Одежда Джеймса Бонда Казино Рояль Поправляет Рукав

Карт-бланш

Джеймс Бонд –

: niksi goalma.org
«Дивер, Джеффри. «Карт-бланш»»: АСТ, Астрель, Полиграфиздат; Москва;
ISBN , ,
Аннотация
Джеймс Бонд. Агент
Самый знаменитый шпион в мире. Герой легендарных романов Яна Флеминга,
положенных в основу суперпопулярной киноэпопеи, вот уже почти пятьдесят лет
пользующейся колоссальным успехом во всем мире.
В году фонд Яна Флеминга принял решение заказать роман о легендарном агенте
Джеффри Диверу — автору 26 мировых бестселлеров, проданных тиражом,
превышающим 20 миллионов экземпляров.
Перед вами — блокбастер года! Джеймс Бонд ВОЗВРАЩАЕТСЯ!!!
И на этот раз опасное задание приведет его в Дубай и Южную Африку…
Миллионы поклонников Джеймса Бонда затаили дыхание: какие приключения
ожидают агента на этот раз?..

Джеффри Дивер
Карт-бланш
Посвящается Яну Флемингу — человеку, научившему нас не
терять веру в героев.

Все описанные события вымышленны, однако большинство

 упомянутых в романе организаций существуют на самом деле. В
мире разведки, контрразведки и шпионажа любят аббревиатуры и
сокращения, поэтому, чтобы не захлебнуться в их мешанине,
помещаю в конце книги примечания.
Дж. Д.

Нам необходима новая организация, чтобы координировать,

направлять, контролировать и оказывать помощь гражданам
угнетенных стран… Необходима полная секретность, определенная
доля фанатизма, желание работать с представителями разных
национальностей и полная политическая надежность. Как мне
видится, подобная организация должна обладать абсолютной
независимостью от Военного министерства.
Хью Далтон, министр экономической войны, о
формировании разведочно-диверсионной группы при
Управлении специальных операций Британии в начале Второй
мировой войны

Воскресенье
Красный Дунай

Глава 1

Ощущая знакомый трепет, который всегда охватывал его на этом участке пути — от
Белграда на север, к Нови-Саду, — машинист тепловоза Сербской железной дороги сжал
покрепче рычаг тормозного переключателя.
Этим маршрутом — из Греции в Белград и дальше на север — ходил с х по е
знаменитый Арльбергский Восточный экспресс. Конечно, тяжеловозу, который вел
машинист, было далеко до сверкающего красавца «Пасифик», тянущего за собой
элегантные, отделанные красным деревом и латунью вагоны — спальные, вагон-ресторан и
вагон с частными апартаментами — царство роскоши и сладких предвкушений. Машинист
управлял видавшим виды американским локомотивом, за которым громыхал вполне сносный
подвижной состав, набитый под завязку самыми обыденными грузами.
И тем не менее за каждым поворотом машинист чувствовал дыхание истории, особенно
сейчас, зная, что совсем скоро покажется река. Его река.
Но тревога все равно не отпускала.
Среди вагонов до Будапешта, груженных углем, металлоломом, потребительскими
товарами и лесом, находился один, который очень его беспокоил. В этом вагоне ехали бочки с
МИЦ — метилизоцианатом, идущим в Венгрии на производство резины.
Машинист — пузатый, лысеющий, в поношенной фуражке и засаленном комбинезоне
— уже успел наслушаться инструкций насчет опасного химиката и от своего начальника, и от
недоумка из надзора за обеспечением транспортной безопасности. Несколько лет назад в
результате утечки токсичных веществ, случившейся на заводе в индийском городе Бхопал, за
пару дней погибли восемь тысяч человек.
Машинист, осознав важность задачи, не удержался все-таки от вопроса, подсказанного
железнодорожным опытом и профсоюзной закалкой:
— А на моем перегоне до Будапешта чем это чревато?
Старший с чиновником обменялись начальственными взглядами, но ничего
конкретного, кроме «ты там поосторожнее», не сказали.
Вдали забрезжили огни Нови-Сада, второго по величине города Сербии, и в вечерних
сумерках протянулся бледной лентой Дунай. Воспетая композиторами, вошедшая в историю
река на самом деле была мутной и невыразительной, и ходили по ней баржи да танкеры, а не
романтические кораблики со свечами на столиках и венскими оркестрами. И все же это был
Дунай, символ балканского величия, и грудь железнодорожника всегда раздувалась от
гордости, когда он вел поезд по мосту.
Его река.
Он посмотрел через забрызганное стекло на убегающие рельсы, подсвеченные лобовым
фонарем тепловоза «Дженерал электрик». Волноваться не о чем.
У рычага тормозного переключателя имелось восемь положений. Сейчас он стоял на
пятой отметке, и машинист плавно перевел его на тройку, сбрасывая скорость перед чередой
поворотов. Дизель в четыре тысячи лошадиных сил зарокотал тише.
На прямом отрезке перед мостом машинист перевел рычаг обратно на пятерку, а потом
и на шестерку. Мотор загудел громче, за спиной послышалось попеременное лязганье.
Машинист знал, что это всего лишь вагонные сцепки, недовольные изменением скорости, —
подобный нестройный хор он слышал уже тысячу раз. Но воображение подсунуло ему
другую картину: в третьем вагоне бьются друг о друга, грозя протечкой, бочки с токсичным
химикатом.
«Ерунда», — успокоил он себя, сосредоточиваясь на том, чтобы держать постоянную
скорость. А потом, совершенно без необходимости, разве только ради собственного
удовольствия, потянул клапан гудка.

Глава 2

Далекий тепловозный гудок долетел до зарослей высокой травы на вершине пригорка,

где залег, схоронившись, человек. Он сразу понял: гудит поезд, приближающийся с юга, и
будет здесь через десять-пятнадцать минут. Не отразится ли его прибытие на рискованной
операции, которая вот-вот начнется?
Человек развернулся вполоборота и рассмотрел тепловоз с длинной цепочкой вагонов в
монокулярный прибор ночного видения.
Рассудив, что поезд ни ему самому, ни его планам помехой не станет, Джеймс Бонд
снова навел монокуляр на гостиничный ресторан, присматриваясь к объекту в окне. Судя по
количеству «застав» и «фиатов» перед большим зданием с облупившейся желтой
штукатуркой, заведение пользовалось у местных популярностью.
Без двадцати восемь. Стоял ясный воскресный вечер под Нови-Садом, где
Среднедунайская равнина переходит в возвышенность, которая у сербов считается гористой.
Заядлый горнолыжник, Бонд полагал, в отличие от них, что горы здесь называют горами,
только чтобы привлекать туристов. Майский воздух был сух и прохладен, как в зале
похоронного бюро. Бонд предусмотрительно обулся в разношенные кожаные ботинки,
обеспечивающие устойчивость в схватке и отлично подходящие для погони.
В свои тридцать он весил сто семьдесят фунтов при росте шесть футов. Разделенные на
косой пробор черные волосы почти скрывали один глаз. Правую щеку пересекал
трехдюймовый шрам.
Одежду Бонд в этот вечер тоже выбирал тщательно и в конце концов остановился на
темно-зеленой куртке и непромокаемых штанах американской фирмы «», лучшей среди
производителей тактического снаряжения.
В сгущающихся сумерках огни на севере засияли ярче. Нови-Сад. Бонд знал, что у
этого симпатичного, бурлящего жизнью города темное прошлое. Когда в январе года
венгры перебили тысячи сербов и сбросили трупы в скованный льдом Дунай, город стал
колыбелью партизанского движения. Сегодня Бонд прибыл сюда предотвратить катастрофу,
хоть и иного порядка, но не менее масштабную и трагическую.
Вчера, в субботу, британскую разведку охватила тревога. В челтнемском ЦПС
расшифровали перехваченный электронный шепоток, согласно которому на следующей
неделе где-то намечался теракт.
 ВСТРЕЧА С НОЕМ В ОФИСЕ, ПОДТВЕРДИТЬ ИНЦИДЕНТ 20 ВЕЧЕРОМ
В ПЯТНИЦУ, ПРЕДПОЛАГАЕМОЕ ЧИСЛО ЖЕРТВ В НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ
ЧЕЛОВЕК, УЩЕМЛЕНИЕ БРИТАНСКИХ ИНТЕРЕСОВ, ПЕРЕДАЧА СРЕДСТВ
СОГЛАСНО ДОГОВОРЕННОСТИ

Чуть позже правительственные слухачи перехватили обрывок второго сообщения,

зашифрованного по тому же алгоритму, посланного с того же телефона, однако на другой
номер:

ВСТРЕЧАЕМСЯ ВЕЧЕРОМ В ВОСКРЕСЕНЬЕ В РЕСТОРАНЕ РОШТИЛЬ

ПОД НОВИ-САДОМ В ВО МНЕ 6+ ФУТОВ РОСТА, ИРЛАНДСКИЙ
АКЦЕНТ

После отправки сообщений Ирландец (сам невольно подсказавший спецслужбам

подходящее прозвище) телефон либо уничтожил, либо разрядил. Его адресаты поступили,
видимо, так же.
Поздним вечером в Лондоне собрались представители Объединенного комитета
разведслужб и КОБРЫ — правительственного комитета по чрезвычайным ситуациям —
оценить риск «Инцидента», названного так по предполагаемой дате.
Достоверной информации о характере и источнике угрозы пока добыть не удалось,
однако в МИ-6 полагали, что исходит она из тех районов Афганистана, где «Аль-Каида» и ее
приспешники повадились нанимать исполнителей для операций в Европе. Шесть кабульских
агентов объединенными усилиями пытались разузнать больше, однако сербскую линию тоже
нужно было разработать. Вчера, в десять часов вечера, цепкие щупальца спрута, начавшего
действовать, дотянулись и до Бонда, который сидел в эксклюзивном закрытом ресторане на
Чаринг-Кросс-роуд с красивой женщиной, утомляющей его бесконечным рассказом о тяготах
жизни непризнанной художницы. Высветившееся на экране мобильного телефона эсэмэс-
сообщение гласило:

NIACT. Позвонить НШ

Код NIACT требовал откликнуться немедленно, независимо от времени суток. Звонок

начальнику штаба позволил благополучно прервать скучнейший ужин, и вскоре Бонд уже
следовал в Сербию по заданию второго уровня, предписывающему отыскать Ирландца и
установить слежку с закладкой «маячков» и других средств наблюдения. В случае неудачи
приказ давал ему право арестовать Ирландца и переправить либо обратно в Англию, либо на
секретную базу на континенте для допроса.
И вот теперь Бонд лежал в зарослях травы и белых нарциссов, стараясь не задевать
лишний раз листья этого красивого, но довольно ядовитого первоцвета. Все свое внимание
он сосредоточил на витрине ресторана «Роштиль», за которой, не прикасаясь к еде, сидел
Ирландец, беседуя со своим пока не установленным сообщником славянской внешности.
Местный, видимо, перестраховываясь, припарковался где-то в переулке и к ресторану
подошел пешком, исключая возможность вычислить его по номеру машины.
Ирландец не осторожничал. Его недорогой «мерседес» прибыл сорок минут назад.
Автомобиль с этим номером был взят сегодня в прокате за наличные на вымышленную
фамилию по поддельным британским правам и паспорту. Сам объект оказался долговязым
мужчиной примерно одного возраста с Бондом (может, чуть старше), ростом шесть футов два
дюйма. У него была нелепая походка — в ресторан он вошел, ставя носки врозь. Высокий
лоб закрывала неровная светлая челка, острые скулы сходились трапецией у квадратного
подбородка.
Бонд уже удостоверился, что этот человек и есть его объект. За два часа до назначенной
встречи он зашел в ресторан выпить чашку кофе и прикрепил подслушивающее устройство
на входную дверь изнутри. Объект прибыл в назначенное время и обратился к метрдотелю
по-английски — громко и с расстановкой, как водится у иностранцев при общении с
местными. Бонд, слушая его с тридцати ярдов через спецприложение на своем мобильном,
определил акцент как среднеольстерский — скорее всего Белфаст или окрестности. Больше,
к сожалению, ничего уловить не удалось: Ирландец и его сообщник расположились вне зоны
действия «жучка».
Приставив к глазу трубку монокуляра, Бонд внимательно рассматривал противника,
обращая внимание на мельчайшие детали (как твердили инструкторы в Форт-Монктоне,
«подмеченная мелочь — подмога, упущенная мелочь — провал»). От него не укрылось, что
Ирландец все время начеку и не делает лишних движений. Нарисованную собеседником
диаграмму Ирландец придвинул ластиком автоматического карандаша, чтобы не оставлять
отпечатков. Сидя спиной к окну, он заслонял собой сообщника, поэтому специальное
приложение на мобильном телефоне Бонда не могло ничего считать по губам ни у того ни у
другого. В какой-то момент Ирландец вдруг резко обернулся и взглянул в окно, словно что-то
заподозрил. Светлые глаза смотрели без всякого выражения. Взглянул — и снова обратился к
тарелке с мало интересующей его едой.
Трапеза, судя по всему, подходила к концу. Бонд осторожно спустился с пригорка и
зашагал между редко растущими елями и соснами в окружении чахлого подлеска и россыпей
вездесущих мелких белых цветов, минуя облупившийся указатель на сербском, французском
и английском, позабавивший его еще по прибытии.

Спа-отель и ресторан «Роштиль».

Расположен в местности, славящейся своими целебными свойствами, широко
рекомендуется для санаторного лечения после хирургических операций, особенно
при острых и хронических респираторных заболеваниях, а также анемии.
Полный пансион.

У въезда на территорию ресторана Бонд завернул за угол обветшалого садового сарая,

