответа: да или нет. Ты довольна, радостна, восхищена? — Это коровы бывают довольными, а дети и старики, впавшие в  детство,  — счастливыми, помоги им Господь, — сказала она. — Что до радости, Лео. Посмотри, как я веселюсь, выскабливая раковину… Он пристально посмотрел на нее, и его лицо прояснилось. — Лина, это правда. Люди не ценят. Через месяц, может быть, мы уедем. — Я  не жалуюсь!  — вскричала она.  — Я  не из тех, кто приходит со списком, где написано «по

Рэй Брэдбери

Lee, do you ask what makes your heart beat all night? No! Next will you ask, What’s marriage? Who knows, Lee? Don’t ask. A  man who thinks like that, how it runs, how things work, falls off the trapeze in the circus, chokes wondering how the muscles work in the throat. Eat, sleep, breathe, Lee, and stop staring at me like I’m something new in the house!” Lena Auffmann froze. She sniffed the air. “Oh, my God, look what you done!” She yanked the oven door open. A  great cloud of smoke poured through the kitchen. “Happiness!” she wailed. “And for the first time in six months we have a fight! Happiness, and for the first time in twenty years it’s not bread, it’s charcoal for supper!” When the smoke cleared, Leo Auffmann was gone. The fearful clangor, the collision of man and inspiration, the flinging about of metal, lumber, hammer, nails, T square, screwdriver, continued for many days. On occasion, defeated, Leo Auffmann loitered out through the streets, nervous, apprehensive, jerking his head at the slightest sound of distant laughter, listened to children’s jokes, watching what made them smile. At night he sat on neighbors’ crowded porches, listening to the old folks weigh and balance life, and at each explosion of merriment Leo Auffmann quickened like a general who has seen the forces of darkness routed and whose strategy has been reaffirmed. On his way home he felt triumphant until he was in his garage with the dead tools and the inani

Вино из одуванчиков

кажите язык». Лео, ты же не спрашиваешь, отчего сердце бьется всю ночь? Нет! Дальше ты спросишь, что такое брак? Кто знает, Лео? Не надо спрашивать. Тот, кто рассуждает, как это работает, как это устроено, срывается с трапеции в цирке, задыхается, пытаясь разобраться в работе мышц горла. Ешь, спи, дыши, Лео, и  перестань пялиться на меня, словно я новость в этом доме! Лина Ауфман замерла. Повела носом. — О боже! Вот что ты наделал! Она рванула на себя дверцу духовки. Кухня утонула в облаке дыма. — Счастье! — запричитала она. — И впервые за шесть месяцев мы ссоримся! Счастье, и впервые за двадцать лет у нас на ужин вместо хлеба — уголья! Когда дым рассеялся, Лео Ауфмана след простыл. Внушающий страх лязг, столкновение человека и  вдохновения, круговерть металла, древесины, молотков, гвоздей, угольников, отверток длились много дней. Временами, отчаявшись, Лео Ауфман слонялся по улицам, издерганный, встревоженный, вздрагивающий от далеких раскатов смеха, подслушивал детские шуточки, наблюдал, что вызывало у них улыбку. Вечерами он сиживал на переполненных соседских верандах, внимая тому, как старики судят и  рядят о  жизни, и  при каждом взрыве веселья Лео Ауфман оживлялся, словно полководец, который узрел разгром темных сил в  подтверждение правоты своей стратегии. Возвращаясь домой, он ликовал до тех пор, пока не попадал в  свой га

Рэй Брэдбери

mate lumber. Then his bright face fell away in a pale funk, and to cover his sense of failure he banged and crashed the parts of his machine about as if they really did make sense. At last it began to shape itself and at the end of the ten days and nights, trembling with fatigue, self-dedicated, half starved, fumbling and looking as if he had been riven by lightning Leo Auffmann wandered into his house. The children, who had been screaming horribly at each other, fell silent, as if the Red Death had entered at the chiming of the clock. “The Happiness Machine,” husked Leo Auffmann, “is ready.” “Lee Auffmann,” said his wife, “has lost fifteen pounds. He hasn’t talked to his children in two weeks, they are nervous, they fight, listen! His wife is nervous, she’s gained ten pounds, she’ll need new clothes, look! Sure — the machine is ready. But happy? Who can say? Lee, leave off with the clock you’re building. You’ll never find a cuckoo big enough to go in it! Man was not made to tamper with such things. It’s not against God, no, but it sure looks like it’s against Leo Auffmann. Another week of this and we’ll bury him in his machine!” But Leo Auffmann was too busy noticing that the room was falling swiftly up. How interesting, he thought, lying on the floor. Darkness closed in a great wink on him as someone screamed something about that Happiness Machine, three times.

Вино из одуванчиков

раж с мертвым инструментом и бездушной древесиной. Затем его сияющее лицо бледнело от уныния, и,  чтобы скрыть свой провал, он стучал и  гремел деталями своей машины, словно в  них был какойто смысл. Наконец Машина стала обретать очертания, и  через десять дней и  ночей, дрожащий от переутомления, самоотреченный, оголодавший, бормоча себе что-то под нос, словно пораженный молнией, Лео Ауфман приковылял домой. Дети, нещадно оравшие друг на друга, умолкли при виде Красной смерти, переступающей порог дома под бой часов. — Машина счастья,  — прохрипел Лео Ауфман, — готова. — Лео Ауфман, — сказала его жена, — похудел на пятнадцать фунтов. Две недели не разговаривал со своими детьми, так они разнервничались, грызутся, ты только послушай! Его жена нервничает, набрала десять фунтов весу, теперь ей нужна новая одежда, полюбуйся! Зато  — машина готова. А  как насчет счастья? Кто знает? Лео, оставь эту затею с  часами, которые ты строишь. Где ты найдешь такую большую кукушку? Человек не создан для вмешательства в  такие дела. Это не противно богу, нет, но явно против Лео Ауфмана. Еще одна такая неделька, и мы похороним его в этой машине! Но Лео Ауфман был слишком занят, чтобы заметить стремительно падающую вверх комнату. «Любопытно», — подумал он, лежа на полу. Темнота сомкнулась над ним, как большущее мигающее веко, и кто-то что-то голосил про Машину счастья. И так три раза.

Рэй Брэдбери

The first thing he noticed the next morning was dozens of birds fluttering around in the air stirring up ripples like colored stones thrown into an incredibly clear stream, gonging the tin roof of the garage softly. A  pack of multibred dogs pawfooted one by one into the yard to peer and whine gently through the garage door; four boys, two girls, and some men hesitated in the driveway and then edged along under the cherry trees. Leo Auffmann, listening, knew what it was that had reached out and called them all into the yard. The sound of the Happiness Machine. It was the sort of sound that might be heard coming from a giant’s kitchen on a summer day. There were all kinds of hummings, low and high, steady and then changing. Incredible foods were being baked there by a host of whirring golden bees as big as teacups. The giantess herself, humming contentedly under her breath, might glide to the door, as vast as all summer, her face a huge peach-colored moon gazing calmly out upon smiling dogs, corn-haired boys and flour-haired old men. “Wait,” said Leo Auffmann out loud. “I  didn’t turn the machine on this morning! Saul!” Saul, standing in the yard below, looked up. “Saul, did you turn it on?” “You told me to warm it up half an hour ago!” “All right, Saul, I forgot. I’m not awake.”

Вино из одуванчиков

Первое, что он заметил на следующее утро, это десятки порхающих птиц, вызывающих рябь, как цветные камушки, брошенные в  невероятно прозрачный ручей, и ласково ударяющих в гонг оцинкованной крыши гаража. Свора разношерстных собак просеменила одна за другой во двор полюбопытствовать и повыть малость через гаражную дверь; четыре мальчика, две девочки и несколько взрослых топтались в нерешительности на подъездной дорожке, а затем незаметно отступили под сень вишневых деревьев. Прислушавшись, Лео Ауфман догадался, что именно вырвалось на свободу и  призвало их всех во двор. Звук Машины счастья. Такой звук можно услышать из кухни великана в летний день. Всяческие гудения и жужжания, высокие и  низкие, постоянные и  переменные. Вихри золотых пчел величиною с  чайную чашку пекли там неимоверные блюда. Великанша с  ликом персиковой луны, громадной, как лето, умиротворенно гудит себе что-то под нос, проплывая к двери и спокойно созерцая улыбчивых собачек, мальчиков с пшеничными волосиками и  стариков с  мучными шевелюрами. — Стоп! — крикнул Лео Ауфман. — Я не включал машину сегодня утром! Саул! Саул, стоявший внизу во дворе, взглянул вверх. — Саул, это ты ее включил? — Ты велел мне прогреть ее полчаса назад! — Ладно, Саул, я запамятовал. Я  еще не проснулся.