воняющего машинным маслом, бензином и мочой. За сараем его дожидались, как он их
мысленно называл, «товарищи».
Обычно Джеймс Бонд предпочитал действовать в одиночку, однако разработанный им
план требовал участия двух местных агентов. Они прибыли из БИА — сербской службы
внешней разведки и госбезопасности (на редкость невинное название для спецслужбы) и
сейчас действовали под прикрытием, облачившись в форму полиции Нови-Сада, с
позолоченными значками Министерства внутренних дел.
Квадратнолицые, круглоголовые, неулыбчивые, с коротким ежиком под форменной
темно-синей фуражкой, в шерстяной форме того же темно-синего оттенка. Одному было
около сорока, второму — двадцать пять. Невзирая на то что по легенде им отводилась роль
провинциальных блюстителей порядка, вооружились они до зубов, прихватив «беретты» и
уйму патронов. На заднем сиденье одолженного в полиции «фольксвагена-джетты»
примостились два «Калашникова» камуфляжной раскраски, «узи» и холщовый мешок с
ручными осколочными гранатами — не какими-нибудь пукалками, а швейцарскими «HG-
85».
Бонд повернулся к старшему, но не успел открыть рот, как сзади раздались громкие
хлопки. Рука сама метнулась к «Вальтеру ППС», однако, развернувшись, он увидел всего-
навсего младшего серба — тот выколачивал ладонью сигарету из пачки. Сам бывший
курильщик, Бонд всегда считал этот ритуал дурацким и бессмысленным.
О чем только этот олух думает?
— Тише! — прошептал он недовольно. — А сигареты уберите. Никакого курева.
В темных глазах серба мелькнуло недоумение.
— Да ладно, мой брат всегда курит на заданиях. У нас тут куда подозрительнее не
курить.
По дороге сюда младший им все уши прожужжал о своем брате, бойце печально
знаменитого ПСО — спецподразделения, формально принадлежащего службе
государственной безопасности, а на самом деле, как прекрасно знал Бонд, использующегося
в секретных военных операциях. Младший обронил ненароком (но с гордостью, а значит,
намеренно), что его брат сражался с «Тиграми Аркана» — бандой головорезов,
зверствовавших во время войны в Хорватии, Боснии и Косово.
— Может, в Белграде сигарета — обычное дело, — ответил Бонд вполголоса, — но мы
сейчас на тактическом задании. Поэтому сигареты убрать.
Агент неохотно повиновался и явно что-то хотел сказать своему напарнику, однако
передумал, видимо, вспомнив, что Бонд сносно владеет сербско-хорватским.
Бонд оглянулся на ресторан и увидел, что Ирландец уже кладет на металлическую
тарелочку динары — разумеется, никаких кредиток, чтобы не вычислили. Его собеседник
надевал пиджак.
— Все, пора.
Бонд повторил план действий. Они последуют за «мерседесом» Ирландца на
полицейской машине, а когда он отъедет от ресторана примерно на милю, остановят, заявив,
что его автомобиль соответствует описанию разыскиваемому по нови-садскому делу о
наркотиках. Ирландца вежливо попросят выйти и скуют наручниками. Мобильник, бумажник
и документы оставят на багажнике, а его самого посадят в стороне, лицом в
противоположном от машины направлении.
Тем временем Бонд выскользнет с заднего сиденья полицейского авто, сфотографирует
документы, перекачает что сможет из телефона, осмотрит ноутбуки и багаж и прикрепит
«маячки».
Ирландец, несомненно, быстро просечет, что у него вымогают деньги, и попробует
откупиться от «полицейских». Тогда его отпустят на все четыре стороны.
Если он поедет вдвоем со своим местным подельником, план останется прежним и
распространится на обоих.
— Я уверен на девяносто процентов, что он ничего не заподозрит, — заявил Бонд. —
Но если вдруг окажет сопротивление, помните: убивать его нельзя ни в коем случае. Он
нужен мне живым! Стреляйте в ведущую руку, ближе к локтю, не в плечо.
Вопреки тому, что обычно показывают в кино, ранение в плечо не менее опасно, чем
ранение в живот или в грудь.
Ирландец вышел из ресторана и, остановившись у порога, осмотрелся по сторонам,
определяя, что изменилось, пока он был в зале. Новые машины на стоянке — насколько это
существенно? Наконец, убедившись, видимо, что угрозы нет, оба сообщника уселись в
«мерседес».
— Значит, двое. План прежний, — напомнил Бонд.
— Да.
Ирландец завел машину, включились фары.
Бонд нащупал свой «вальтер», уютно устроившийся в кожаной кобуре «Буллард», и сел
на заднее сиденье полицейского автомобиля. На полу валялась банка из-под пива. Значит,
пока Бонд вел наблюдение, кто-то из «товарищей» промочил горло местным «Еленем», что в
переводе с сербского означает «олень». Бог с ним, с нарушением субординации, но
безалаберность Бонду не понравилась. Ирландец может заподозрить неладное, если от
задержавшего его полицейского будет нести пивом. Бонд не возражал против самомнения и
жадности тех, кто был с ним рядом, — они могли сослужить неплохую службу, но чужую
некомпетентность он считал досадной и непростительной помехой.
Сербы устроились впереди, загудел двигатель. Бонд постучал пальцем по своему
коротковолновому передатчику с генератором белого шума, использующемуся для
засекреченных радиопереговоров между агентами во время операций.
— Второй канал, — напомнил он сербам.
— Да-да, — со скучающим видом кивнул старший, и оба нацепили наушники.
Бонд в очередной раз мысленно спросил себя, не упустил ли он чего. При всей
стремительности разворачивающейся операции он не один час провел за обдумыванием
тактики. Вроде бы все возможные варианты просчитаны.
Как оказалось, все, кроме одного.
Ирландец не сделал того, что должен был сделать при любом раскладе.
Он не уехал.
Свернув с парковки, «мерседес» выкатил на газон у ресторана, скрытый от глаз
персонала и посетителей высокой живой изгородью, и направился на восток, в сторону
пустыря.
— Вот дерьмо, куда его понесло? — выругался младший. Все трое выскочили из
машины. Старший выхватил пистолет и рванулся было вслед «мерседесу».
— Не надо! — взмахом руки остановил его Бонд.
— Он удирает! Засек нас!
— Нет. Тут что-то другое.
Ирландец явно не от погони спасался. Он ехал медленно, «мерседес» плыл по пустырю,
словно лодка по тихому утреннему морю. И потом, удирать было просто некуда. Впереди
путь преграждали утесы над Дунаем, железнодорожная насыпь и лес у склонов Фрушка-
Горы.
«Мерседес» подъехал к железнодорожным путям, ярдах в ста от наблюдающего за ним
Бонда, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, остановился — капотом к ресторану
— поблизости от железнодорожного депо и стрелки, где от главного пути ответвлялся еще
один. Там злоумышленники вылезли, и Ирландец что-то вынул из багажника.
«Выбор действия диктуется намерениями противника», — мысленно повторил Бонд
еще одну максиму, усвоенную на лекциях в Форт-Монктоне, центре подготовки
специалистов, расположенном в Госпорте.
Что же замышлял Ирландец?
Бонд снова вытащил монокуляр и, переключив на ночное видение, навел на Ирландца.
Сообщник открыл панель управления стрелочным переводом и принялся копаться в
переключателях. Присмотревшись, Бонд увидел, что второй путь — старый, ржавый и
заброшенный — забирает вправо и заканчивается тупиком на вершине пригорка.
Значит, диверсия. Загонят поезд на пригорок и пустят под откос. Вагоны покатятся
кубарем прямо в приток Дуная.
Бонд направил монокуляр на тепловоз с составом. Вот и разгадка. В первых двух
вагонах сплошной металлолом, но вот в следующих… По укрытой брезентом платформе шла
надпись по-сербски: «Опасность!» Присмотревшись, Бонд заметил и ромбик — повсеместно
принятый знак для предупреждения спасателей в чрезвычайной ситуации о том, чем именно
опасен данный груз. К несчастью, на ромбике значились высокие показатели по всем трем
категориям: угроза здоровью, взрывоопасность и воспламеняемость. Буква W в нижнем углу
означала, что вещество представляет опасность при взаимодействии с водой. Выходит, груз
чрезвычайно опасен, последствия утечки сопоставимы с ядерной катастрофой.
Поезду оставалось около трех четвертей мили до стрелки, и он уже начал набирать ход
перед подъемом на мост.
Выбор действия диктуется намерениями противника.
Неизвестно, как соотносится эта диверсия с «Инцидентом» и соотносится ли
вообще, но ближайшая цель определилась. Равно как и действия, которые подсказала Бонду
интуиция.
— Если попытаются уйти, преградите им выезд и арестуйте. На поражение не стрелять.
Он прыгнул за руль «джетты», развернул машину в сторону поля и огородов, откуда
высматривал ресторан, и, отпустив сцепление, вдавил в пол педаль газа. Легкая машина
прыгнула вперед, взревев мотором, и понеслась, сминая валежник, молодую поросль,
нарциссы и кусты малины, растущей в Сербии повсюду. Собаки бросились врассыпную, в
соседних домишках вспыхнули огни, люди на огородах возмущенно замахали руками.
Не обращая ни на что внимания, Бонд сосредоточился на своей цели, освещенной
тусклым светом неполной луны и головным прожектором обреченного тепловоза, горевшим
ярче ночного светила.

Глава 3

Он ощущал тяжесть неотвратимой смерти.

Найл Данн притаился в бурьяне, в тридцати футах от стрелки, и, прищурившись, в
вечерних сумерках смотрел на кабину приближающегося тепловоза. «Трагедия», — подумал
он.
Смерть обычно означает потерю, а Данн по складу характера потерь не выносил, считая
их сродни греху. Дизельные двигатели, гидронасосы, разводные мосты, электромоторы,
компьютеры, конвейеры — все эти механизмы должны выполнять свою задачу с
наименьшими потерями.
Смерть — это бездарно растраченные возможности.
Однако сегодня ее не избежать.
Данн обернулся на юг, где в свете головного прожектора приближающегося поезда уже
заблестели рельсы, затем посмотрел по сторонам. «Мерседес» останется для машиниста
незамеченным — автомобиль предусмотрительно поставлен под таким углом, чтобы его не
было видно из кабины тепловоза. Еще одна безупречная деталь, вписанная в разработанный
Данном план операции. В ушах зазвучал голос начальства: «Это Найл, мой проектировщик.
Он настоящий гений».
Данну почудилось, что он видит в кабине машиниста. Смерть… Он поспешно отогнал
непрошеную мысль.
Теперь поезду оставалось до стрелки около четырех-пяти сотен ярдов.
— Как скорость? — спросил Данн у подошедшего Альдо Карика, серба средних лет. —
Нормально? По-моему, медленно.
— Нет, порядок, — ответил серб на тягучем английском. — Видишь, набирает.
Порядок.
Медведеподобный Карик шумно цыкнул зубом. За обедом он заметно нервничал — не
из боязни ареста или увольнения, как он сам признался, а потому что не представлял, как
заначить от всех (включая жену и двоих детей) десять тысяч евро.
Данн снова обернулся к поезду. Прикинул скорость, массу, уклон. Да, порядок. Даже
если теперь кто-то попытается остановить состав — например, диспетчер из Белграда,
заметивший неладное, свяжется с машинистом и велит экстренно затормозить, — будет уже
поздно. Поезд не успеет замедлить ход до того, как въедет на предательски переведенную
стрелку.
«Иногда смерть необходима», — напомнил себе Данн.
Поезду оставалось три сотни ярдов до стрелки.
Полторы минуты. И тогда…
А это еще что? Данн вдруг уловил какое-то движение на огородах, неясную тень,
мчащуюся по колдобинам прямо к железнодорожным путям.
— Видишь? — спросил он Карика.
— Вижу. Машина! — изумился тот. — Что происходит?
Действительно, машина. В бледном свете луны Данн разглядел небольшой седан,
виляющий между деревьями и штурмующий на полном ходу пригорки. Так гнать по
пересеченной местности! Невероятно… Наверное, подростки развлекаются, вечно у них
какие-то дурацкие игры.
Не сводя глаз с автомобиля, Данн прикинул скорость и направление. Если
свихнувшийся водитель не сбавит ход, то проскочит перед самым носом поезда, но ему
придется прыгать через пути, тут ведь нет переезда. А если машина застрянет на рельсах,
тепловоз сомнет ее в лепешку, как консервную банку. Впрочем, на его планах это никак не
отразится. Протаранив крошечную машинку, тепловоз все равно свернет на роковую стрелку.
Так, секунду… Что за черт? Данн только теперь рассмотрел, что машина полицейская.
Но почему без мигалки и сирены? Угнали? Идут на верную смерть?
Но водитель, как оказалось, не собирался ни останавливаться на рельсах, ни прыгать
через пути.
Слетев с последнего пригорка, седан затормозил у самой насыпи, в пятидесяти ярдах от
приближающегося поезда. Мужчина в темной одежде выскочил из него и прошел на пути.
Несмотря на темноту, видно было — не полицейский. Сигналить машинисту, чтобы
остановить поезд, он не торопился, а вместо этого спокойно присел на корточки между
рельсами, прямо перед тяжеловозом, летящим на него со скоростью пятьдесят-шестьдесят
миль в час.
Отчаянный гудок прорезал вечернюю тишину, из-под колес брызнули снопы оранжевых
искр.
Прямо перед носом локомотива человек взвился с рельсов и исчез в кювете.
— Что это было? — прошептал Карик.
И тут на рельсах перед тепловозом полыхнула бело-желтая вспышка, а еще через
секунду раздался хлопок — как от самодельного взрывного устройства или ручной гранаты.
За первым взрывом последовал второй.
Похоже, у водителя полицейской машины имелся собственный план.
Сокрушающий точно выверенные планы Данна.
Нет, это не полицейский и не самоубийца. Это явно спецагент, обладающий опытом
подрывных работ. Первым взрывом выбило костыли, которыми рельсы крепятся к шпалам,
вторым — сдвинуло свободный теперь рельс чуть внутрь, убирая его из-под левых передних
колес.
Карик что-то пробормотал на сербском. Данн же, не обращая на него внимания,
смотрел на дрожащий диск головного прожектора. С диким скрежетом и грохотом локомотив
и весь тяжеленный состав, сойдя с рельсов, пропахали колесами голую землю и щебенку,
взметая клубы густой пыли.

Глава 4

Бонд смотрел из кювета, как состав замедляет ход, зарываясь колесами в мягкую землю
и выбрасывая фонтаны песка и щебня. Выждав немного, он вылез из укрытия оценить
обстановку.
Сообразить, как предотвратить катастрофу и не позволить токсичному веществу
вылиться в Дунай, пришлось за считанные минуты. Остановив машину у путей, он схватил
две гранаты, припасенные сербами, и подложил их на рельсы.
Бонд потер плечо — шальной осколок рассек рукав куртки.
Как он и рассчитывал, тепловоз и вагоны не перевернулись и не посыпались в реку. Он
спустил поезд с рельсов там, где требовалось ему, — на ровной поверхности, а не на
косогоре, как хотел Ирландец.
С шипением и скрежетом состав наконец остановился — недалеко от Ирландца и его
сообщника, скрытых от Бонда облаком пыли и дыма.
— Говорит первый, — сообщил он в коротковолновый переговорник. — Вы на
месте? — Молчание. — Вы на месте? Отвечайте!
— Поезд сошел с рельсов! — донесся сквозь треск в наушнике голос старшего
серба. — Видели? Вы где?
— Слушайте меня внимательно.
— Что случилось?
— Тихо! Времени мало. Думаю, они попытаются взорвать или прострелить контейнеры
с токсичным веществом. Я отгоню их выстрелами к машине. Подкараульте «мерседес» на том
пустыре у ресторана, прострелите им колеса и не отпускайте.
— Надо брать их сейчас!
— Нет! Только у ресторана, раньше не пытайтесь. В «мерседесе» им не удастся держать
оборону, останется только сдаться. Как поняли?
Передатчик заглох.
Черт. Бонд поспешил сквозь пыльную тучу к третьему вагону — тому самому, где
стояли, дожидаясь, когда их вскроют, бочки с опасным веществом.

***

Найл Данн прокручивал в голове произошедшее. Он знал, что, возможно, придется

импровизировать, но предугадать подобный предупреждающий удар неизвестного
противника не мог никак.
Данн осторожно выглянул из укрытия — плотных зарослей неподалеку от того места,
где остановился, отдуваясь, свистя и хрипя, тепловоз. Где-то там, в темноте, за облаком пыли
и дыма, притаился враг. А может, его размазало по рельсам. Или он сбежал.
Закинув рюкзак на плечо, Данн обогнул тепловоз и двинулся по противоположной
стороне, укрываясь за сошедшими с рельсов вагонами от непрошеного гостя — если,
конечно, тот еще жив.
Изматывавшая его тревога, как ни странно, отступила. Смерти удалось избежать. Он,
конечно, настраивался, собирался с духом (желание начальства — закон), но с посторонним
вмешательством все разрешилось само собой.
Обходя локомотив, Данн невольно залюбовался громоздкой махиной. Американец,
«Дэш В» производства «Дженерал электрик», старый, потрепанный, как и большинство
тепловозов на Балканах, но по-прежнему красивый. Четыре тысячи лошадей. Стальные
листы, колеса, клапаны, подшипники, пружины, трубки и шланги — прекрасные, элегантные
в своей функциональной лаконичности. Как хорошо, что…
Из раздумий его выбило появление ковыляющего навстречу человека, зовущего на
помощь. Машинист. Данн ответил двумя выстрелами в голову.
Как хорошо, что удалось избежать самого страшного и он не стал причиной гибели этой
чудесной машины. Он погладил бок локомотива, как отец гладит по голове заболевшего сына,
у которого только что спал жар. Через несколько месяцев тепловоз снова будет бегать по
рельсам.
Вскинув рюкзак повыше на плечо, Найл Данн проскользнул между вагонами, собираясь
приступить к работе.