Рэй Брэдбери

He fell back in bed. His wife, bringing his breakfast up, paused by the window, looking down at the garage. “Tell me,” she said quietly. “If that machine is like you say, has it got an answer to making babies in it somewhere? Can that machine make seventy-year-old people twenty? Also, how does death look when you hide in there with all that happiness?” “Hide!” “If you died from overwork, what should I  do today, climb in that big box down there and be happy? Also tell me, Lee, how is our life? You know how our house is. Seven in the morning, breakfast, the kids; all of you gone by eight thirty and it’s just me and washing and me and cooking and socks to be darned, weeds to be dug, or I run to the store or polish silver. Who’s complaining? I’m just reminding you how the house is put together, Lee, what’s in it! So now answer: How do you get all those things I  said in one machine?” “That’s not how it’s built!” “I’m sorry. I got no time to look, then.” And she kissed his cheek and went from the room and he lay smelling the wind that blew from the hidden machine below, rich with the odor of those roasted chestnuts that sold in the autumn streets of a Paris he had never known A  cat moved unseen among the hypnotized dogs and boys to purr against the garage door, in the sound

Вино из одуванчиков

Он откинулся на постель. Его жена, принесшая завтрак наверх, задержалась у окна, взглянув вниз на гараж. — Скажи мне,  — тихо спросила она.  — Если эта машина есть то, за что ты ее выдаешь, тогда она знает ответ на вопрос, как делать детей? Она может превращать семидесятилетних в  двадцатилетних? И, кстати, как выглядит смерть, когда ты прячешься в ней со всем своим счастьем? — Спрячься! — Если бы ты умер от истощения, что бы я делала сегодня? Залезла в  этот большой ящик и  осчастливилась? Кстати, скажи мне, Лео, как тебе нравится наша жизнь? Ты же знаешь, на что похож наш дом. В  семь утра  — завтрак, дети. К  восьми тридцати вас всех след простыл. И  только я одна мою, стряпаю, штопаю носки, выдергиваю сорняки, бегу в  магазин или полирую серебро. Кто жалуется? Я только напоминаю тебе, как устроен наш дом, Лео, что в этом такого! А теперь дай мне ответ: каким образом все, что я перечислила, уместить в одной машине? — Она устроена иначе! — Прошу прощения. Тогда у  меня нет времени на нее смотреть. И  она поцеловала его в  щеку и  вышла из комнаты, а  он остался лежать, обоняя ветер, дувший из спрятанной внизу машины, обогащенный ароматом жареных каштанов, которыми торгуют осенью на парижских улицах, где он никогда не бывал… Среди завороженных собак и  мальчишек незаметно бродил кот и  мурлыкал перед гаражной две

Рэй Брэдбери

of snow-waves crumbling down a faraway and rhythmically breathing shore. Tomorrow, thought Leo Auffmann, we’ll try the machine, all of us, together. Late that night he awoke and knew something had wakened him. Far away in another room he heard someone crying. “Saul?” he whispered, getting out of bed. In his room Saul wept, his head buried in his pillow. “Nono” he sobbed. “Over over” Saul, you had a nightmare? Tell me about it, son.” But the boy only wept. And sitting there on the boy’s bed, Leo Auffmann suddenly thought to look out the window. Below, the garage doors stood open. He felt the hairs rise along the back of his neck. When Saul slept again, uneasily, whimpering, his father went downstairs and out to the garage where, not breathing, he put his hand out. In the cool night the Happiness Machine’s metal was too hot to touch. So, he thought, Saul was here tonight. Why? Was Saul unhappy, in need of the machine? No, happy, but wanting to hold onto happiness always. Could you blame a boy wise enough to know his position who tried to keep it that way? No! And yet

Вино из одуванчиков

рью на фоне шума белоснежных валов, разбивающихся о далекий, ритмично дышащий берег. «Завтра, — думал Лео Ауфман, — мы испытаем машину, все вместе». Поздней ночью его что-то разбудило. В  дальней комнате раздавался чей-то плач. — Саул? — прошептал он, вставая с постели. Саул в  своей комнате плакал, зарывшись головой в подушку. — Нет.. нет…  — рыдал он.  — Кончено… кончено… — Саул, сынок, скажи, тебе кошмар приснился? Но мальчик только плакал в ответ. Сидя на кровати мальчика, Лео Ауфману вдруг пришло в  голову выглянуть в  окно. Гаражные двери были распахнуты. Он почувствовал, как волосы зашевелились у него на затылке. Когда Саул, всхлипывая, снова погрузился в тяжелый сон, его отец спустился к  гаражу и,  затаив дыхание, протянул руку. В  прохладной ночи к  металлу Машины счастья было не прикоснуться. «Значит, — подумал он, — Саул приходил сюда этой ночью». Зачем? Неужели Саул такой разнесчастный, что ему понадобилась машина? Нет, он счастлив, но ему не хочется расставаться со своим счастьем. Мальчик же не виноват в  том, что понимает свое положение и не хочет перемен? Нет! И все-таки…

Рэй Брэдбери

Above, quite suddenly, something white was exhaled from Saul’s window. Leo Auffmann’s heart thundered. Then he realized the window curtain had blown out into the open night. But it had seemed as intimate and shimmering a thing as a boy’s soul escaping his room. And Leo Auffmann had flung up his hands as if to thwart it, push it back into the sleeping house. Cold, shivering, he moved back into the house and up to Saul’s room where he seized the blowing curtain in and locked the window tight so the pale thing could not escape again. Then he sat on the bed and put his hand on Saul’s back. A  Tale of Two Cities? Mine. The Old Curiosity Shop? Ha, that’s Leo Auffmann’s all right! Great Expectations? That used to be mine. But let Great Expectations be his, now!” “What’s this?” asked Leo Auffmann, entering. “This,” said his wife, “is sorting out the community property! When a father scares his son at night it’s time to chop everything in half! Out of the way, Mr. Bleak House, Old Curiosity Shop. In all these books, no mad scientist lives like Leo Auffmann, none!” “You’re leaving, and you haven’t even tried the machine!” he protested. “Try it once, you’ll unpack, you’ll stay!” “Tom Swift and His Electric Annihilator — whose is that?” she asked. “Must I guess?” Snorting, she gave Tom Swift to Leo Auffmann.

Вино из одуванчиков

Над головой из окна Саула вдруг выпорхнуло нечто белое. Сердце Лео Ауфмана так и екнуло. Потом он понял, что это выдуло в ночь оконную занавеску. Но казалось, нечто сокровенное и  трепетное, как душа мальчика, вырвалось из его комнаты. И  Лео Ауфман вскинул руки вверх, словно хотел перехватить, втолкнуть это нечто обратно в спящий дом. Похолодевший, дрожащий, он вошел в  дом и поднялся в спальню Саула, втащил трепетавшую занавеску внутрь и  запер окно, чтобы это бледное создание больше не убегало. Потом уселся на край кровати и обнял Саула. — «Рассказ о двух городах»? Мой. «Лавка древностей»? Ха! Это Лео Ауфману на все времена! «Большие ожидания»? Были такие у  меня когда-то. Но теперь «Большие ожидания» пусть останутся у него! — Что происходит?  — спросил Лео Ауфман, войдя в комнату. — Раздел общего имущества,  — объявила жена. — Когда папочка по ночам пугает своего сыночка, значит, пора все рубить пополам! С  дороги, Мистер Холодный Дом, Лавка Древностей! Во всех этих книгах не найдется сумасшедшего ученого вроде Лео Ауфмана. Ни единого! — Ты уходишь, даже не испытав машину!  — возмутился он.  — Испытай, и  ты разберешь свои вещи и останешься! — «Том Свифт и его электрический аннигилятор». А это чье? — вопросила она. — Стоит ли гадать? Фыркнув, она протянула «Тома Свифта» Лео Ауфману.

Рэй Брэдбери

Very late in the day all the books, dishes, clothes, linens had been stacked one here, one there, four here, four there, ten here, ten there. Lena Auffmann, dizzy with counting, had to sit down. “All right,” she gasped. “Before I  go, Lee, prove you don’t give nightmares to innocent sons!” Silently Leo Auffmann led his wife into the twilight. She stood before the eight-foot-tall, orangecolored box. “That’s happiness?” she said. “Which button do I  press to be overjoyed, grateful, contented, and much-obliged?” The children had gathered now. “Mama,” said Saul, “don’t!” “I got to know what I’m yelling about, Saul.” She got in the machine, sat down, and looked out at her husband, shaking her head. “It’s not me needs this, it’s you, a nervous wreck, shouting.” “Please,” he said, “you’ll see!” He shut the door. “Press the button!” he shouted in at his unseen wife. There was a click. The machine shivered quietly, like a huge dog dreaming in its sleep. “Papa!” said Saul, worried. “Listen!” said Leo Auffmann. At first there was nothing but the tremor of the machine’s own secretly moving cogs and wheels.

Вино из одуванчиков

Под вечер все книги, посуда, одежда и  постельное белье были сложены в стопки. Одна здесь. Другая  — там. Четыре здесь. Четыре  — там. Десяток здесь. Десяток  — там. Лина Ауфман, утомленная подсчетами, вынуждена была присесть. — Ладно,  — тяжко выдохнула она,  — прежде, чем я уйду, докажи мне, что не станешь пугать ночными кошмарами невинных сынишек! Не говоря ни слова, Лео Ауфман повел жену в  сумерки. Она стояла перед оранжевым ящиком высотой восемь футов. — И это счастье? — сказала она. — Какую кнопку нажать, чтобы испытывать безудержное веселье, благодарность, удовлетворенность и неоплатный долг? Стали собираться дети. — Мама, — сказал Саул, — не надо! — Должна же я знать, о чем я тут кричу, Саул. Она залезла в  машину, уселась и  взглянула на мужа, качая головой. — Это не мне надо, а тебе, издерганная крикливая развалина. — Пожалуйста, — сказал он. — Вот увидишь! Он захлопнул дверцу. — Нажми кнопку! — крикнул он ставшей невидимой жене. Щелчок. Машина тихо задрожала, как огромная собака, которой снятся сны. — Папа! — сказал обеспокоенный Саул. — Слушай! — велел Лео Ауфман. Сначала ничего не происходило, кроме дрожания внутренних тайно движущихся шестеренок и винтиков машины.