Глава 5

Два выстрела, которые услышал Бонд, не задели вагон с опасным грузом — Бонд
прикрывал его с тридцати ярдов. Скорее всего жертвами стали машинист с помощником.
И тут в облаке пыли показался Ирландец. Сжимая пистолет, злоумышленник шагал
между двумя вставшими под углом друг к другу вагонами с металлоломом, прицепленными
сразу за тепловозом. За плечом у него висел рюкзак — судя по всему, полный, значит, если он
собирался взорвать контейнеры с токсичным веществом, то взрывчатку еще не подложил.
Прицелившись, Бонд выпустил две пули под ноги Ирландцу, отгоняя его обратно к
«мерседесу». Он подскочил от неожиданности и поспешно скрылся, пригибаясь.
Бонд взглянул на пути с противоположной стороны, стороны ресторана, — и стиснул
зубы. Сербы не выполнили приказ. Вместо этого они захватили у депо подручного Ирландца
и, повалив на землю, стянули ему запястья нейлоновыми наручниками. Теперь оба двигались
к поезду.
«Безалаберность…»
Бонд вскочил и, пригибаясь, побежал к ним.
Рюкзак теперь стоял на земле, в зарослях бурьяна у самого тепловоза, и за ним кто-то
прятался. Пригибаясь, сербы осторожно продвигались вперед.
Рюкзак, конечно, Ирландца. А вот прячется за ним точно не он. Скорее всего там тело
машиниста.
— Нет, — прошептал Бонд в переговорник. — Это ловушка! Вы меня слышите?
Но старший серб не слушал. С криком: «Ne mrdaj! Ни с места!» — он шагнул вперед.
В этот момент Ирландец высунулся из кабины локомотива и выстрелил ему в голову.
Серб упал как подкошенный.
Его напарник, решив, что стреляют с земли, из-за рюкзака, разрядил автомат в мертвое
тело машиниста.
— Осторожно! — крикнул Бонд.
Но было поздно. Ирландец снова высунулся из кабины и прострелил младшему сербу
правую руку у самого локтя. Тот выронил автомат и с криком повалился навзничь.
Спрыгнув с поезда, Ирландец дал с полдюжины выстрелов в сторону Бонда, который
открыл ответный огонь, целя по ногам. Не попал. Ирландец сунул пистолет в кобуру, вскинул
на плечо рюкзак и потащил младшего серба к «мерседесу». Оба исчезли.
Бонд метнулся к «джетте», прыгнул за руль и дал по газам. Через пять минут, перелетев
через пригорок, он затормозил на пустыре за рестораном «Роштиль». Там царила паника,
посетители и персонал в ужасе разбегались. «Мерседеса» не было видно. Зато стало ясно,
что Ирландец пристрелил не только старшего серба, но и своего подельника. Тот со
связанными руками лежал ничком — мертвый.
Выскочив из «джетты», Бонд обыскал тело, однако Ирландец успел сам пройтись по
карманам, вытащив и бумажник, и все остальное. Тогда Бонд достал свои солнечные очки
«Окли» и, протерев стекло дочиста, прижал к нему большой и указательный пальцы убитого.
Снова усевшись за руль «джетты», он помчался догонять «мерседес», выжимая семьдесят
миль в час на петляющей, усеянной выбоинами дороге.
Через несколько минут на обочине впереди что-то мелькнуло в лучах фар. Бонд резко
нажал на тормоз, не обращая внимания на то, что машину заносит, и остановился, выпустив
клубы дыма, в нескольких ярдах от младшего серба. Выйдя из машины, агент склонился над
трясущимся и подвывающим парнем. Рана в руке оказалась серьезной, он потерял много
крови. Одна нога была разута, и на пальце не хватало ногтя. Ирландец его пытал.
Открыв складной нож, Бонд острым как бритва лезвием разрезал на парне рубашку и
лентой ткани замотал ему руку, а потом затянул повязку, просунув под нее валявшуюся
неподалеку палку.
— Куда он отправился? — спросил Бонд, наклоняясь над сербом и отирая испарину с
его лба.
Тот, глотнув воздух, что-то забормотал на сербскохорватском, корчась от невыносимой
боли, затем, узнав Бонда, проговорил:
— Позвоните брату… Вы должны отвезти меня в больницу.
— Мне нужно знать, куда он отправился.
— Я ничего не сказал. Он пытался… Но я про вас ни слова.
Несомненно, парень выложил Ирландцу все подчистую, но это сейчас не имело
значения.
— Куда он поехал? — повторил Бонд.
— В больницу… Отвезите меня, я все скажу.
— Выкладывай, или через пять минут тебе конец, — ровным голосом проговорил Бонд,
ослабляя повязку. Кровь хлынула ручьем.
Парень сморгнул слезы.
— Сволочь!.. Ладно. Он спрашивал, как выехать на скоростную магистраль Е Она
ведет в Венгрию. На север отправился. Пожалуйста, прошу вас!
Бонд снова затянул повязку. Ни на какой север Ирландец, конечно же, не едет. Такому
умному и расчетливому тактику не нужны пояснения. Бонд почувствовал в противнике
родственную преданность делу. Наверняка еще до прибытия в Сербию он досконально
изучил всю карту окрестностей Нови-Сада и сейчас двинется на юг по Двадцать первому
шоссе — единственной ближайшей крупной дороге, на Белград или под Белград, откуда его
заберут.
Обыскав карманы серба, Бонд вытащил мобильный и набрал номер для экстренной
связи — Когда в трубке раздался женский голос, установил телефон на землю у губ
парня и помчался обратно к «джетте». Выжимая предельную на ухабистой дороге скорость,
он весь ушел в сложные манипуляции с рулем и педалями.
На крутом повороте машину занесло на встречную. Показавшаяся впереди большая
фура с кириллическим логотипом, сердито загудев, ушла в сторону, и Бонд, разминувшись с
ней буквально в дюйме, вильнул обратно на свою полосу. Во что бы то ни стало следовало
догнать Ирландца — он был единственной ниточкой, тянувшейся к Ною и тысячам жертв
намеченной на пятницу катастрофы.
Через пять минут на подъезде к Двадцать первому шоссе Бонд замедлил ход. Впереди
мигали оранжевые вспышки, к небу, застилая луну и звезды, поднимались клубы черного
дыма. Вскоре стало видно место аварии. Не вписавшись в крутой поворот, Ирландец выехал
на широкую, заросшую травой обочину, оказавшуюся на самом деле никакой не обочиной.
Полоска кустарника скрывала крутой обрыв, на дне которого теперь и покоилась
перевернутая машина с горящим капотом.
Подъехав ближе, Бонд заглушил мотор и вышел, а потом, вытащив «вальтер»,
полубегом, полускользя, спустился вниз, осматриваясь в поисках возможной опасности. У
машины он остановился. Ирландец был мертв — висел вниз головой, пристегнутый ремнем
безопасности. На потолок салона капала кровь.
Щурясь от дыма, Бонд выбил стекло со стороны места водителя, чтобы вытащить труп.
Обыщет, возьмет мобильный и все остальное, что найдется по карманам, а потом вскроет
багажник и заберет чемодан с ноутбуками.
Истошное завывание сирен вдалеке стало громче. Бонд оглянулся на дорогу. Пожарные
в нескольких милях отсюда, скоро доберутся. Быстрее! Над капотом, распространяя вонючий
дым, бушевало пламя.
Бонд принялся перепиливать ножом ремень и вдруг спохватился: «Пожарные? Так
быстро? Странно. Полиция, да, само собой. Но пожарные?»
Ухватив труп за окровавленные волосы, он повернул его голову.
Не Ирландец. Бонд взглянул на куртку. Та же надпись на кириллице, что и на фуре, с
которой он едва не столкнулся. Значит, Ирландец остановил фуру, перерезал горло водителю,
пристегнул его ремнем к креслу и столкнул с обрыва, а потом вызвал полицию, чтобы
создать затор на дороге и притормозить погоню.
Рюкзак и все остальное из багажника он, без сомнения, вынул сам. Однако на
перевернутый потолок у заднего сиденья высыпались обрывки бумаги. Бонд сгреб их и сунул
в карман, уворачиваясь от языков пламени. Затем вскарабкался бегом по склону к «джетте» и
погнал в сторону Двадцать первого шоссе, прочь от приближающихся мигалок и сирен.
По дороге Бонд выудил из кармана мобильный. Он напоминал айфон, но был побольше
размером и напичкан оптическими, аудио- и прочими полезными приспособлениями. Сим-
карт в аппарате было две: одна, чтобы регистрировать на официальное или неофициальное
прикрытие агента, а вторая — секретная, с сотнями приложений и шифровальных программ.
(Поскольку телефон разработали в отделе «Кью», какой-то остряк в конторе на
следующий же день окрестил его «ай-кью-фоном».)
Открыв приложение и установив приоритетную связь с центром слежения ЦПС, Бонд
продиктовал описание желтой фуры. Компьютер в Челтнеме автоматически определит
местонахождение агента и расходящиеся оттуда возможные маршруты, затем настроит
спутник на вычисление подходящего по приметам грузовика в соответствующей зоне и
установит слежку.
Через пять минут телефон загудел. Отлично. Бонд посмотрел на экран.
Однако сообщение оказалось не от ищеек, а от Билла Таннера, начальника штаба в
организации, где служил Бонд. Заголовок «СРОЧНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ» означал тревогу.
Посматривая то на экран, то на шоссе, Бонд прочел:
 Перехвачено ЦПС: сербский оперативник, поступивший под твое начало по
«Инциденту», по дороге в больницу скончался. Обвиняешься в неоказании
помощи. У сербов приказ о твоем аресте. Снимайся немедленно.

Понедельник
Мусорщик

Глава 6

Проспав три с половиной часа, Джеймс Бонд проснулся в семь утра в своей квартире в
Челси от писка электронного будильника в мобильном. Взгляд уперся в белый потолок
маленькой спальни. Дважды моргнув, Бонд, превозмогая боль в плече, голове и коленях,
скатился с двуспальной кровати, подгоняемый желанием поскорее напасть на след Ирландца
и Ноя.
Одежда, в которой он ездил в Нови-Сад, валялась на паркете. Подобрав ее, Бонд сунул
тактическое обмундирование в тренировочную сумку, а остальные вещи — в корзину для
грязного белья, облегчая задачу Мэй — чудесной домработнице-шотландке, которая трижды
в неделю приходила налаживать его быт. Еще не хватало, чтобы она подбирала за ним
барахло.
Не одеваясь, он прошествовал в ванную, включил самый горячий, чтобы едва можно
было терпеть, душ и принялся тереть кожу мылом без запаха. Затем, переключив на
холодную, постоял, сколько смог, под ледяными струями, вышел и вытерся насухо, попутно
разглядывая вчерашние травмы. Два больших баклажанно-фиолетовых синяка на ноге,
несколько ссадин и на плече царапина от осколка. Ничего серьезного.
Брился он тяжелой безопасной бритвой с двойным лезвием и ручкой из буйволиного
рога. Причем пользовался этим изысканным прибором, предпочитая его одноразовым
пластмассовым станкам, не из экологических соображений, а потому что его лезвие брило
чище и требовало в обращении определенного мастерства. Джеймс Бонд любил преодолевать
препятствия даже в мелочах.
К четверти восьмого он уже был одет — в темно-синий костюм «Канали» с белой
сорочкой из си-айлендского хлопка и шелковым галстуком винного цвета (сорочка и галстук
«Тернбулл энд Эссер»). На ногах — черные ботинки без шнурков; шнурки он признавал
только в бойцовской обуви либо когда операция требовала передать другому агенту
сообщение с помощью определенным образом завязанных шнурков.
На запястье скользнул браслет стальных тридцатичетырехмиллиметровых «Ролекс-
ойстер-перпечуал», ничем, кроме окошка с датой, не обремененных. Лунные фазы и время
прилива в Саутгемптоне Бонда не интересовали. Как наверняка и большинство населения
Земли.
Чаще всего Бонд ходил на завтрак (самую любимую из всех трапез) в небольшой
отельчик на соседней Понт-стрит. Иногда готовил себе сам одно из немногих блюд, которые
умел состряпать из кухонных запасов: яичницу-болтунью с ирландским маслом. К ней
прилагался бекон и хрустящий тост из непросеянной муки, тоже с ирландским маслом и
апельсиновым джемом.
Однако сегодня, поскольку «Инцидент» требовал немедленных действий, было не до
завтрака. Бонд просто сварил себе обжигающе крепкого ямайского кофе «Блю маунтин» и
выпил его из фарфоровой чашки под «Радио-4», включенное, чтобы можно было узнать,
попали ли вчерашние погибшие и сошедший с рельсов поезд в сводку новостей. Судя по
всему, не попали.
Бумажник и наличные — в карманах, ключи от машины тоже. Осталось взять со стола
целлофановый пакет с привезенными из Сербии уликами и запертый стальной контейнер с
оружием и патронами, которые в пределах Великобритании Бонд не имел законного права
носить.
Он сбежал по лестнице на первый этаж своей квартиры — перестроенной из двух
просторных конюшен — и, открыв дверь, вышел в гараж. В тесном помещении еле хватало
места для двух автомобилей, запасных шин и инструментов. Бонд уселся за руль «Бентли-
континенталь-GT», характерного гранитно-серого цвета с густо-черным кожаным салоном.
Турбированный двенадцатицилиндровый двигатель ответил ровным урчанием.
Поставив рычаг на первую передачу, Бонд плавно выехал на дорогу, оставив в гараже второй
автомобиль, не такой мощный и более норовистый, однако не уступающий первому в
элегантности — «Ягуар-E-type» года выпуска, отцовское наследство.
Лавируя в потоке машин, Бонд катил на север вместе с десятками тысяч других
водителей, разъезжавшихся по офисам и начинавших новую трудовую неделю. Впрочем, сам
Бонд в тривиальный образ лондонского служащего не вписывался.
Как и его работодатели.
Три года назад Джеймс Бонд сидел за серым столом в монументальном сером здании
Министерства обороны на улице Уайтхолл, из окна виднелось небо — вовсе не серое, а
голубое, будто высокогорное шотландское озеро ярким летним днем. Уйдя из резерва ВМФ и
не имея ни малейшего желания заниматься счетами в «Саачи и Саачи» или подбивать баланс
в Национальном Вестминстерском банке, он позвонил бывшему приятелю по фехтовальной
команде Феттес-колледжа, и тот надоумил его податься в военную разведку.
Насидевшись над аналитическими отчетами, одновременно и занудными, и крайне
важными, он поинтересовался у начальника, есть ли вероятность получить более живую
работу.
И вскоре получил загадочное послание, написанное от руки, а не электронное, с
приглашением на обед в «Трэвеллерс-клуб» на Пэлл-Мэлл.
В назначенный день Бонда проводили в обеденный зал и усадили за столик в углу
напротив солидного мужчины лет шестидесяти пяти, отрекомендовавшегося как Адмирал.
Серый его костюм идеально подходил к глазам. Брыластые щеки, россыпь родимых пятен на
макушке, просвечивающих сквозь зачесанные назад редеющие пегие, с проседью, волосы.
Адмирал встретил Бонда пристальным немигающим взглядом, в котором не было ни вызова,
ни презрения, ни явной оценки. Бонд выдержал этот взгляд без труда — того, кому
доводилось и убивать, и смотреть в лицо смерти, взглядом не испугаешь. Однако он понимал,
что мысли этого человека для него потемки.
Обошлись без рукопожатия.
Принесли меню. Бонд заказал палтуса на пару́ под голландским соусом, с вареным
картофелем и спаржей. Адмирал выбрал запеченные на гриле почки с беконом.
— Вина? — спросил он Бонда.
— Да, пожалуй.
— Выбирайте.
— Думаю, бургундского. «Кот-де-Бон» или шабли?
— Может быть, «Пюлиньи» Алекса Гамбала?
— Отлично.
Бутылку принесли тотчас же. Продемонстрировав этикетку, официант налил немного в
бокал Бонда. Вино было отменное — оттенка бледного масла, с земляными нотами,
идеальной температуры, не переохлажденное. Бонд пригубил, кивнул одобрительно, и
бокалы наполнили до половины.
— Мы оба с вами бывшие военные, — хрипловатым голосом начал Адмирал, когда
официант удалился. — Разговоры о погоде нам ни к чему. Я пригласил вас, чтобы
предложить работу.
— Я так и полагал, сэр, — ответил Бонд. Слово «сэр» добавилось само собой, помимо
его воли.
 — Вам, наверное, известно принятое в «Трэвеллерс» правило — не трясти рабочими
документами. Боюсь, нам придется его нарушить. — Старик вытащил из нагрудного кармана
конверт и передал Бонду. — Своего рода подписка о неразглашении государственной тайны.
— Но я уже подписывал…
— Разумеется. Для военной разведки, — оборвал его старик. — Эта позубастее.
Ознакомьтесь.
Бонд ознакомился. Да, определенно позубастее.
— Если вы не заинтересованы подписывать, то давайте продолжим обед, обсудим
недавние выборы, ловлю форели в северных реках или то, как треклятые новозеландцы снова
обыграли нас на прошлой неделе — и разойдемся по своим конторам, — приподняв
кустистую бровь, предложил Адмирал.
После секундного раздумья Бонд поставил под документом росчерк и вернул бумагу
собеседнику. Документ исчез.
Еще глоток вина.
— Вы слышали об Управлении специальных операций? — поинтересовался Адмирал.
— Да, слышал.
Еще бы. Среди немногочисленных кумиров Бонда Уинстон Черчилль занимал почетное
место. Военная и репортерская молодость, которую Черчилль провел на Кубе и в Судане,
внушила ему большое уважение к партизанским отрядам, поэтому позже, когда разразилась
Вторая мировая, они с министром экономической войны Хью Далтоном создали УСО, чтобы
вооружать участников движения сопротивления и десантировать британских разведчиков и
диверсантов. Так называемая тайная армия Черчилля ощутимо подорвала фашистские силы.
— Хорошая контора, — заметил Адмирал и добавил сварливо: — Только ее прикрыли
после войны. Межведомственные нестыковки, организационные проблемы, междуусобица с
МИ-6 и Уайтхоллом… — Он отпил вина, и в разговоре повисла пауза. Оба собеседника
занялись едой, отменное качество которой Бонд не преминул похвалить. — Да, здешний
шеф-повар знает, что делает, — пробурчал старик. — На американское телевидение не
рвется. Вам известно, как образовались «Пятерка» и «Шестерка»?
— Да, сэр, я много о них читал.
В году ввиду опасений по поводу войны с Германией и внедрения немецких
шпионов (опасений, навеянных, как ни странно, остросюжетными романами)
Адмиралтейство и Министерство сухопутных войск сформировали Бюро секретной службы.
Однако вскоре Бюро распалось на Пятый отдел Управления военной разведки (МИ-5),
занимающийся внутренней безопасностью, и на Шестой отдел (он же МИ-6), ведающий
вопросами внешней разведки. «Шестерка» завоевала со временем статус старейшей в мире
непрерывно действующей разведывательной организации, как ни пытались китайцы этот
статус оспорить.
— Тогда скажите, что их объединяет?
Бонд в замешательстве промолчал.
— Внешняя отстраненность, — буркнул старик. — И «Пятерка», и «Шестерка»
изначально создавались «отрезанными ломтями», чтобы ни Короне, ни премьер-министру, ни
Кабинету, ни Министерству сухопутных войск не пришлось марать руки, занимаясь таким
грязным делом, как шпионаж. Отсюда все беды. С «Пятерки» и «Шестерки» не сводят глаз.
Подрихтованные досье, вторжение в частную жизнь, политический шпионаж, слухи о
незаконной точечной ликвидации… Всем подавай прозрачность. И разумеется, никому нет
дела, что война давно ведется другими методами и противник не играет по правилам. — Еще
глоток вина. — В некоторых кругах есть мнение, что нам тоже пора сменить правила игры.
Особенно после одиннадцатого сентября и седьмого июля.1
— Итак, если я правильно понимаю, — начал Бонд, — вы говорите о создании

1 7 июля  г. террористы-смертники произвели в Лондоне четыре скоординированных взрыва: три в метро
и один в автобусе. — Здесь и далее примеч. пер.
организации, подобной УСО, но при этом не принадлежащей ни «Пятерке», ни «Шестерке»,
ни Министерству обороны.
Адмирал смотрел на Бонда в упор.
— Я читал рапорты о ваших боевых успехах — принадлежность к резерву ВМФ не
помешала вам сражаться в передовых сухопутных частях. Пришлось поднапрячься,
наверное. — Холодные глаза буравили Бонда. — Насколько я понимаю, вы провели в тылу
ряд операций, не вошедших в официальные сводки. Благодаря вам некоторым подрывным
планам врага так и не суждено было осуществиться.
Бонд собирался сделать еще глоток «Пюлиньи-Монтраше», вершины жизненного пути
винограда шардонне, однако, услышав слова Адмирала, поставил бокал. Откуда у старого
вояки такие подробности?
— В десантниках, умеющих управляться со штыком и винтовкой, у нас недостатка
нет, — продолжал старик негромким ровным голосом. — Но не всегда от них есть толк в
других, скажем так, более тонких делах. И напротив, у нас имеется уйма талантливых
агентов из «Пятерки» и «Шестерки», великолепно разбирающихся… — он показал взглядом
на бокал, стоящий перед Бондом, — в оттенках нот «Кот-де-Бон» и «Кот-де-Нюи» и
говорящих по-французски не менее бегло, чем по-арабски, но при этом теряющих сознание
при виде крови — как своей, так и чужой. — Стальные глаза впились в Бонда. — Вы
обладаете довольно редким сочетанием достоинств. — Адмирал опустил вилку с ножом на
тарелку из костяного фарфора. — Теперь к вашему вопросу.
— Моему?
— Да, о новом Управлении специальных операций. Ваша догадка верна. По сути, оно
уже существует. Хотите стать его сотрудником?
— Да, — ответил Бонд не раздумывая. — Хотя прежде мне следовало бы спросить, чем
именно оно занимается.
Адмирал ответил не сразу, словно хотел добиться максимального эффекта от своих
слов.
— Наша задача проста. Мы защищаем Родину — чего бы это ни стоило.