Рэй Брэдбери

“Is Mama all right?” asked Naomi. “All right, she’s fine! There, now there!” And inside the machine Lena Auffmann could be heard saying, “Oh!” and then again, “Ah!” in a startled voice. “Look at that!” said his hidden wife. “Paris!” and later, “London! There goes Rome! The Pyramids! The Sphinx!” “The Sphinx, you hear, children?” Leo Auffmann whispered and laughed. “Perfume!” cried Lena Auffmann, surprised. Somewhere a phonograph played “The Blue Danube” faintly. “Music! I’m dancing!” “Only thinks she’s dancing” the father confided to the world. “Amazing!” said the unseen woman. Leo Auffmann blushed. “What an understanding wife.” And then inside the Happiness Machine, Lena Auffmann began to weep. The inventor’s smile faded. “She’s crying” said Naomi. “She can’t be!” “She is,” said Saul. “She simply can’t be crying!” Leo Auffmann, blinking, pressed his ear to the machine. “Butyes like a baby”

Вино из одуванчиков

— С мамой все в порядке? — спросила Наоми. — Все в порядке, с ней все нормально! Так, а теперь! А внутри машины Лина Ауфман сказала: — Ох! Потом изумленно сказала жена-невидимка: — Ах! Ты только глянь! Париж! Затем: — Лондон! А вот Рим! Пирамиды! Сфинкс! — Сфинкс, вы слышите, дети? — шептал и смеялся Лео Ауфман. — Духи!  — удивленно воскликнула Лина Ауфман. Где-то патефон играл «Голубой Дунай». — Музыка! Я танцую! — Ей только кажется, что она танцует,  — доверительно сообщил папа всему миру. — Потрясающе! — сказала невидимая женщина. Лео Ауфман покраснел. — Какая понимающая женщина. Затем в  недрах Машины счастья Лина Ауфман заплакала. Улыбка сошла с лица изобретателя. — Она плачет, — сказала Наоми. — Не может быть! — Плачет, — сказал Саул. — Такого просто не может быть! — Лео Ауфман, моргая, прижался ухом машине.  — Нет… действительно… как дитя…

Рэй Брэдбери

He could only open the door. “Wait.” There his wife sat, tears rolling down her cheeks. “Let me finish.” She cried some more. Leo Auffmann turned off the machine, stunned. “Oh, it’s the saddest thing in the world!” she wailed. “I feel awful, terrible.” She climbed out through the door “First, there was Paris” “What’s wrong with Paris?” “I never even thought of being in Paris in my life. But now you got me thinking: Paris! So suddenly I want to be in Paris and I know I’m not!” “It’s almost as good, this machine.” “No. Sitting in there, I  knew. I  thought, it’s not real!” “Stop crying, Mama.” She looked at him with great dark wet eyes. “You had me dancing. We haven’t danced in twenty years.” “I’ll take you dancing tomorrow night!” “No, no! It’s not important, it shouldn’t be important. But your machine says it’s important! So I  believe! It’ll be all right, Lee, after I cry some more.” “What else?” “What else? The machine says, ‘You’re young.’ I’m not. It lies, that Sadness Machine!”

Вино из одуванчиков

Ему оставалось только открыть дверцу. — Подожди. Жена сидела. Слезы в  три ручья катились по щекам. — Дай закончить. И она поплакала еще немного. Лео Ауфман, потрясенный, выключил машину. — О, нет ничего печальнее на свете! — горевала она. — Я чувствую себя ужасно, гнусно. Она выбралась наружу через дверь. — Сначала этот Париж… — Чем плох Париж? — Всю свою жизнь я и мечтать не смела о Париже. А теперь ты заставил меня задуматься: Париж! Мне сразу захотелось в  Париж, но я знаю, что это несбыточно! — Машина ему почти не уступает. — Нет. Сидя в ней, я понимала. Я говорила себе, это понарошку. — Мама, не надо плакать. Она посмотрела на него большими черными влажными очами. — Ты заставил меня танцевать. Мы не танцевали целых двадцать лет! — Я свожу тебя на танцы завтра же вечером! — Нет, нет! Это несущественно. Не должно быть существенным. Но твоя машина говорит, что это важно! И  я ей поверила! Я  еще немного поплачу, и все встанет на свои места. — Что еще? — Что еще? Машина уверяет меня: «Ты молода». А я не молода. Лжет эта твоя Машина Печали!

Рэй Брэдбери

“Sad in what way?” His wife was quieter now. “Lee, the mistake you made is you forgot some hour, some day, we all got to climb out of that thing and go back to dirty dishes and the beds not made. While you’re in that thing, sure, a sunset lasts forever almost, the air smells good, the temperature is fine. All the things you want to last, last. But outside, the children wait on lunch, the clothes need buttons. And then let’s be frank, Lee, how long can you look at a sunset? Who wants a sunset to last? Who wants perfect temperature? Who wants air smelling good always? So after awhile, who would notice? Better, for a minute or two, a sunset. After that, let’s have something else. People are like that, Lee. How could you forget?”

“Did I?” “Sunsets we always liked because they only happen once and go away.” “But Lena, that’s sad.” “No, if the sunset stayed and we got bored, that would be a real sadness. So two things you did you should never have. You made quick things go slow and stay around. You brought things faraway to our backyard where they don’t belong, where they just tell you, ‘No, you’ll never travel, Lena Auffmann, Paris you’ll never see! Pome you’ll never visit.’ But I  always knew that, so why tell me? Better to forget and make do, Lee, make do, eh?”



Вино из одуванчиков

— Что в ней печального? Его жена теперь немного успокоилась. — Лео, твой просчет заключается в  том, что ты забыл о  том часе и  дне, когда нам всем предстоит выбраться из этой штуки и вернуться к грязной посуде и незаправленным постелям. Пока ты сидишь внутри, конечно, солнышко, можно сказать, светит вечно, воздух сладок, температура что надо. Все, что ты хочешь, чтобы не кончалось, не кончается. Но снаружи дети ждут обеда. Нужно пришивать пуговицы к одежде. К тому же, давай начистоту, Лео, сколько можно пялиться на закат? Кому нужен вечный закат? Кому нужна идеальная температура? Кому нужно, чтобы воздух всегда благоухал? Так что спустя некоторое время кто будет обращать на это внимание? Лучше закат на одну-две минуты. Потом что-нибудь другое. Люди так уж устроены, Лео. Как же ты забыл? — Забыл? — Закаты обожают за то, что они случаются однажды и исчезают. — Но, Лина, вот это и печально. — Нет, если закат непрестанный, это тебе наскучит. Вот истинная печаль. Так что ты сделал две вещи, которых не следовало. Скоротечные явления ты замедлил и  остановил. Ты перенес издалека на наш задний двор вещи, которые не имеют к  нам никакого отношения, а  только твердят тебе: «Нет, Лина Ауфман, никогда тебе не доведется путешествовать, не видать тебе Парижа как своих ушей». Но это я и  так знаю. Зачем же мне это говорить? Лучше забыть и  обходиться без этого, Лео, перебиться как-нибудь, а?

Рэй Брэдбери

Leo Auffmann leaned against the machine for support. He snatched his burned hand away, surprised. “So now what, Lena?” he said. “It’s not for me to say. I know only so long as this thing is here I’ll want to come out, or Saul will want to come out like he did last night, and against our judgment sit in it and look at all those places so far away and every time we will cry and be no fit family for you.” “I  don’t understand,” he said, “how I  could be so wrong. Just let me check to see what you say is true.” He sat down inside the machine. “You won’t go away?” His wife nodded. “We’ll wait, Lee.” He shut the door. In the warm darkness he hesitated, pressed the button, and was just relaxing back in color and music, when he heard someone screaming. “Fire, Papa! The machine’s on fire!” Someone hammered the door. He leaped up, bumped his head, and fell as the door gave way and the boys dragged him out. Behind him he heard a muffled explosion. The entire family was running now. Leo Auffmann turned and gasped, “Saul, call the fire department!” Lena Auffmann caught Saul as he ran. “Saul,” she said. “Wait.” There was a gush of flame, another muffled explosion. When the machine was burning very well indeed, Lena Auffmann nodded. “All right, Saul,” she said. “Run call the fire department.”