Глава 7

И вот теперь, после получасового лавирования, без которого не обходится езда по

центральным улицам Лондона, Бонд приближался к главному зданию этой самой
организации неподалеку от Риджентс-парка.
Название организации — Группа международных программ — обтекаемостью не
уступало УСО, а во главе ее стоял Адмирал, известный под прозвищем Эм.
Официально ГМП помогала британским компаниям открывать и развивать зарубежные
филиалы, а также вкладывать средства за границей. Она давала Бонду ОП — официальное
прикрытие: он числился системным аналитиком в сфере безопасности, в обязанности
которого входило ездить по всему миру и оценивать финансовые риски.
Однако стоило ему сойти с трапа самолета, как он обретал НП — неофициальное
прикрытие: убирал с глаз долой таблицы «Эксель», надевал тактическое обмундирование
«» и вооружался винтовкой калибра с оптическим прицелом «Никон Бакмастер». Или
облачался в элегантный костюм с Сэвил-роу и шел в какой-нибудь частный киевский клуб
играть в покер с чеченским торговцем оружием, чтобы взглянуть на его охрану в преддверии
главной операции предстоящего вечера — переправки боевика на засекреченный пункт в
Польше.
ГМП, затерявшаяся в сложной иерархии Министерства иностранных дел и по делам
Содружества, располагалась в узком шестиэтажном эдвардианском здании на тихой улочке
близ Девоншир-стрит. От шумной и оживленной Мэрилебон-роуд ее отделяли кварталы
скучных, но служащих отличной маскировкой адвокатских контор, неправительственных
организаций и частных клиник.
 У въезда в тоннель, ведущий на подземную парковку под зданием, Бонд посмотрел в
сканер сетчатки, затем прошел идентификацию еще раз, уже у человека. Шлагбаум поднялся,
и Бонд проехал на стоянку.
Лифт, предварительно просканировав голубые глаза посетителя, отвез его на первый
этаж. Миновав тир, Бонд зашел в оружейную и вручил запертый стальной контейнер
рыжеволосому Фредди Мензису, бывшему капралу САС и непревзойденному специалисту по
огнестрельному оружию. Он позаботится о том, чтобы «вальтер» почистили, смазали,
проверили и зарядили предпочитаемыми Бондом патронами.
— Ваша ласточка будет готова через полчаса, — пообещал Мензис. — Как она, ноль-
ноль-семь, умницей была?
При всей любви к некоторым своим профессиональным атрибутам, Бонд их не
персонифицировал. И, если уж на то пошло, «вальтер» го калибра, даже компактной
полицейской модели, должен быть мужского рода.
— С задачей справился, — ответил Бонд.
Поднявшись на лифте на четвертый этаж, он повернул налево и зашагал по
невыразительному коридору, скучные, выкрашенные белой краской и уже слегка
обшарпанные стены которого украшали батальные сцены, а также картины с видами
Лондона от времен Кромвеля до королевы Виктории. Подоконники кто-то оживил
цветочными композициями — искусственными, разумеется, поскольку для ухода за живыми
растениями пришлось бы нанимать дополнительный персонал.
В конце открытого зала, уставленного рабочими столами, Бонд заметил молодую
женщину. Утонченная — так он ее мысленно охарактеризовал, когда впервые увидел месяц
назад. В ГМП ее перевели временно, в рамках ротации кадров. Миловидное, с высокими
скулами, лицо девушки обрамляли медно-рыжие, россеттиевского оттенка волосы,
спускавшиеся волнами на плечи. Подбородок украшала крошечная, очаровательная в своей
легкой несимметричности, ямочка. Взгляд золотисто-зеленых глаз скрестился со взглядом
Бонда, скользнувшим по точеной изящной фигуре — идеальной, на его вкус. Довершали
образ коротко стриженные ногти без лака, черная юбка до колен и абрикосовая блузка под
горло, при этом достаточно тонкая, чтобы под ней угадывалось кружево белья, —
одновременно дерзкая и элегантная. Ноги обтягивал нейлон цвета кофе с молоком.
«Чулки или колготки?» — задал себе вопрос Бонд.
Офелия Мейденстоун служила в МИ-6 специалистом по анализу разведданных. В ГМП
ее зачислили координатором, поскольку организация занималась не сбором разведданных, а
тактическими и оперативными мероприятиями. Как и Кабинет с премьер-министром, ГМП,
скорее, потребляла «продукт», то есть разведданные, основным поставщиком которых была
«Шестерка».
Внешность и прямолинейный характер Филли произвели впечатление на Бонда, однако
еще больше его впечатлили ее находчивость и усердие. Не менее притягательной оказалась и
любовь Филли к вождению. Ее сердце принадлежало «БСА-спитфайру», знаменитому «А-
65» года, одному из самых красивых мотоциклов на свете. Не самый мощный из
сошедших с конвейера «Бирмингем смолл армз», зато настоящая классика. При правильной
отладке (а ее умница Филли проводила сама) срывался с места, оставляя на старте черные
следы сожженной резины. Филли, как оказалось, ездила в любую погоду и обзавелась
утепленным кожаным летным комбинезоном, позволяющим выезжать на трассу когда
заблагорассудится. Представив себе этот обтягивающий наряд, Бонд вопросительно изогнул
бровь — и получил в ответ саркастическую улыбку.
Еще выяснилось, что Филли помолвлена. В кольце, на которое Бонд сразу обратил
внимание, блестел рубин.
Ясность была внесена.
Сейчас Филли встретила его заразительной улыбкой:
— Джеймс, здравствуй! Почему ты на меня так смотришь?
— Ты мне нужна.
 Она заправила за ухо выбившуюся прядь.
— С удовольствием помогу, чем сумею, но у меня срочный материал для Джона. Он в
Судане. А Судан на грани войны.
Суданцы воевали с британцами, египтянами, остальными африканскими соседями и
между собой больше сотни лет. Восточный фронт — коалиция суданских земель вдоль
Красного моря — намеревался отделиться и основать умеренно светское государство, чего
диктаторское правительство в Хартуме никак допустить не могло.
— Знаю, сначала меня хотели отправить именно туда, — ответил Бонд. — А затем
передумали и кинули в Белград.
— Там кухня получше, — с нарочитой серьезностью заявила девушка. — Если,
конечно, любишь сливы.
— Так вот, в Сербии я кое-что подобрал. Просто взгляни.
— У тебя, Джеймс, никогда ничего не бывает «просто».
У Филли загудел мобильный. Нахмурившись, она посмотрела на экран и взяла трубку.
Послушав, произнесла:
— Понятно. — Затем снова взглянула на Бонда. — Ты, кажется, подергал за нужные
ниточки, — обратилась она к нему, нажав «отбой». — Или припугнул кого надо.
— Я? Да ты что?!
— Ладно, в Африке пока повоюют без меня. — Подойдя к соседнему закутку, девушка
передала хартумскую эстафету другому сотруднику.
Бонд сел за ее рабочее место. Что-то тут неуловимо изменилось, хотя он и не мог
понять, что именно. То ли Филли прибралась, то ли передвинула что-то — насколько это
возможно в крохотном закутке.
— Ну, я вся твоя. — Филли внимательно посмотрела на Бонда. — Что там у нас?
— «Инцидент».
— А-а… Тогда вводи в курс дела, я ведь не входила в число посвященных.
Как и Бонд, Офелия Мейденстоун прошла проверку на благонадежность в Оборонном
агентстве по проверкам и допускам, Форин офисе и Скотленд-Ярде, получив
неограниченный допуск к материалам повышенной секретности, за исключением самых
закрытых данных по ядерному оружию. Бонд вкратце изложил ей суть: Ной, Ирландец,
намеченная на пятницу катастрофа, сербская диверсия. Девушка аккуратно делала пометки.
— Тебе придется поиграть в инспектора сыскной полиции. Вот все, что у нас есть. —
Бонд передал ей пакет с обрывками бумаги, подобранными в горящей машине под Нови-
Садом, и с его собственными солнечными очками. — Нужно как можно скорее установить
личность — ну и все остальное, что сможешь отсюда выжать.
Сняв трубку, Офелия попросила забрать материалы на анализ в лабораторию МИ-6, а
если этого будет недостаточно, то в криминалистический отдел Скотленд-Ярда.
— Сейчас прибудет курьер, — сказала она Бонду, нажав «отбой», а потом подцепила
два клочка бумаги, взяв из ящика стола пинцет. Первый обрывок оказался счетом из паба в
окрестностях Кембриджа, к сожалению, оплаченным наличными.
На втором обрывке значилось: «Бутс — Март. Не позже». Шифр — или
напоминание двухмесячной давности забрать что-то в аптеке?
— А очки зачем? — спросила девушка, заглянув в пакет.
— В центре правого стекла — отпечатки пальцев сообщника Ирландца. В его карманах
ничего не нашлось.
Офелия скопировала оба обрывка, вручила одну копию Бонду, другую оставила себе, а
оригиналы вернула обратно в пакет, к очкам.
Затем Бонд рассказал ей про опасное вещество, которое Ирландец пытался слить в
Дунай.
— Нужно выяснить, что там было. И чем именно грозил разлив. Боюсь, я погладил
сербов против шерсти, и со мной они больше сотрудничать не станут.
— Разберемся.
 У Бонда зажужжал телефон. На экран можно было не смотреть, щебечущий звонок уже
подсказал, кого он услышит в трубке.
— Манипенни?
— Здравствуй, Джеймс, — ответила женщина грудным голосом. — С возвращением.
— Эм? — спросил агент.
— Эм.

Глава 8

На табличке у двери кабинета на верхнем этаже значилось: «Генеральный директор».

Бонд вошел в приемную, где за аккуратным столом сидела женщина лет тридцати с
небольшим, одетая в темный пиджак почти такого же оттенка, как у Бонда, поверх бледно-
кремового топика. Продолговатое царственно-красивое лицо — и глаза, в которых холодная
строгость сменялось сочувствием быстрее, чем переключаются передачи в болиде
«Формулы-1».
— Здравствуй, Манипенни.
— Подожди минутку, Джеймс. Там снова Уайтхолл на проводе.
Спина прямая, ни одного лишнего движения. Гладкая прическа, волосок к волоску.
Бонд в очередной раз отметил, что военную выправку не вытравишь — на свою нынешнюю
должность референта Эм девушка перешла из британского ВМФ.
В один из первых своих дней в ГМП Бонд, сверкнув ослепительной улыбкой, уселся в
ее рабочее кресло.
— Лейтенантом уволилась, Манипенни? Я бы предпочел быть под тобой, а не над, —
грубовато пошутил Бонд, покинувший ВМФ в чине коммандера — капитана второго ранга.
Вместо заслуженного отпора в ответ он получил изящное и мягкое:
— Жизнь показала, Джеймс, что любая позиция хороша — при наличии опыта. И я не
сомневаюсь, что по этой части мне до тебя ой как далеко.
Быстрый остроумный ответ, обращение по имени и сияющая улыбка раз и навсегда
расставили точки над i: Бонду указали на место, при этом открыв возможность для
дружеских отношений. Такими они и были — теплыми, близкими, но сугубо
профессиональными. (Впрочем, Бонд тешил себя мыслью, что из всех агентов категории
«ноль-ноль» к нему она больше всего неравнодушна.)
— Говорят, тебе там нелегко пришлось? — нахмурилась Манипенни, окинув Бонда
взглядом.
— Пожалуй.
Она оглянулась на закрытую дверь в кабинет Эм.
— Ситуация с Ноем очень непростая, Джеймс. Агентурные сообщения так и сыплются.
Вчера шеф ушел в девять вечера, сегодня пришел в пять утра. Беспокоился о тебе, —
добавила она шепотом.
Лампочка на телефонном аппарате погасла. Манипенни нажала кнопку и произнесла в
неприметный микрофон:
— Ноль-ноль-семь, сэр.
Она кивнула на дверь, и над притолокой загорелась табличка «Не беспокоить».
Загорелась, разумеется, бесшумно, однако Бонду всегда чудился при этом лязг отодвигаемого
с той стороны засова, впускающего в средневековую темницу очередного узника.

— Доброе утро, сэр.

Эм ничуть не изменился с той встречи в «Трэвеллерс-клубе», состоявшейся три года
назад, и даже серый костюм на нем, казалось, был тот же. Повинуясь приглашающему жесту
хозяина кабинета, Бонд уселся в одно из двух рабочих кресел, стоящих перед большим
дубовым столом.
На полу лежал ковер, вдоль стен высились стеллажи с книгами. Вид из окна напоминал,
что здание располагается на стыке старого и нового Лондона. Историческая застройка
Мэрилебон-Хайстрит на западе резко контрастировала с металлом и стеклом небоскребов,
концептуальных скульптур сомнительного эстетического свойства и хитроумных лифтов на
Юстон-роуд.
Весь этот пейзаж даже в самые солнечные дни выглядел мрачным, поскольку
пуленепробиваемые и противовзрывные окна покрывала зеркальная пленка, защищающая от
шпионских поползновений, на случай если изворотливый противник исхитрится зависнуть
на воздушном шаре посреди Риджентс-парка.
Эм оторвался от записей и окинул Бонда внимательным взглядом:
— Медпомощь, я так понимаю, не потребовалась.
Ничего не упускает.
— Пустяки, пара царапин.
На столе разместились: желтый блокнот, сложное телефонное устройство, мобильный,
эдвардианская латунная лампа и хьюмидор,2 набитый узкими черными обрезанными
сигарами, которые Эм иногда позволял себе выкурить по дороге на Уайтхолл или с
Уайтхолла, либо в коротких прогулках по Риджентс-парку, куда его сопровождали только
собственные мысли и двое телохранителей из отдела «П». О личной жизни Эм Бонд знал
мало: живет в особняке эпохи Регентства у самого Виндзорского парка, играет в бридж,
любит рыбалку и пишет вполне профессиональные цветочные акварели. Ездил он на
отполированном до блеска десятилетнем «роллс-ройсе», который водил представительный
капрал морской пехоты по имени Энди Смит.
— Докладывайте, ноль-ноль-семь.
Эм не терпел невнятицы и многословия. Эканье, меканье и констатация очевидного
были в равной степени неприемлемы. Собравшись с мыслями, Бонд вкратце обрисовал, что
произошло в Нови-Саде, затем добавил:
— Я привез из Сербии кое-какие улики. Сейчас с ними разбирается Филли, попутно
выясняя, какого рода вещество везли в тех вагонах.
— Филли?
Бонд вспомнил, что шеф не любит уменьшительные имена и прозвища, при том что его
самого в организации величали исключительно инициалом.
— Офелия Мейденстоун. Координатор из «Шестерки». Если там хоть что-то можно
выжать, она выжмет.
— Ваше прикрытие в Сербии?
— Я действовал «под чужим флагом». На самом верху БИА, в Белграде, про мою
принадлежность к ГМП и про цель моего приезда известно, а для оперативников я прибыл
якобы из некой британской миротворческой организации. Мне пришлось упомянуть и про
Ноя, и про намеченную на пятницу акцию — вдруг оперативникам БИА удастся напасть на
след. Но если Ирландец что-то и выпытал у младшего, ничего существенного ему все равно
узнать не удалось.
— Скотленд-Ярд и «Пятерка» интересуются, не была ли диверсия в Нови-Саде
репетицией аналогичного теракта уже здесь, в Британии. Что, если в Сербии они устроили
пробный прогон?
— Я об этом тоже думал, сэр. Но в таком деле особых репетиций не требуется. Кроме
того, сообщник Ирландца провернул диверсию за три минуты, а в Британии дороги
наверняка устроены посложнее, чем захолустная сербская грузовая ветка.
Кустистая бровь скептически приподнялась, и это означало, что предположение
спорное.
— Вы правы, — согласился Эм. — На прелюдию к «Инциденту» не похоже.
Бонд подался в кресле вперед.
— Сэр, я предполагаю немедленно вернуться на станцию прослушивания. Въехать

2 Коробка для хранения сигар.

через Венгрию и развернуть операцию по выслеживанию и поимке Ирландца. Прихвачу с
собой парочку наших агентов категории «один-один», разыщем угнанную фуру. Трудновато,
но…
Эм покачал головой, откидываясь на спинку своего потертого трона.
— Тут есть небольшая загвоздка, ноль-ноль-семь, касающаяся непосредственно вас.
— Вопреки всем утверждениям Белграда, погибший оперативник…
Эм нетерпеливо отмахнулся:
— Да-да, разумеется, они сами виноваты. Никто не сомневается. Оправдания —
признак слабости, ноль-ноль-семь.
— Простите, сэр.
— Я говорил о другом. Вчера ночью Челтнем получил спутниковый снимок той фуры,
на которой скрылся Ирландец.
— Отлично, сэр. — Значит, расчет на отслеживающее приложение сработал.
Однако, судя по хмурому взгляду Эм, радоваться было рано.
— Примерно в пятнадцати милях к югу от Нови-Сада фура съехала с шоссе, и
Ирландец перебрался в вертолет. Никаких номеров, никакой регистрации, но в ЦПС имеется
измерительно-сигнатурный портрет.
Измерительно-сигнатурная разведка опирается на высокие разведывательные
технологии. Кроме нее бывает еще разведка электронная — если информация поступает из
электронных источников (микроволновых или радиопередатчиков); разведка видовая —
разведданные, представленные в виде фото или спутниковых снимков; радиоэлектронная
разведка, занимающаяся мобильными телефонами и электронной перепиской, и разведка
агентурная, «человеческая». Приборы измерительно-сигнатурной разведки собирают и
обрабатывают параметры тепловой энергии, звуковых волн, воздушных потоков, вибрации
вертолетных винтов, выхлопа реактивных двигателей, изменения скорости и тому подобное.
— Вчера ночью «Пятерка» получила измерительно-сигнатурный портрет, совпадающий
с портретом того вертолета, на котором сбежал Ирландец.
Вот черт! Если МИ-5 нашла вертолет, значит, противник в Англии. Ирландец —
единственная ниточка к Ною и «Инциденту» — ушел прямиком туда, где Бонд не вправе
его преследовать.
— Вертолет приземлился к северо-востоку от Лондона, — продолжал Эм, — примерно
в час ночи. И исчез. Следы потерялись. — Он покачал головой. — Не понимаю, почему
Уайтхолл, наделяя нас полномочиями, не мог дать большую свободу действий в пределах
нашей же страны. Это ведь несложно. Вот загнали бы вы Ирландца на «Лондонский глаз»
или в Музей мадам Тюссо — и что дальше? Звонить девять девять девять? Кругом
глобализация, Интернет, Евросоюз — а мы не можем выследить преступника в собственной
стране!
Логика, впрочем, понятна. МИ-5 блестяще проводит расследования. МИ-6 — мастер
«подрывной деятельности» и сбора разведданных за рубежом, ей ничего не стоит, подбросив
дезу, развалить террористическую группировку изнутри. Группа международных программ
идет еще дальше, временами (хоть и нечасто) отдавая агентам категории «ноль-ноль» приказ
уничтожить государственного врага. Однако проводить подобные операции в пределах
Великобритании, при всей их моральной и тактической оправданности, значит дразнить
блоггеров и писак с Флит-стрит. Да и королевские обвинители не преминут сказать по этому
поводу свое веское слово.
Политика политикой, но Бонд не собирался бросать «Инцидент». Ирландец задел его
за живое, тем не менее Эм он ответил взвешенно и рассудительно:
— Полагаю, сэр, мне ничто не мешает разыскать этого человека и выведать, что они с
Ноем затеяли. Я хотел бы продолжить расследование, сэр.
— Отлично. И я хотел бы того же, ноль-ноль-семь. Я говорил сегодня утром с
«Пятеркой» и с отделом Скотленд-Ярда по спецоперациям. Оба ведомства готовы отвести
вам роль консультанта.
 — Консультанта? — горько усмехнулся Бонд, но вовремя сообразил, каких трудов
стоило Эм договориться хотя бы об этом. — Спасибо, сэр.
Эм отмел благодарности небрежным кивком:
— Вы будете работать с человеком из Третьего отделения. Некто Осборн-Смит.
Третье отделение… Британская служба безопасности и полиция ведут вполне
человеческую жизнь: появляются на свет, заключают брачные союзы, дают потомство,
умирают и даже, как однажды пошутил Бонд, меняют пол. Третье отделение — из числа
самых младших на сегодня отпрысков. Некоторым образом соприкасается с «Пятеркой»,
примерно как подразделение ГМП связано призрачной ниточкой с МИ
«Внешняя отстраненность…»
В отличие от «Пятерки», обладающей широкими возможностями для разведки и
наблюдения, но лишенной бойцов и полномочий на арест, Третье отделение располагает в
том числе и последними. «Подразделение 3» — это засекреченная обособленная группа,
состоящая из тех, кто в совершенстве овладел высокими технологиями, чиновников и крутых
бойцов воздушного и морского десанта, вооруженных по последнему слову техники. Бонда
сильно впечатлили последние проведенные ими операции по захвату террористических
группировок в Олдеме, Лидсе и Лондоне.
Эм смотрел на Бонда немигающим взглядом.
— Я знаю, ноль-ноль-семь, вы привыкли получать карт-бланш и действовать исходя из
собственных соображений. Ваша тяга к независимости себя оправдывала. В прошлом. —
Короткое мрачное молчание. — По большей части. Однако здесь ваши полномочия
ограничены. Значительно. Я внятно излагаю?
— Да, сэр.
«Прощай, карт-бланш, — сердито подумал Бонд. — Здравствуй, замызганный карт-
гри3».
Еще один хмурый взгляд от Эм.
— Теперь об осложнениях. Конференция по безопасности.
— Конференция?
— Разве вы не читали протокол брифинга с Уайтхолла? — с раздражением спросил Эм.
Административные протоколы о внутриправительственных делах Бонд и в самом деле
не читал.
— Виноват, сэр.
Эм прищурился.
— В Британии насчитывается тринадцать органов службы безопасности. Возможно, с
сегодняшнего утра стало больше. Главы «Пятерки», «Шестерки», СОКА, Объединенного
аналитического центра по борьбе с терроризмом, Антитеррористического отдела полиции,
Военной разведки — и я в том числе — соберутся на три дня в Уайтхолле ближе к концу
недели. Ах да, еще ЦРУ и несколько гостей с континента. Будут брифинги по Исламабаду,
Пхеньяну, Венесуэле, Пекину и Джакарте. И непременно заявится какой-нибудь молодой
аналитик в гарри-поттеровских очочках, продвигающий теорию, что исландский вулкан
разбудили чеченские боевики! Очень некстати вся эта канитель. — Он вздохнул. — Связи со
мной практически не будет. Ответственным за операцию «Инцидент» остается начальник
штаба.
— Да, сэр. Я с ним свяжусь.
— Приступайте, ноль-ноль-семь. И помните: вы действуете в Великобритании.
Считайте ее новой, незнакомой для себя страной. Что означает: Бога ради, помягче с
аборигенами!

Глава 9

3 Carte grise — документ о регистрации автотранспортного средства, технический паспорт (фр.).

 — Картина малоприятная, сэр. Вы точно хотите взглянуть?
— Да, — без раздумий ответил он бригадиру.
— Ясно. Сейчас я вас отвезу.
— Кто еще в курсе?
— Только начальник смены и тот парень, который обнаружил. Они будут молчать, если
вам так надо, — добавил бригадир, покосившись на босса.
Северан Хайдт ничего не ответил.
Под хмурым и пыльным небом они вдвоем сошли с погрузочной платформы у
старинного главного здания компании и направились к расположенному рядом автопарку.
Там они сели в мини-вэн с логотипом «Грин уэй энтерпрайзис» — название на фоне
распускающегося весеннего листа. Вообще-то дизайн показался Хайдту издевательски
попсовым, но, согласно отчетам, логотип хорошо приняли в фокус-группах, а значит,
эффективность рекламы обеспечена. («Ах, эффективность…» — протянул он со скрытым
презрением, однако проект неохотно одобрил).
Он был высоким — шесть футов три дюйма — и широкоплечим. Колонноподобный
торс скрывался в сшитом на заказ черном шерстяном пиджаке. В густых вьющихся черных
волосах белела проседь, в бороде тоже. Желтоватые ногти были длинными, но аккуратно
подпиленными — он отращивал ногти намеренно, а не просто забывал подстричь.
Темные ноздри и глаза казались еще темнее на вытянутом бледном лице, глядя на
которое, никто не дал бы Хайдту его пятидесяти шести. По-прежнему сильный, он почти не
утратил юношеской мускулистости.
Мини-вэн покатил по неприглядной территории — больше сотни акров приземистых
построек, мусорных гор, контейнеров, и надо всем этим кружат чайки, поднимается дым,
пыль…
Тлен…
Трясясь по ухабам, Хайдт невольно бросил взгляд на возвышающееся в полумиле
сооружение. Новое, почти достроенное здание как две капли воды походило на двух своих
собратьев, уже давно стоявших неподалеку. Пятиэтажные коробки с торчащими трубами, над
которыми колыхалось жаркое марево. В старину мусоросжигательные печи назывались
деструкторами, и это викторианское слово Северану Хайдту очень нравилось. Британия
первой в мире догадалась получать энергию из городского мусора. Пробный завод запустили
в х в Ноттингеме, и вскоре сотни печей по всей стране стали перерабатывать тепло в
электроэнергию.
Почти достроенный деструктор, выросший на территории предприятия по переработке
и утилизации отходов, по сути, мало чем отличался от своих мрачных предков времен
Диккенса. Разве что сепараторами и фильтрами для очистки вредных выбросов да большей
производительностью. Сжигая полученное из мусора топливо, он вырабатывал энергию,
поставляемую (с выгодой для предприятия) в электросети Лондона и пригородов.
Компания «Грин уэй энтерпрайзис» вписала последнюю на сегодняшний день страницу
в долгую историю развития переработки и утилизации отходов в Британии. Еще Генрих IV
своим указом повелел под страхом штрафа собирать и вывозить мусор с городских улиц.
Берега Темзы очищали копающиеся в речном иле беспризорники — ради собственной
выгоды, разумеется, а не за государственное жалованье, — а старьевщики продавали
шерстяное тряпье на мануфактуры, где из него производили дешевую ткань под названием
«шодди». В Лондоне еще в XIX веке нанимали девушек и женщин перебирать и сортировать
привозимый мусор. В году была основана Британская бумажная компания,
перерабатывающая макулатуру.
«Грин уэй» располагалась в двадцати милях к востоку от Лондона, далеко за коробками
офисных зданий на Собачьем острове, морской миной стадиона «О2», шумными Кэннинг-
Тауном, Силвертауном и доками. Чтобы до нее добраться, нужно было съехать с шоссе А13 и
двигаться по направлению к Темзе. Вскоре водитель упирался в узкую, неприветливую, даже
отталкивающую дорогу, окруженную лишь низкорослым кустарником и бурьяном, бледным
и прозрачным, как кожа умирающего. Полоска асфальта, казалось, вела в никуда, пока не
переваливала через пригорок, за которым открывался внушительный комплекс «Грин уэй»,
окутанный вечной дымкой.
Мини-вэн остановился посреди этого мусорного царства, у обшарпанного контейнера
шести футов высотой и двадцати — длиной. Рядом неловко переминались двое рабочих лет
сорока с небольшим в рыже-коричневых комбинезонах. Приезд владельца компании
уверенности им не добавил.
— Ни фига себе! — прошептал один другому.
Хайдт знал, что их пугают его темные глаза, густая борода и внушительная фигура.
И еще ногти.
— Там? — спросил он.
— Там, сэр, — ответил за безмолвствующих рабочих бригадир, которого, судя по
надписи, вышитой на комбинезоне, звали Джек Деннисон. — Давай, поторапливайся, не
задерживай мистера Хайдта! — подстегнул он подчиненного.
Тот подскочил к борту контейнера и с некоторым усилием открыл широкую створку на
пружине. Внутри громоздились горы непременных зеленых мусорных пакетов вперемешку
со всяким хламом — бутылками, журналами и газетами, которые люди поленились
рассортировать перед отправкой на помойку.
И человеческое тело.
Женское или подростковое, судя по комплекции. Определить было трудно, поскольку
смерть настигла этого человека не один месяц назад. Хайдт наклонился и потыкал тело
длинным ногтем.
Тело, похоже, все-таки женское.
Глядя на обвисшую кожу, торчащие кости, на то, что осталось от плоти после
совместных усилий крыс и насекомых, Хайдт почувствовал, как учащается сердцебиение.
— Никому ни слова, — велел он двум рабочим.
— Да, сэр.
— Конечно, сэр.
— Подождите там.
Они удалились. Хайдт взглянул на Деннисона, который кивком подтвердил, что рабочие
не подведут. Хайдт не сомневался. Здесь работали четко, и «Грин уэй» напоминала скорее
военную базу, а не мусороперерабатывающее предприятие. Строжайшие меры безопасности:
никаких мобильных телефонов, вся исходящая корреспонденция просматривается, суровая
дисциплина. Взамен — высокая, очень высокая, оплата. Как учит история, наемники-
профессионалы обычно сражаются лучше, чем любители-рекруты, пока не иссякнет
денежный поток, разумеется. Но в «Грин уэй» недостатка в средствах не испытывали.
Избавление от ненужных людям вещей всегда было, есть и будет делом прибыльным.
Хайдт, оставшись один, вновь склонился над телом.
Человеческие останки здесь обнаруживали регулярно. То рабочие, разгребая
строительный мусор в зоне мелиорации, наткнутся на кости викторианской эпохи или на
высохший скелет. То в контейнере попадется труп бродяги, которого сгубили непогода и
холод или спиртное и наркотики. Иногда встречались погибшие насильственной смертью —
их услужливо подкидывали на свалку сами убийцы.
Хайдт никогда не сообщал о подобных находках. Полиция была последней, кого он
желал бы видеть у себя в гостях.
И кроме того, зачем расставаться с таким сокровищем?
Запах тлена — похожий на горьковатый запах мокрого картона — у большинства
вызывал отвращение, однако Хайдта, всю жизнь занимавшегося отходами, он отталкивал не
больше, чем механика отталкивает запах смазки или рабочего скотобойни — запах крови и
требухи.
Бригадир Деннисон отошел от смрада подальше.
Длинным желтоватым ногтем Хайдт погладил макушку черепа, с которого слезли почти
все волосы, потом провел по скуле, по фалангам пальцев, первыми обнажившимся до кости.
Ногти у женщины были длинными — не потому что они растут после смерти, это миф. Они
просто кажутся длинными на фоне ссохшихся тканей.
Хайдт неохотно выпрямился, посмотрел на часы, вытащил из кармана айфон и сделал
десяток снимков трупа.
Затем, осмотревшись по сторонам, показал на пустующий пятачок между двумя
большими мусорными горами, похожими на курганы, под которыми спят павшие воины.
— Скажи, пусть зароют здесь.
— Да, сэр, — ответил Деннисон.
— Только не слишком глубоко, — добавил он, направляясь к мини-вэну. — И метку
оставьте. Чтобы я потом нашел.

Полчаса спустя Хайдт сидел у себя в кабинете и сосредоточенно просматривал

сделанные на айфон снимки. Рабочим столом ему служила уложенная на козлы
трехсотлетняя тюремная дверь. Наконец он отодвинул трубку и обратил мрачный взор к
прочим делам, которых было немало. «Грин уэй» входила в число мировых лидеров в
области переработки и утилизации отходов.
Просторный, неярко освещенный офис располагался на верхнем этаже главного здания
«Грин уэй» — бывшего мясокомбината года постройки, переделанного в том стиле,
который журналы по дизайну называют «шебби-шик» — потертая роскошь.
Стены украшали архитектурные сувениры из снесенных его компанией зданий:
потрескавшиеся витражи в крашеных облупленных рамах, бетонные горгульи, чучела,
барельефы, мозаики. Несколько раз встречался святой Георгий с драконом. И святая Иоанна.
На одном из барельефов Зевс, замаскировавшись под лебедя, обхаживал Леду.
Заглянула секретарь Хайдта с письмами на подпись, докладными, директивами на
одобрение и финансовыми выписками на ознакомление. «Грин уэй» процветала. Как-то на
конференции по утилизации отходов Хайдт пошутил, что афоризм о том, что в жизни
неизбежны две вещи — смерть и налоги, — следует дополнить. Ведь есть еще и избавление
от мусора.
Услышав сигнал компьютера, он открыл зашифрованное электронное письмо от
зарубежного коллеги. В письме подтверждалось время и место важной встречи, назначенной
на завтра, на вторник. Особенно Хайдта взволновала последняя строчка:

Число погибших намечается значительное — около ста. Надеюсь, устраивает.