Вино из одуванчиков

Лео Ауфман оперся о  машину и  изумленно отдернул обожженную руку. — Что же теперь, Лина? — спросил он. — Не мне судить. Я  только знаю, что пока эта штука здесь, мне захочется выйти, как Саулу прошлой ночью, и  против собственной воли залезть в  нее, и  смотреть на все эти далекие края, и  каждый раз плакать и стать негодной семьей для тебя. — Я не понимаю, — сказал он, — как я мог так заблуждаться. Дай мне убедиться в твоей правоте. Он залез в машину. — Ты не уйдешь? Жена кивнула. — Мы тебя дождемся, Лео. Он захлопнул дверцу. В  теплом сумраке он замешкался, нажал на кнопку и отдыхал, откинувшись назад, в цветомузыке, когда услышал чей-то крик. — Пожар, папа! Машина горит! Кто-то молотил в  дверь. Он вскочил, стукнулся головой и выпал наружу, как только дверца поддалась. За спиной он услышал приглушенный взрыв. Все семейство обратилось в  бегство. Лео Ауфман обернулся и закричал: — Саул, вызови пожарную команду! Лина Ауфман перехватила Саула на бегу и  сказала: — Саул, подожди. Взметнулся столб огня, раздался еще один приглушенный взрыв. Теперь уже машина заполыхала не на шутку. Лина Ауфман кивнула. — Ладно, Саул,  — сказала она.  — Беги, вызывай пожарных.

Рэй Брэдбери

Everybody who was anybody came to the fire. There was Grandpa Spaulding and Douglas and Tom and most of the boarders and some of the old men from across the ravine and all the children from six blocks around. And Leo Auffmann’s children stood out front, proud of how fine the flames looked jumping from the garage roof. Grandfather Spaulding studied the smoke ball in the sky and said, quietly, “Lee, was that it? Your Happiness Machine?” “Some year,” said Leo Auffmann “I’ll figure it and tell you.” Lena Auffmann, standing in the dark now, watched as the firemen ran in and out of the yard; the garage, roaring, settled upon itself. “Leo,” she said, “it won’t take a year to figure. Look around. Think. Keep quiet a little bit. Then come tell me. I’ll be in the house, putting books back on shelves, and clothes back in closets, fixing supper, supper’s late, look how dark. Come, children, help Mama.” When the firemen and the neighbors were gone Leo Auffmann was left with grandfather Spaulding and Douglas and Tom, brooding over the smoldering ruin. He stirred his foot in the wet ashes and slowly said what he had to say. “The first thing you learn in life is you’re a fool. The last thing you learn in life is you’re the same fool. In one hour, I’ve done a lot of thinking. I thought, Leo Auffmann is blind!You want to see the real Happiness Machine? The one they patented a couple thou

Вино из одуванчиков

Почти все прибежали на пожар. Дедушка Сполдинг, Дуглас и Том, почти все постояльцы и кое-кто из пожилых с того берега оврага, все дети из шести соседних кварталов. И  дети Лео Ауфмана стояли впереди, гордые тем, как неотразимо вырывались языки пламени из-под крыши гаража. Дедушка Сполдинг, глядя на дымный шар в небе, тихо сказал: — Лео, это она? Твоя Машина счастья? — Когда-нибудь,  — сказал Лео Ауфман,  — я разберусь и скажу вам. Лина Ауфман, стоя в темноте, смотрела, как пожарные вбегают во двор и  выбегают, как гудит гараж и проваливается крыша. — Лео,  — сказала она,  — чтобы разобраться, года не понадобится. Оглянись вокруг. Помолчи. Потом скажешь мне. Я  буду расставлять книги на полки и  одежду буду развешивать, готовить ужин, поздний ужин. Вон как темно. Идемте, дети, помогите маме. Когда пожарные и  соседи разошлись, Лео Ауфман остался с  дедушкой Сполдингом, Дугласом и Томом размышлять над дымящимися развалинами. Он помешал ногой мокрые уголья и  медленно проговорил то, что должен был сказать: — Первое, что узнаешь в  жизни,  — это то, что ты глупец. Последнее, что узнаешь в жизни, — это то, что ты тот же глупец. За один час я многое обдумал. Я  думал, Лео Ауфман  — слепец!.. Хотите увидеть настоящую Машину счастья? Запатенто

Рэй Брэдбери

sand years ago, it still runs, not good all the time, no! but it runs. It’s been here all along.” “But the fire—” said Douglas. “Sure, the fire, the garage! But like Lena said, it don’t take a year to figure; what burned in the garage don’t count!” They followed him up the front-porch steps. “Here,” whispered Leo Auffmann, “the front window. Quiet, and you’ll see it.” Hesitantly, Grandfather, Douglas, and Tom peered through the large windowpane. And there, in small warm pools of lamplight, you could see what Leo Auffmann wanted you to see. There sat Saul and Marshall, playing chess at the coffee table. In the dining room Rebecca was laying out the silver. Naomi was cutting paper-doll dresses. Ruth was painting water colors. Joseph was running his electric train. Through the kitchen door, Lena Auffmann was sliding a pot roast from the steaming oven. Every hand, every head, every mouth made a big or little motion. You could hear their faraway voices under glass. You could hear someone singing in a high sweet voice. You could smell bread baking, too, and you knew it was real bread that would soon be covered with real butter. Everything was there and it was working. Grandfather, Douglas, and Tom turned to look at Leo Auffmann, who gazed serenely through the window, the pink light on his cheeks.