Вполне. Желание, пробудившееся при первом взгляде на тело, обнаруженное в

контейнере, разгоралось все жарче.
Оторвавшись от экрана, Хайдт поднял глаза на вошедшую стройную женщину лет
шестидесяти с лишним в темном брючном костюме и черной блузке. Ее седые волосы были
подстрижены строгим каре. На тонкой шее висел кулон с большим неоправленным
бриллиантом на платиновой цепочке; такие же камни, только в более сложном обрамлении,
украшали запястье и пальцы.
— Я одобрила макет, — сообщила она.
Джессика Барнс была американкой, родом из небольшого городка под Бостоном, и
очаровательный акцент так и не выветрился из ее говора. Бывшая королева красоты, она
познакомилась с Хайдтом, когда работала старшей официанткой в фешенебельном нью-
йоркском ресторане. Они прожили вместе несколько лет, а потом Хайдт взял ее в «Грин уэй»
отсматривать рекламу для компании — еще одно занятие, не вызывающее у него самого ни
интереса, ни уважения. Однако Джессике удавалось, как ему говорили, время от времени
принимать очень удачные решения, идущие «Грин уэй» на пользу.
Только что-то в ней сегодня не так.
Взгляд Хайдта задержался на лице вошедшей. Точно. Он настоятельно требовал, чтобы
Джессика одевалась исключительно в черное с белым и не пользовалась косметикой. Сегодня
же на ее скулах розовели едва заметные румяна, а на губах, кажется, помада.
Джессика, перехватив изучающий взгляд, слегка замялась и задышала чуть сбивчивее.
Пальцы дернулись к щеке.
Она протянула Хайдту рекламные проспекты:
— Будешь смотреть?
— Не сомневаюсь, что там все в порядке.
— Тогда я отсылаю.
Она вышла из офиса — сейчас пойдет не в маркетинговый отдел, а в уборную
умываться.
Хайдт посмотрел в окно на новый деструктор. Он прекрасно помнил о событии,
намеченном на пятницу, однако в данный момент его больше занимало завтрашнее.
«Число погибших… около ста».
Под ложечкой сладко засосало.
В интеркоме раздался голос секретаря:
— К вам мистер Данн, сэр.
— Хорошо.
Вошедший через мгновение Найл Данн захлопнул за собой дверь. Они остались
наедине. За девять месяцев знакомства Хайдт едва мог припомнить, чтобы на скуластом лице
этого долговязого мужчины вспыхивали какие-то чувства. Северана Хайдта мало
интересовали люди, а еще меньше — манеры, но Данн даже его вгонял в оторопь.
— Ну, что там случилось? — спросил Хайдт. После сербского происшествия Данн
пожелал сократить телефонное общение до минимума.
Глядя на Хайдта бледно-голубыми глазами, посетитель разъяснил, что к ним с Кариком,
местным подручным, пожаловали незваные гости — двое сотрудников сербской разведки,
маскировавшихся под полицейских, и один с Запада, назвавшийся сербам представителем
Европейской миротворческой наблюдательной группы.
Хайдт нахмурился:
— Это…
— Нет такой, — спокойно ответил Данн. — Значит, он действовал в частном порядке.
Без поддержки и страховки. Сербские агенты наверняка получили от него на лапу — на
Балканах с этим просто. А может, конкурент, — добавил он. — Может, кто из ваших
партнеров или рабочих сболтнул насчет плана.
Он, разумеется, намекал на «Геенну». Как ни старались они держать проект в тайне,
когда в дело вовлечено множество людей из разных стран, полностью исключить
возможность утечки и того, что планами заинтересуется какой-нибудь преступный синдикат,
нереально.
— Не хочу преуменьшать риск — противник оказался достаточно умен. Но действовал
он в одиночку. Поэтому, думаю, с «Геенной» можно продолжать.
Судя по всему, сербское происшествие его не волновало.
Данн вручил Хайдту мобильный телефон:
— Возьмите. Шифрует надежнее.
Хайдт осмотрел трубку.
— Ты этого западноевропейца хорошо рассмотрел?
— Нет. Там сплошной дым был.
— А Карик?
— Я его прикончил. — На лице читалось то же безразличие, словно он сказал: «Да,
прохладно сегодня».
Хайдт обдумал услышанное. Найлу Данну нет равных в умении досконально
проанализировать ситуацию. И если этот парень убежден, что волноваться не о чем, Хайдт
примет его точку зрения.
— Сейчас я поеду на завод, — продолжал Данн. — Как только получу материалы,
ребята все закончат за несколько часов.
Возбуждение, подогретое образом женского тела в контейнере и того, что готовилось на
севере, вспыхнуло с новой силой.
— Я еду с тобой, — заявил Хайдт.
Данн помолчал.
— Считаете, нужно? Может оказаться рискованно, — наконец произнес он безразлично,
словно распознав мелькнувшее в голосе Хайдта возбуждение. Данн явно полагал, что ничем
хорошим решение, принятое на эмоциях, не обернется.
— Значит, рискну. — Хайдт похлопал по карману, проверяя, на месте ли телефон. Вдруг
представится возможность сделать еще снимки.

Глава 10

Покинув логово Эм, Бонд прошел чуть дальше по коридору и, приветствовав изящно
одетую азиатку, стучащую по клавиатуре компьютера, шагнул в дверь за ее спиной.
— Дежурство принял? — спросил он у человека, сгорбившегося над столом; стол —
полная противоположность девственно-чистому столу Эм — был завален бумагами и
папками.
— Есть такое дело. — Билл Таннер поднял голову. — Присаживайся, Джеймс.
Он кивнул на единственный свободный стул в комнате. В кабинете не было недостатка
в посадочных местах, но их завалили папками.
— Ну как там, в САС, деликатесами кормят, приличными винами поят? —
полюбопытствовал начальник штаба ГМП.
Предоставленный Специальной авиационной службой вертолет «апач» подобрал Бонда
на поле к югу от Дуная и перенес на базу НАТО в Германии, откуда «Геркулес-С1»
переправил его в Лондон вместе с грузом автозапчастей.
— Наверное, забыли питание загрузить, — ответил Бонд.
Таннер рассмеялся. Отставной армейский офицер, бывший подполковник, был
габаритным мужчиной лет пятидесяти, румяным и во всех смыслах прямолинейным. В
кабинете он сидел в своей привычной форме — темных брюках и голубой рубашке с
закатанными рукавами. При такой нелегкой работе, заключавшейся в координации
повседневных действий ГМП, он по определению должен был растерять все чувство юмора,
однако юмором просто фонтанировал. Он стал для Бонда наставником, когда тот только
поступил на службу; наставничество постепенно переросло в крепкую дружбу. Еще Таннер
был заядлым гольфистом, и несколько раз в месяц они с Бондом старались выехать на какое-
нибудь из самых сложных полей — «Роял Синк-Портс», «Роял Сент-Джорджес» — либо,
если время поджимало, в Саннингдейл, к югу от Хитроу.
Разумеется, Таннер был в общих чертах знаком с «Инцидентом» и поисками Ноя, и
Бонд ввел его в курс последних событий, заодно рассказав о своей роли в предстоящей
операции на территории Великобритании.
— Карт-гри? — сочувственно усмехнулся начальник штаба. — Ничего, я вижу, ты
держишься молодцом.
— А что остается?.. Как там, в Уайтхолле, по-прежнему уверены, что угроза идет из
Афганистана?
— Скажем так: они надеются, что оттуда, — понизив голос, ответил Таннер. — По
некоторым причинам. Думаю, ты и сам понимаешь по каким.
По политическим, по каким же еще.
Таннер кивнул в сторону кабинета Эм:
— Он с тобой поделился своим мнением насчет этой некстати подвернувшейся
конференции?
— Мнение вполне однозначное, — кивнул Бонд.
Таннер усмехнулся.
 Бонд посмотрел на часы и встал.
— Иду на встречу с одним человеком из Третьего отделения. Перси Осборн-Смит.
Знаешь о нем что-нибудь?
Билл Таннер загадочно изогнул бровь.
— Ну-ну. Удачи тебе, Джеймс.

Отдел «О» занимал почти весь пятый этаж и представлял собой огромное открытое
пространство, обрамленное кабинетами агентов. В центре располагались рабочие столы
референтов и прочего вспомогательного персонала. Отдел легко можно было бы принять за
офис продаж какого-нибудь крупного супермаркета, если бы не сканеры сетчатки и кодовые
замки на двери каждого кабинета. На рабочих столах виднелись плоскоэкранные мониторы
— никаких громоздких монстров, которыми так любят оснащать шпионские организации
телевизионщики и киношники.
Бонд прошагал через рабочую зону, кивнув по пути блондинке лет двадцати с
небольшим, подавшейся вперед в своем кресле и будто парящей над письменным столом.
Работай Мэри Гуднайт в любом другом отделе, Бонд мог бы пригласить ее на ужин, а дальше
положиться на обстоятельства. Но она работала именно здесь, в пятнадцати шагах от двери в
его кабинет, и была его личным дневником, подъемным мостком и воротами с решеткой,
отсекающими незваных гостей решительно и, что особенно ценно на государственной
службе, с безупречным тактом. А еще Мэри Гуднайт могла бы устроить (но не устраивала)
выставку регулярно перепадавших ей открыток и сувениров (от коллег, друзей и
поклонников) с символикой «Титаника» — настолько она походила на Кейт Уинслет.
— Доброе утро, Гуднайт.
Эти и подобные каламбуры с ее фамилией, означавшей «добрый вечер», давно перешли
из флирта в разряд ласкового обмена любезностями — как привычные нежности между
супругами.
Мэри начала перечислять назначенные на сегодня встречи, но Бонд велел все отменить.
Он должен увидеться с человеком из Третьего отделения, который прибудет из Темз-Хауса, а
потом, возможно, придется скоропалительно уехать.
— Агентурные сообщения тоже пока попридержать? — спросила она.
— Нет, давай я их сейчас перелопачу, — подумав, ответил Бонд. — Все равно стол надо
разгребать. Если придется уехать, возвращаться потом к недельным залежам бумаг —
радости мало.
Мэри вручила ему стопку папок с грифом «Совершенно секретно». Убедив сканер
сетчатки и кодовый замок, что его можно впустить, Бонд вошел в свой кабинет и щелкнул
выключателем. По лондонским офисным стандартам, помещение было немаленькое,
пятнадцать на пятнадцать футов, но довольно безликое. Казенный рабочий стол, того же
цвета, что в Военной разведке, только чуть больше. Четыре деревянные полки, уставленные
книгами и периодикой, которые могут пригодиться в работе, самой невероятной тематики —
от последних хакерских достижений в Болгарии до тайских идиом и руководства по
перезарядке снайперских патронов «Лапуа» калибра Почти ничего личного, что
оживляло бы кабинет. Единственная награда, которую можно было бы выставить на
всеобщее обозрение — крест «За отвагу», полученный во время службы в Афганистане, —
лежала в нижнем ящике стола. Награду Бонд принял с достоинством, однако отвагу считал не
более чем рядовым боеприпасом в арсенале, и вешать на стену свидетельство о ее получении
казалось ему таким же бессмысленным, как определять в рамку под стекло использованный
шифрблокнот.
Усевшись за стол, Бонд принялся читать агентурные сообщения — разведдонесения из
Директората постановки заданий МИ-6, причесанные и упакованные. Первое пришло из
отдела России. Их резидентура взломала правительственный сервер в Москве и вытащила
несколько засекреченных документов. Бонд, имевший природную склонность к языкам и
учивший русский в Форт-Монктоне, пропустил краткое изложение на английском и перешел
непосредственно к документу.
Одолев один абзац дубового текста, он вдруг замер, наткнувшись на два слова:
«Стальной патрон».
Фраза отозвалась в глубинах сознания пронзительным писком, как у гидролокатора на
подводной лодке, запеленговавшего далекую, но различимую цель.
«Стальной патрон» — это словосочетание было шифром, означавшим «активное
мероприятие», то есть тактическую операцию. Также упоминались «некоторые жертвы».
И больше никакой конкретики, никаких деталей операции.
Бонд откинулся в кресле, глядя в потолок, но за дверью послышались женские голоса, и
он повернул голову. Филли с какими-то папками в руках остановилась поболтать с Мэри
Гуднайт. Бонд кивком пригласил сотрудницу «Шестерки» войти, и она села на деревянный
стул напротив стола.
— Как успехи?
Она закинула ногу на ногу, и Бонду послышался манящий шелест нейлона.
— Во-первых, Джеймс, фотограф ты неплохой, но место для съемки выбрал
темноватое. Увеличить разрешение на снимке с Ирландцем не получается, поэтому опознать
его там нельзя. На чеке из паба и на другом обрывке отпечатков нет, только твои смазанные.
Что ж, значит, пока Ирландец остается инкогнито.
— Зато отпечатки на очках вышли отлично. Сообщником Ирландца был Альдо Карик,
серб. Проживал в Белграде, работал на государственной железной дороге. — Филли
огорченно поджала губы, еще четче обозначив очаровательную ямочку на подбородке. —
Однако дополнительной информации придется ждать дольше, чем я надеялась. То же самое с
опасным грузом. Никто ничего не говорит. Ты был прав, Белград на сотрудничество не идет.
Теперь что касается обрывков, подобранных в горящей машине. Я прикинула несколько
возможных адресов. — Она вытащила из папки несколько распечаток. Это оказались карты с
веселым логотипом интернет-навигатора «МэпКвест».
— Вам что в «Шестерке», бюджет урезали? Хочешь, позвоню в Казначейство, замолвлю
за тебя словечко?
Филли рассмеялась с придыханием.
— Я, конечно, зашла через прокси-сервер. Просто хотела понять, на какой стороне
площадки мы играем. — Она постучала пальцем по распечатке. — Паб? Вот он. Прямо у
шоссе неподалеку от Кембриджа.
Бонд посмотрел на карту. Кто там обедал? Ирландец? Ной? Другие сообщники? Или
кто-то, арендовавший эту машину на прошлой неделе и вообще никак не связанный с
«Инцидентом»?
— А другой обрывок? С записью от руки?
«Бутс — Март. Не позже».
Филли вытащила длинный список.
— Я попыталась прикинуть все комбинации возможных значений. И дату, и обувь, и
топонимы, и аптеку. — Ее губы снова сжались — так она была огорчена. — Боюсь, пока
ничего подходящего.
Бонд поднялся, взял с полки несколько топографических атласов и принялся листать,
скользя внимательным взглядом по страницам.
В дверях возникла Мэри Гуднайт:
— Джеймс, к тебе посетитель внизу. Говорит, из Третьего отделения. Перси Осборн-
Смит.
От Филли, должно быть, не укрылась резкая смена выражения лица Бонда.
— Исчезаю, Джеймс. Продолжу копать сербов. Что-нибудь нарою, не сомневайся.
— Подожди, Филли, еще одно дело. — Бонд передал ей только что прочитанное
агентурное сообщение. — Выясни, пожалуйста, все, что сможешь, по советской или
российской операции под названием «Стальной патрон». Прости, что без перевода, но ты,
наверное…
 — Я говорю по-русски.
— Да, и, в отличие от меня, почти без акцента, — отметил Бонд со слабой улыбкой,
отныне зарекаясь недооценивать Филли.
Она всмотрелась в текст внимательнее.
— Украдено из интернет-источника. А у кого оригинальный файл?
— У кого-то из ваших. Пришло из резидентуры «Р».
— Я свяжусь с отделом России. Хочу взглянуть на метаданные, закодированные в
файле. Там будет дата создания, автор и, может быть, перекрестные ссылки на другие
источники. — Филли опустила распечатку в коричневый конверт и занесла ручку над одним
из окошек на передней стороне. — Какой гриф секретности присвоить?
Бонд задумался.
— Только для нас с тобой.
— Только для нас с тобой?
В официальной документации таких грифов не имелось.
— Да, — кивнул он. — Больше никому не показывать.
После секундного замешательства Филли вывела на конверте: «Совершенно секретно.
Для личного ознакомления агенту СРС Мейденстоун и агенту ГМП Джеймсу Бонду».
— А степень важности? — поинтересовалась она.
Над этим вопросом Бонд не раздумывал.
— Срочно.

Глава 11

Бонд сидел за столом, копаясь в правительственных базах данных, когда за спиной

послышались приближающиеся шаги и громкий голос:
— Не беспокойтесь. Можете уже отлепиться, спасибо, обойдусь без спутниковой
навигации.
С этими словами в кабинет вошел мужчина в полосатом костюме, оставив позади
сопровождающего охранника из отдела «П». Мимо Мэри Гуднайт, которая, нахмурившись,
поднялась ему навстречу, он тоже промчался, не повернув головы.
Подойдя к столу Бонда, посетитель протянул пухлую розовую ладонь. Худой, но
рыхлый, при всей своей неприметности он обладал властным взглядом, и руки у него были
длинные, с широкими ладонями. Такие обычно жмут руку до хруста, поэтому Бонд,
отодвинув монитор, встал, чтобы лишить гостя выигрышного положения, и решительно
сунул ему свою ладонь.
Однако пожатие у Перси Осборн-Смита оказалось коротким и безобидным, разве что
неприятно влажным.
— Бонд. Джеймс Бонд. — Он приглашающим жестом указал сотруднику Третьего
отделения на стул, который недавно освободила Филли, и напомнил себе, что внешность —
русые волосы, зачесанные набок, пухлые губы и резиновая шея — бывает обманчивой.
Безвольный подбородок не обязательно означает безвольный характер, как известно любому,
кто знаком со списком побед фельдмаршала Монтгомери.
— Итак, к делу, — начал Осборн-Смит. — Буча вокруг «Инцидента». И кто только
эти названия придумывает? Видимо, Комитет разведслужб.
Бонд неопределенно качнул головой.
Взгляд гостя скользнул по кабинету, задержавшись ненадолго на пластиковом ружье с
оранжевым дулом для тренировок по рукопашному бою, и вернулся к Бонду.
— Насколько я понимаю, Военная разведка и «Шестерка» на всех парах летят по
афганскому следу, собираясь искать злодеев в этой заднице мира. А нас, как малолетних
недотеп, оставили тянуть волынку с сербами. Хотя порой ведь и пешка может стать
королевой и выиграть партию, а?
Он промокнул платком нос и губы. Бонд не мог припомнить, когда в последний раз
видел подобные манипуляции с платком в исполнении кого-то младше семидесяти.
— Я о вас слышал, Бонд… Джеймс. Давайте по именам, хорошо? Фамилия у меня —
язык сломаешь. Такой вот крест. Да и должность не легче — заместитель начальника по
оперативным вопросам.
«Мог бы и поизящнее это ввернуть», — подумал Бонд.
— Значит, решено. Перси и Джеймс. Прямо комический дуэт на благотворительном
концерте… В общем, я о вас слышал, Джеймс. Слава бежит впереди вас. То есть не то чтобы
далеко впереди, но до меня добежала…
Почувствовав, что терпение на исходе, Бонд прервал затянувшийся монолог и подробно
рассказал о случившемся в Сербии.
Осборн-Смит внимал, делая пометки, затем, в свою очередь, поделился тем, что
происходило по эту сторону Ла-Манша. Ничего нового Бонд не услышал. Даже подключив
спецов из отдела оперативной поддержки — так называемых наблюдателей из подразделения
«А» МИ-5, — удалось установить лишь то, что вертолет с Ирландцем сел где-то к северо-
востоку от Лондона. Далее ни одного сигнатурно-измерительного портрета и никаких других
данных о вертолете.
— Итак, план наших действий? — спросил Осборн-Смит. Вопрос, впрочем, оказался
риторическим и служил вступлением к заявлению. — Пока Военная разведка с «Шестеркой»
прочесывают пустыню в поисках «афганцев массового поражения», я намерен отыскать
Ирландца и Ноя и преподнести им на блюдечке с голубой каемочкой.
— Арестовать?
— «Задержать», скажем так.
— Не уверен, что это самый правильный подход, — дипломатично возразил Бонд.
«Бога ради, помягче с аборигенами…»
— Почему? У нас нет времени на слежку. — Бонд уловил едва заметное
пришепетывание. — Только на допросы.
— Если на кону стоят тысячи жизней, вряд ли Ной с Ирландцем действуют в одиночку.
Скорее всего они просто мелкие сошки. Нам доподлинно известно только, что встреча
состоялась в офисе Ноя. Вовсе не факт, что операцией руководит он. А Ирландец? Заурядный
подрывник. Мастер своего дела, конечно, однако не более чем исполнитель. Думаю, надо
установить их личности и не прекращать игру, пока не разузнаем побольше.
Осборн-Смит согласно кивал.
— Ах, Джеймс, вы не в курсе моего послужного списка. — Елейная улыбка пропала. —
Я набивал руку на допросах заключенных. В Северной Ирландии. И в Белмарше.
Печально известная лондонская «тюрьма для террористов».
— На Кубе я тоже погрелся, — продолжал Осборн-Смит. — В Гуантанамо. Да-да, я
умею развязать язык, Джеймс. Несколько дней повозишься, и они как миленькие сдадут тебе
хоть брата, хоть сына, хоть дочь. Душу изливают. Главное — знать подход.
Бонд не уступал:
— Если партнеры Ноя поймут, что его взяли, они только ускорят то, что наметили на
пятницу. Или исчезнут — и нанесут удар через полгода, когда все следы остынут. Наверняка
Ирландец предусмотрел подобный поворот событий.
Мягкий нос Перси огорченно сморщился.
— Будь мы где-нибудь на континенте или на Красной площади, я бы с радостью сидел
сложа руки на трибуне и любовался, как вы подаете хоть простые, хоть крученые, — но мы-
то с вами дома, на родном крикетном поле.
Вот и неизбежный щелчок хлыста. Спорить бессмысленно. Эта напомаженная
марионетка мягко стелет, да жестко спать. К тому же последнее слово за ним; при желании он
мог вообще отстранить Бонда от участия в деле.
— Решать, разумеется, вам, — любезно согласился Бонд. — Однако в любом случае их
прежде всего необходимо отыскать. Вот что у нас имеется, взгляните. — Он подвинул к
Осборн-Смиту копию чека из паба и записку, где значилось загадочное «Бутс — Март. Не
позже».
Наморщив лоб, Осборн-Смит принялся рассматривать копии.
— И какие из этого выводы?
— Особо никаких. Паб под Кембриджем. А с запиской еще не прояснилось.
— Семнадцатое марта? Напоминание заскочить в аптеку?
— Может быть, — с сомнением протянул Бонд. — Я предполагал некую шифровку. —
Он подтолкнул к Осборн-Смиту распечатку «МэпКвест», которую принесла Филли. — На
мой взгляд, паб — это тупик. Не вижу в нем ничего примечательного, и поблизости тоже
никаких важных объектов. Уимпол-роуд, недалеко от шоссе М — Бонд показал пальцем на
карте. — Очень возможно, что это пустышка, но давайте я и ее отработаю. Съезжу туда,
поищу в Кембридже. А вы передадите записку про семнадцатое марта дешифровщикам из
«Пятерки», вдруг их компьютеры что-нибудь выдадут. Мне кажется, ключ в ней.
— Хорошо. Только, если не возражаете, Джеймс, пабом я тоже хотел бы заняться сам.
Местность мне знакома, я учился в Кембридже. Колледж Магдалены. — Карта и чек исчезли
в портфеле Осборн-Смита вместе с копией записки, а взамен появился другой документ. —
Давайте сюда вашу девушку.
— Какую девушку? — Бонд недоумевающе приподнял бровь.
— Ту цыпочку за дверью. Которая скучает в одиночестве.
— Вы имеете в виду моего референта? — сухо уточнил Бонд и, поднявшись, подошел к
двери. — Мисс Гуднайт, зайдите, пожалуйста.
Мэри вошла, хмуря брови.
— Наш друг Перси хочет вам кое-что сказать.
Осборн-Смит, не уловив насмешки, вручил ей документ:
— Сделайте копию, хорошо?
Оглянувшись на Бонда и получив разрешающий кивок, Мэри забрала документ и
направилась к копиру.
— С двух сторон, естественно! — крикнул Осборн-Смит ей вслед. — Транжира —
пособник врага.
Гуднайт вернулась через минуту. Осборн-Смит убрал оригинал в портфель, а копию
вручил Бонду.
— Вы как, на стрельбы выбираетесь?
— Время от времени, — ответил Бонд. Он не стал уточнять, что исправно тренируется
по шесть часов в неделю, с малокалиберным оружием — здесь, с крупнокалиберным — в
Бизли, и раз в две недели выезжает на полигон Скотленд-Ярда. В их компьютеризованном
стрелковом симуляторе тебе на спину прикрепляют электрод, и если пуля террориста
опережает твою, разряд бросает тебя на колени, заставляя корчиться от боли.
— Необходимо соблюсти формальности. — Осборн-Смит кивнул на документ в руке
Бонда. — Заявление на временное исполнение обязанностей полицейского, уполномоченного
носить огнестрельное оружие.
В Британии носить оружие разрешается лишь отдельным представителям
исполнительных органов — официально уполномоченным полицейским.
— По-моему, не самая лучшая мысль — указывать тут мое подлинное имя, — заметил
Бонд.
Об этом Осборн-Смит, судя по всему, не подумал.
— Да, пожалуй, вы правы. Тогда воспользуйтесь оперативным псевдонимом. Джон
Смит какой-нибудь, например. Заполните личные данные и опросник на обратной стороне.
Если забуксуете, зовите, я вас вытащу.
— Займусь немедленно.
— Вот и чудно. С этим улажено. Тогда свяжемся позже, когда разберемся каждый со
своим секретным заданием. — Осборн-Смит похлопал по портфелю. — Я в Кембридж.
Развернувшись, он умчался из кабинета так же стремительно, как и появился.
— Бывают же такие недоделанные, — прошептала Мэри Гуднайт.
 Бонд рассмеялся, взял со спинки кресла пиджак и прихватил топографический атлас.
— Я сейчас в оружейную, заберу пистолет, а потом меня не будет часа три-четыре.
— А заявление, Джеймс?
— Да, точно. — Он порвал документ на тонкие полоски и рассовал между страницами
вместо закладок. — Незачем лишний раз тратить наши стикеры. Транжира — пособник
врага, сама понимаешь.

Глава 12

Через полтора часа Джеймс Бонд сидел в своем «Бентли-континентале-GT», серой

пулей летящем на север.
Он размышлял о том, как обвел вокруг пальца Перси Осборн-Смита. Кембриджский
паб с самого начала показался ему малоперспективным. Может быть, сообщники там и
перекусили — судя по чеку, обед был на двоих или троих. Но состоялся он неделю с лишним
назад, так что вряд ли кто-нибудь из персонала вспомнит по приметам Ирландца и его
сотрапезников. И вряд ли такой предусмотрительный человек, как Ирландец, будет обедать в
одном и том же месте — скорее всего он постоянно меняет дислокацию и за покупками ходит
в разные магазины.
Разумеется, кембриджскую зацепку все равно стоило отработать — и в то же время
следовало отвлечь Осборн-Смита. Бонд не мог допустить, чтобы Ирландца или Ноя
арестовали и отволокли в Белмарш, как наркодилеров или исламистов, покупавших
подозрительно много удобрений. Обоих подозреваемых надо сохранить в игре, иначе ничего
об «Инциденте» не выяснить.
Бонд, заядлый игрок в покер, решился на блеф. Изобразил плохо замаскированный
интерес к пабу, обронив заодно, что заведение находится недалеко от Уимпол-роуд. Для
большинства этот адрес был бы пустым звуком, но Осборн-Смит, по расчетам Бонда, не мог
не знать, что на этой же дороге расположен секретный правительственный объект, связанный
с Портон-Дауном (Уилтширский исследовательский центр Министерства обороны,
занимающийся биологическим оружием). Бонд наткнулся на него, когда просматривал карту.
Ничего, что объект находится в восьми милях к востоку, с другой стороны от Кембриджа и
далековато от паба. Бонд не сомневался, что приманка сработает и агент Третьего отделения
кинется на этот адрес, как голодная чайка на рыбью голову.
Таким образом, самому Бонду доставалось бесперспективное вроде бы задание по
расшифровке записки. «Бутс — Март. Не позже».
И он ее, кажется, расшифровал.
Предположения Филли большей частью крутились вокруг слова «Бутс». Так называлась
сеть аптек, разбросанных по всей Англии, но речь могла идти об обуви 4 и о возможном
событии, произошедшем семнадцатого марта.
Однако внимание Бонда привлек пункт в самом конце списка. Филли заметила, что
«Бутс» и «Март» написаны через тире, а поиск по карте выдал некую Бутс-роуд, проходящую
недалеко от городка Марч — в паре часов езды к северу от Лондона. Кроме того, Филли
углядела точку, разделяющую слово «Март»5 и цифру семнадцать. Следующая фраза — «не
позже» — явно означала крайний срок, значит, цифра скорее всего дата. И тогда под ней
может скрываться завтрашний день, семнадцатое мая.
Мысленно похвалив Филли, Бонд в ожидании Осборн-Смита зашел в «Голден вайер»
— надежную сеть, связывающую воедино архивы всех главных британских органов, —
надеясь отыскать что-нибудь по Марчу и Бутс-роуд.
Поиски принесли интересные плоды: предлагаемые в дорожных сводках пути объезда

4 Boots — ботинки, сапоги (англ.).

5 March — март (англ.).

Бутс-роуд, по которой сейчас в обе стороны курсируют мимо старой военной базы грузовики;
а также оповещения о работах с привлечением крупногабаритной техники. Судя по
оповещениям, работы надлежало закончить до полуночи семнадцатого, под угрозой штрафа
за срыв сроков. Интуиция подсказывала Бонду, что все это как-то связано с Ирландцем и
Ноем.
А профессиональный опыт говорил, что пропускать подсказки интуиции мимо ушей —
себе дороже.
Поэтому теперь Бонд ехал в Марч, по полной наслаждаясь вождением.
То есть гнал на большой скорости.
Не на предельной, конечно, поскольку машину он вел не в Пиренеях и не по
малоизвестному шоссе в Озерном крае, а всего лишь на север от Лондона по А1,
превращающейся то в шоссе, то в магистраль. И все равно стрелка спидометра дрожала на
ста милях в час, хотя Бонд время от времени переключал скользящий как по маслу, чуткий
рычаг коробки передач, обгоняя медленно ползущий фургон для лошадей или «форд-
мондео». В основном он держался правой полосы, хотя раз-другой съезжал и на
укрепленную обочину. Ему нравилось устраивать контролируемые заносы на покатых
участках.
Полиции Бонд не боялся. Хотя полномочия ГМП в пределах Британии были
ограниченны (карт-гри вместо карт-бланш, как теперь мысленно шутил), агентам отдела «О»
часто требовалось быстро перемещаться по стране. Одним звонком Бонд обеспечил себе
неприкосновенность, и теперь номер его машины оставался невидимкой для камер и
патрульных с радарами скорости.
«Бентли-континенталь-GT»… Бонд считал его лучшим из всех серийных автомобилей
на свете.
Он всегда любил эту марку. Его отец сотнями хранил старые газетные вырезки, на
которых творения знаменитых братьев Бентли оставляют далеко позади всякие «бугатти» и
иже с ними на ралли «Ле-Ман» х и х. А потом Бонд уже собственными глазами
наблюдал, как потрясающий «Бентли-спид-8» встречают отмашкой клетчатого флага на
гонках года, когда автомобиль снова вернулся в игру спустя три четверти столетия. Он
всегда мечтал стать обладателем этого величественного и вместе с тем стремительного и
умного автомобиля. Если «Ягуар-E-type», стоявший у Бонда в гараже, достался ему
непосредственно от отца, то «бентли», можно сказать, достался частично. Свой первый
«континенталь» он купил несколько лет назад, потратив остатки выплат по страхованию
жизни, перешедших ему после смерти родителей, и недавно обменял его на новую модель.
Съехав с шоссе, Бонд направился к Марчу, расположенному в самом центре округа
Фенленд. О самом городке он знал мало. Слышал о «Мартовском марше Марча» — пешем
студенческом походе из Марча в Кембридж, проводившемся, разумеется, в третий месяц года.
Еще там находится Уайтмурская тюрьма. Туристы приезжают посмотреть церковь Святой
Вендреды — в том, что она являет собой впечатляющее зрелище, Бонд предпочел поверить
турбюро на слово. В молитвенный дом его нога не ступала уже много лет.
Впереди показалась старая военная база. Бонд, заложив широкую дугу, принялся
огибать базу сзади, где тянулся устрашающий забор с колючей проволокой и понатыканными
вокруг запрещающими знаками. Теперь ему стало ясно почему: база шла под снос. Вот,
значит, что за «работы с привлечением крупногабаритной техники» тут велись. С
полдюжины строений уже лежали в развалинах, сохранилось только одно, трехэтажное, из
красного кирпича, с вылинявшей вывеской «Санчасть».
На пригорке ярдах в ста от здания стояли самосвалы, бульдозеры, другие землеройные
машины и трейлеры, служившие, очевидно, временным пристанищем бригаде по сносу.
Рядом с самым большим трейлером виднелся черный автомобиль — и ни одной души
поблизости. Странно, учитывая, что продолжался понедельник.
Бонд загнал «бентли» в небольшую рощицу, пряча от ненужных глаз, и осмотрел
местность: сложная система каналов, картофельные и свекольные поля, группки деревьев. Он
переоделся в свое тактическое обмундирование «» с порванной на плече осколком
гранаты курткой, пропахшей дымом горящей машины, из которой он вытаскивал тот самый
обрывок записки, что привел его сюда. Сбросив городские туфли, натянул низкие армейские
ботинки.
«Вальтер» и два запасных магазина Бонд пристегнул к брезентовому десантному
ремню.
«Если забуксуете, зовите, я вас вытащу…»
Глушитель, фонарик, набор инструментов и складной нож он рассовал по карманам.
Выбравшись из машины, минуту постоял, собираясь с мыслями, как перед любой
тактической операцией. Абсолютное спокойствие, взгляд сосредоточенный, отмечающий
мельчайшие подробности — ветки, которые могут предательски хрустнуть; кусты, в которых
может скрываться дуло снайперской винтовки; признаки проводов, датчиков и камер,
которые могут выдать его присутствие противнику.
Текущее расследование требовало повышенной осторожности. Возможно, придется и
отнять чью-то жизнь, бесшумно и быстро.
Выбор действия диктуется намерениями противника.
Какие намерения у Ноя?
И кто он, в конце концов, такой?
Скользнув между деревьями, Бонд срезал угол по полю, на котором зеленела молодая
свекольная ботва, обогнул прозрачное болотце и осторожно пролез через колючие заросли
ежевики, подбираясь к санчасти. Наконец он уткнулся в забор с колючей проволокой и
предупреждающими знаками. Работы, как выяснилось, проводил некий «Восточный филиал
по сносу и демонтажу» — Бонд о таком никогда не слышал, но грузовики эти, броской
желто-зеленой расцветки, ему, кажется, попадались.
Обведя взглядом заросший пустырь перед зданием, он принялся перерезать ограду
кусачками, мысленно подмечая находчивость противника — очень умно использовать для
встреч по «Инциденту» здание, предназначенное под снос. Снесут — и никаких следов.
Рабочих видно не было, однако, судя по черному автомобилю, кто-то мог находиться
внутри здания. Бонд осмотрелся в поисках черного входа или какого-нибудь другого способа
проникнуть туда незаметно и через пять минут нашел что искал: яму футов десять глубиной,
возникшую, судя по всему, в результате обрушения подземного тоннеля. Он пробрался вниз и
включил фонарик. Тоннель вел в подвалы санчасти, до которой оставалось ярдов пятьдесят.
Бонд двинулся вперед. Из старинной кирпичной кладки вывалились и упали на пол два
кирпича. Под ногами тянулись ржавые рельсы узкоколейки.
Он преодолел примерно половину этого мрачного пути, когда ему на голову посыпался
щебень вперемешку с сырой землей. Потолок тоннеля в шести футах над ним напоминал
надтреснутую скорлупу яйца. Один хлопок в ладоши — и свод обвалится.
Не самое подходящее место для могилы.
«А где, интересно, подходящее?» — мысленно усмехнулся Бонд.

— Отличная работа! — похвалил Найла Данна Северан Хайдт.