Вино из одуванчиков

ванную пару тыщ лет назад? Так она до сих пор работает. Не скажу, что всегда хорошо, нет! Но ведь работает! Все это время она находится здесь. — А как же пожар? — спросил Дуглас. — Конечно, и  пожар, и  гараж! Но, как сказала Лина, чтобы во всем разобраться, года не нужно. То, что сгорело в гараже, не в счет! Они пошли следом за ним по ступенькам на веранду. — Вот,  — прошептал Лео Ауфман,  — окно. Не шумите и увидите. Не без колебаний дедушка, Дуглас и  Том стали всматриваться сквозь большое оконное стекло. А по ту сторону окна, в уютных островках света лампы просматривалось то, что хотел видеть Лео Ауфман. Саул и  Маршалл играли в  шахматы на кофейном столике. В столовой Ребекка выкладывала столовое серебро. Наоми вырезала платьица для бумажных кукол. Руфь рисовала акварельными красками. Иосиф играл со своей электрической железной дорогой. В кухонную дверь было видно, как Лина Ауфман достает жаркое из дышащей паром духовки. Каждая рука, голова, каждые губы выполняли большие или малые движения. Из-за стекла доносились их отдаленные голоса, чье-то высокое сладкоголосое пение. Доносился и  аромат выпекаемого хлеба. И  ты знал наверняка, это настоящий хлеб, который вскоре намажут настоящим маслом. Все было на своих местах, и все действовало. Дедушка, Дуглас и Том обернулись на Лео Ауфмана, который с порозовевшими щеками умиротворенно смотрел сквозь окно.

Рэй Брэдбери

“Sure,” he murmured. “There it is.” And he watched with now-gentle sorrow and now-quick delight, and at last quiet acceptance as all the bits and pieces of this house mixed, stirred, settled, poised, and ran steadily again.

“The Happiness Machine,” he said. “The Happiness Machine.” A moment later he was gone. Inside, Grandfather, Douglas, and Tom saw him tinkering, making a minor adjustment here, eliminate friction there, busy among all those warm, wonderful, infinitely delicate, forever mysterious, and ever-moving parts. Then smiling, they went down the steps into the fresh summer night. Twice a year they brought the big flapping rugs oui into the yard and laid them where they looked out of place and uninhabited, on the lawn. Then Grandma and Mother came from the house with what looked to be the back rungs of those beautiful looped wire chairs downtown in the soda-fountain place. These great wire wands were handed around so they stood, Douglas, Tom, Grandma, Great-grandma, and Mother poised like a collection of witches and familiars over the duty pattens of old Armenia. Then at a signal from Great-grandma, a blink of the eyes or a gumming of the lips, the flails were raised, the harping wires banged down again and again upon the rugs.

Вино из одуванчиков

— Ну конечно, — бормотал он. — Вот же она. — И  смотрел то с  мягкой грустью, то с  мгновенным восхищением и, наконец, молчаливым признанием на то, как всё до последней мелочи в этом доме смешивалось, сотрясалось, успокаивалось, приходило во взвешенное состояние и снова — в непрерывное движение. — Машина счастья,  — сказал он.  — Машина счастья. Спустя мгновение он исчез. Дедушка, Дуглас и  Том увидели, как внутри он занимается то мелкой починкой, то крупным ремонтом, устраняет неполадки, хлопоча среди всех этих теплых, восхитительных, бесконечно тонких, навсегда непостижимых и  вечно непоседливых деталей. Затем, улыбаясь, они спустились по ступенькам в прохладу летнего вечера. Дважды в  год они выносили на двор большие хлопающие ковры и  расстилали на лужайке, где они смотрелись несуразно и  осиротело. Затем бабушка и мама выходили из дома, вооруженные чемто вроде спинок от прекрасных плетеных стульев из кафе-мороженого в  центре города. Эти диковинные проволочные жезлы раздавались по кругу всем  — Дугласу, Тому, бабушке, прабабушке и  маме  — застывшим, как сборище ведьмаков с  подручными, перед орнаментами Армении, под вековой пылью. Затем по команде прабабушки  — подмигиванием или улыбкой — бичи приподнимались, и свистящая проволока опускалась снова и снова, стегая ковры.

Рэй Брэдбери