Они находились в трейлере строителей, припаркованном в сотне ярдов от заброшенной
санчасти военных на окраине Марча. Поскольку к завтрашнему дню работы по «Геенне»
требовалось закончить, Хайдт с Данном приостановили снос и выдворили с площадки всех
посторонних. Основная масса работников Хайдта ничего не знала о «Геенне», поэтому
приходилось проявлять повышенную осторожность.
— Удовлетворительная, — произнес Данн ровным тоном. Так он реагировал на все — и
на одобрение, и на критику, и на констатацию факта.
Команда увезла устройство, собранное из привезенных Данном материалов, полчаса
назад. До пятницы оно побудет на законспирированной квартире неподалеку.
Хайдт успел неторопливо прогуляться вокруг последнего из зданий, предназначенных
на снос, — санчасти, возведенной более восьмидесяти лет назад.
 Снос приносил «Грин уэй» огромные деньги. Компания получала прибыль из
готовности людей заплатить за устранение того, что им больше не требовалось, и за
извлечение из развалин того, что требовалось другим: деревянных и стальных балок,
проволоки, алюминиевых и медных труб. Славная медь, мечта любого старьевщика. Однако
интересы Хайдта в деле сноса выходили далеко за рамки финансовых. Он изучал старинное
здание, внутренне подобравшись, как охотник за секунду до выстрела разглядывает ничего
не подозревающую добычу.
Хайдт успел запечатлеть «знатную старую даму» — санчасть — на десятках снимков,
пока прогуливался по обветшалым коридорам и плесневеющим палатам — особенно в морге
и в прозекторской, — собирая картины упадка и тлена. В его архивах хватало места и
людским останкам, и старым зданиям. Обширная коллекция включала довольно
художественные снимки таких объектов, как Нортумберленд-Террас, Палмерс-Грин,
постройки на Северной окружной дороге, разрушенный нефтяной завод «Пура» на Боу-Крик
в Кэннинг-Тауне, а также готический Королевский арсенал и Королевская лаборатория в
Вулвиче. От фотографий Ловеловской верфи в Гринвиче, наглядно свидетельствующих, к
чему приводит разрушительное небрежение, у него неизменно щемило сердце.
Найл Данн по мобильному инструктировал водителя только что уехавшего грузовика,
как лучше спрятать устройство. Инструктировал подробно и тщательно, как того требовал
его собственный характер и серьезность оружия.
И хотя Ирландец вгонял его в оторопь, Хайдт стал (в полном соответствии с истиной)
называть подручного «человек, который предусмотрит все». Поэтому Хайдт готов был
мириться со зловещим молчанием, ледяными взглядами и вообще со всей этой странной
роботизированной конструкцией, которую представлял собой Найл Данн. В результате
сложился продуктивный, хоть и неожиданный союз инженера, призванного строить, и
мусорщика, питавшего страсть к разрушению.
Люди — удивительные существа. Предсказуемые только в смерти. «И преданные тоже
только в ней», — додумал Хайдт.
Как только Данн закончил говорить по телефону, раздался стук в дверь. На пороге стоял
явно обеспокоенный Эрик Янссен, сотрудник службы безопасности «Грин уэй», привезший
их сюда, в Марч.
— Мистер Хайдт, мистер Данн, кто-то пытается проникнуть в здание.
— Что? — рявкнул Хайдт.
— Он пролез через тоннель.
Данн разразился градом вопросов:
— Он один? Никаких переговоров не перехвачено? Где поставил машину? Не
наблюдалось ли поблизости необычных передвижений? Вооружен?
Судя по ответам, гость действовал в одиночку и не был связан ни со Скотленд-Ярдом,
ни со службами безопасности.
— Ты его хорошо рассмотрел? Или, может, фото сделал? — поинтересовался Данн.
— Нет, сэр.
Хайдт прищелкнул длинными ногтями.
— А вдруг это тот вчерашний одиночка, который нанял сербов? — спросил он у Данна.
— Не исключено, хотя я не представляю, как нас вычислили. — Данн посмотрел
невидящим взглядом в забрызганное окно трейлера.
Хайдт знал, что он уже рисует в уме схему — или прокручивает заранее припасенную
на подобный случай. Наконец Данн вытащил пистолет и вышел из трейлера, махнув Янссену,
чтобы тот следовал за ним.

Глава 13

От запаха плесени, гнили, химикатов, масла и бензина першило в горле и щипало в

глазах. Изо всех сил сдерживая кашель, Бонд сморгнул слезы, выступившие от едкого
смрада. Ему кажется, или дымом тоже тянет?
Из входа в тоннель сочился слабый свет. Бонд повел фонариком и увидел, что стоит у
поворотного круга, на котором когда-то разворачивали небольшие локомотивы, подвозившие
припасы или больных.
Сжимая в руке «вальтер», Бонд осмотрелся, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги,
голоса, щелчок вставляемого в пистолет магазина или снимаемого предохранителя. Но в
подвале царила тишина.
Он проник через тоннель в южном торце. Постепенно удаляясь от поворотного круга на
север, Бонд наткнулся на табличку, вызвавшую у него непроизвольную усмешку, — «Морг».
В этом отделении, состоявшем из трех больших отсеков без окон, похоже, не так давно
кто-то был: пол не пыльный, везде расставлены дешевые грубые скамьи. Дымом тянуло
откуда-то изнутри. По стенам и полу вились прихваченные строительной клейкой лентой
электрические кабели — видимо, питание для ламп и прочего оборудования. И, судя по
всему, их где-то закоротило.
Покинув морг, Бонд вышел в большое помещение; двойные двери справа, в восточной
стене, выходили на плац. Сквозь щель между створками проникал свет — Бонд прикинул
возможный маршрут отступления, запоминая дверь и колонны, за которыми можно будет
укрыться в случае отхода под огнем.
К полу были прикручены стальные прозекторские столы, все в бурых и черных пятнах,
каждый с собственным сливом. Ложа для усопших.
Бонд продолжил путь к северному торцу здания, оканчивающемуся рядом небольших
комнатушек с зарешеченными окнами. Необходимость решеток разъясняла табличка:
«Отделение психиатрии».
Убедившись, что двери, ведущие наверх, на первый этаж, заперты, он вернулся назад, к
трем помещениям у зала с поворотным кругом. Тщательный осмотр выявил наконец
источник дыма: в углу одного из отсеков курился импровизированный очаг. На больших
комках пепла еще можно было разобрать рукописные строчки. Однако при попытке взять в
руку бумага рассыпалась в прах.
Надо бы поосторожнее.
Бонд подошел поближе к одному из кабелей, тянущихся по стене, оторвал несколько
кусков серебристого строительного пластыря и разрезал ножом на шестидюймовые полоски.
Полоски он аккуратно приложил к серо-черным комкам пепла и прижал пальцами, затем
убрал в карман и продолжил осмотр. Во втором отсеке что-то серебристо блеснуло —
металлические опилки на полу. Их Бонд тоже подобрал полоской пластыря и сунул в карман.
В следующее мгновение он застыл в оцепенении. Здание дрогнуло и довольно ощутимо
зашаталось. Где-то совсем недалеко затарахтел дизельный двигатель. Теперь ясно, почему на
площадке было пусто: видимо, рабочие уходили на обед, а теперь вернулись. Изнутри ни на
первый, ни на другие верхние этажи не попасть. Значит, пора выбираться.
Бонд вышел в помещение с поворотным кругом, чтобы оттуда уйти по тоннелю.
Его спасла пара децибелов.
Он не заметил злоумышленника, не услышал его дыхания. Уловил только, что мотор
вдруг затарахтел чуть тише — звук заглушала одежда стоящего впереди человека.
Бонд машинально отскочил назад, и металлическая труба просвистела буквально над
ухом.
Он крепко перехватил ее левой рукой. Нападающий качнулся вперед, потеряв
равновесие, но трубу от удивления не выпустил. Молодой светловолосый человек в дешевом
темном костюме и белой рубашке — униформе охранника. Без галстука — видимо, снял,
чтобы не мешался. Расширив в смятении глаза, он пошатнулся и чуть не упал, но тут же
выпрямился и бросился на Бонда. Сцепившись, они покатились по грязному полу.
Вскочив на ноги, Бонд шагнул вперед, сжав кулаки, однако это был отвлекающий
маневр — он хотел заставить своего мускулистого соперника попятиться, уворачиваясь от
удара, чтобы самому за эти секунды вытащить пистолет. Однако стрелять Бонд не стал,
противник нужен был ему живым.
Под дулом сорокового калибра охранник замер, успев, впрочем, запустить руку под
пиджак.
— Отставить, — холодно приказал Бонд. — Лечь на пол, руки в стороны.
Охранник не шевелился, обливаясь потом от нервного напряжения, занеся руку над
своим пистолетом («глок», как заметил Бонд). Тут у него зажужжал мобильный — в кармане
пиджака, судя по брошенному украдкой взгляду.
— Ложись, живо!
Если он выхватит пистолет, Бонд попытается его ранить, но может случайно и убить.
Телефон замолчал.
— Живо! — Бонд опустил дуло, целясь в правую руку охранника, ближе к локтю.
Блондин собрался сдаться. Его плечи поникли, глаза в тусклом свете расширились от
страха.
И тут наверху заработал бульдозер. С потолка посыпались кирпичи и земля, Бонда
огрело крупным обломком. Поморщившись, он шагнул назад, моргая от попавшей в глаза
пыли. Будь противник поопытнее — или хотя бы не так растерян, — уже выхватил бы
пистолет и выстрелил. Но он лишь развернулся и кинулся прочь по тоннелю.
Бонд встал в свою излюбленную фехтовальную стойку — левая нога вперед, правая
перпендикулярно сзади, для упора, — и сделал один-единственный оглушительный выстрел,
с двух рук. Пуля попала убегающему противнику в лодыжку, и он, вскрикнув, повалился на
пол, ярдах в десяти от входа в тоннель.
Бонд помчался к нему. Здание заходило ходуном, тарахтение усилилось, из стен снова
посыпались кирпичи. С потолка дождем летела штукатурка, кусок цемента размером с мяч
для крикета обрушился прямо на ушибленное плечо Бонда, и он скрипнул зубами от резкой
боли.
Но хода не сбавил. Охранник полз к расщелине, через которую проникал солнечный
свет.
Бульдозер тарахтел где-то прямо над головой. «Скорее, шевелись! — подгонял себя
Бонд. — Сейчас тут камня на камне не оставят». Он уже почти добежал до раненого, когда
чавкающий наверху двигатель взревел еще громче. Кирпичи посыпались градом.
«Не самое подходящее место для могилы…»
Десять ярдов до раненого. Наложить повязку, перетащить его из тоннеля в какое-нибудь
укрытие — и задать интересующие вопросы.
С оглушительным грохотом свет весеннего дня в конце тоннеля померк. В облаке пыли
возникли два ярко горящих белых глаза. Как у льва, заметившего добычу, они вдруг уперлись
прямо в Бонда, и бульдозер с рычанием двинулся вперед, толкая перед собой гору земли и
камней.
Бонд вскинул пистолет, но целиться было некуда — поднятый отвал бульдозера
прикрывал кабину. Чудовище медленно ползло вперед.
— Нет! — закричал раненый при виде надвигающегося бульдозера. Водитель его не
видел. Или видел, но плевать хотел на то, что человек вот-вот погибнет. С отчаянным воплем
охранник исчез под накрывшей его лавиной грунта. В следующее мгновение могилу
разровняли стальные гусеницы.
Вскоре свет фар исчез за отвалом и воцарилась кромешная тьма. Щелкнув кнопкой
фонарика, Бонд побежал обратно в помещение с поворотным кругом, однако на пороге
споткнулся и рухнул на землю. Щиколотки, а затем и икры завалило подступающей землей.
Еще через миг его ноги были скованы до колен.
Бульдозер, надрывно тарахтя, заталкивал в помещение огромную груду строительного
мусора. Бонда придавило уже до пояса. Еще полминуты — и он скроется с головой.
Но то ли гора оказалась слишком большой, то ли бульдозер наткнулся на какую-то
балку — земляная лавина вдруг замерла. Не дожидаясь, пока водитель отъедет и начнет
штурм заново, Бонд поспешно выбрался из-под завала и на четвереньках бросился прочь.
Глаза горели, легкие разрывались. Отплевываясь грязью и песком, он посветил фонариком в
тоннель. Проход был забит.
Бонд промчался через три отсека, где собирал пепел и металлические опилки, и замер
перед дверью в прозекторскую. Что, если противники завалили выход через тоннель именно
затем, чтобы загнать его в ловушку?
Он прикрутил к «вальтеру» глушитель, глубоко дыша, замер на мгновение, а потом
резко толкнул дверь, принимая оборонительную стрелковую стойку и светя вперед
фонариком, зажатым в левой руке.
Пустой зал откликнулся вздохом. Однако двойные двери, которыми Бонд хотел
воспользоваться для отступления, тоже оказались завалены снаружи тоннами сырой земли.
Ловушка…
Бонд кинулся в северный торец, к каморкам в отделении психиатрии. В самой большой
из комнат — видимо, кабинете — была дверь, к сожалению, запертая. Отклонившись, чтобы
не задело рикошетом, Бонд выпустил четыре пули в металлическую пластинку замка и еще
четыре — по дверным петлям.
Безрезультатно. Свинцу, даже наполовину закованному в стальную оболочку, со сталью
не справиться. Перезарядив пистолет, Бонд сунул пустой магазин в левый карман, куда
обычно складывал стреляные гильзы.
Он начал присматриваться к зарешеченным окнам, и тут громкий окрик заставил его
подскочить от неожиданности:
— Внимание! Opgelet!6 Grozba!7 Небезпека!8
Бонд резко обернулся.
Голос шел из громкоговорителя на стене:
— Внимание! Opgelet! Grozba! Небезпека! Трехминутная готовность!
Последнюю фразу также продублировали на голландском, польском и украинском.
Опасность?
— Всем немедленно покинуть здание! Взрывные устройства приведены в действие!
Луч фонарика заметался по комнате.
Кабели!.. Значит, это не проводка, а шнуры, ведущие к зарядам. Бонд их не рассмотрел,
потому что они скрывались под нашлепками серебристого пластыря на стальных балках под
самым потолком. Все здание опутывала взрывная сеть.
Три минуты…
Фонарик высветил десятки зарядов. Хватит, чтобы обратить каменные стены в пыль —
а самого Бонда развеять по ветру. Все выходы перекрыты.
Сердце бешено колотилось, на лбу выступила испарина. Отбросив фонарик и пистолет,
Бонд ухватился за металлический прут в зарешеченном окне. Не поддается.
Осмотревшись в тусклом свете, струящемся через пыльное стекло, он вскарабкался по
ближайшей опоре под потолок и, сорвав прилепленный заряд, спрыгнул на пол. Судя по
запаху, взрывчатая смесь композитная, на основе гексогена. Бонд откромсал ножом крупный
кусок и налепил на замок и ручку двери. Достаточно, чтобы взорвать замок, а самому
остаться в живых.
Давай, быстрее!
Отойдя шагов на двадцать, Бонд прицелился и выстрелил. Пуля вошла точно в заряд.
Но, как он и опасался, ничего не произошло. Желто-серая смертоносная масса лениво
шлепнулась на пол. Композитные смеси взрываются только при помощи детонатора, а не от
физического воздействия, даже если это пуля, летящая со скоростью двух тысяч футов в

6 Внимание! (голл.).

7 Тревога! (пол.).

8 Тревога! (укр.).
секунду.
Из громкоговорителя донеслось предупреждение о двухминутной готовности.
Бонд поднял голову к потолку, где болтался отцепленный от заряда детонатор.
Единственный способ заставить его сработать — воздействовать электричеством.
Электричество…
Громкоговоритель? Нет, там слишком маленькое напряжение, на детонатор не хватит.
Равно как и в батарейке из фонарика.
Голос загремел снова, объявляя минутную готовность.
Вытерев вспотевшие ладони, Бонд отодвинул затвор пистолета и достал патрон.
Подцепив ножом, выковырял и отбросил в сторону свинцовый сердечник, а гильзу с порохом
вдавил в плитку взрывчатого вещества, которую налепил на дверь.
Снова отойдя назад, он тщательно прицелился в крохотный диск гильзы и нажал
спусковой крючок. Пуля ударила в капсюль, порох рванул, сдетонировав, в свою очередь,
композитную смесь.
Полыхнул огонь, и замок вместе с прилегающей филенкой разлетелся на куски.
Бонда бросило взрывной волной на пол, засыпав дождем из щепок и окутав облаком
дыма. Несколько секунд он лежал оглушенный, затем, шатаясь, поднялся на ноги и пошел к
двери, открытой, но заклиненной в проеме. Там зияла дыра, дюймов восемь шириной, не
больше. Ухватившись за ручку, Бонд с силой потянул дверь на себя.
— Внимание! Opgelet! Grozba! Небезпека!

Глава 14

Северан Хайдт и Найл Данн стояли бок о бок в трейлере, глядя с напряженным
ожиданием на старую санчасть. Любому — даже суперневозмутимому Данну, рассудил
Хайдт, — интересно посмотреть, как направленный взрыв разрушает здание.
Когда Янссен не ответил на телефонный звонок, Ирландец сказал Хайдту, что охранник
наверняка убит. Он завалил все выходы из госпиталя, затем вприпрыжку, будто косолапый
зверь, добежал до трейлера и сообщил Хайдту, что будет взрывать заложенные в здании
заряды. По плану санчасть предполагалось сносить завтра, но ничто не мешало слегка
ускорить процесс.
Данн привел в действие компьютеризованную систему и одновременно нажал две
красные кнопки. Страховые обязательства требовали за сто восемьдесят секунд до взрыва
объявить тревогу на родных языках девяноста процентов рабочего состава. Опцию можно
было бы и отключить, но на это потребовалось бы время, а противник все равно либо
погребен под слоем земли в тоннеле, либо заперт в морге. Если его будут искать и придут к
ним с расспросами, Хайдт скажет: «Да, сейчас проверим… Что? Боже, мы понятия не имели!
Мы ведь все сделали как полагается — и ограду поставили, и знаки. А объявление о тревоге?
Неужели он не слышал?.. Простите, нашей вины тут нет».
— Пятнадцать секунд, — сказал Данн.
Хайдт, беззвучно шевеля губами, вел обратный отсчет.
Таймер на стене дошел до нуля, компьютер послал сигнал детонаторам.
Вспышки они увидели не сразу — первые взрывы прогремели глубоко внизу, под
землей, уничтожая несущие опоры. Но уже через несколько секунд, словно фотоаппараты
папарацци, засверкали сполохи, сопровождаемые хлопушечным треском и гулкими
выбухами. Здание содрогнулось. А потом, будто валясь на колени и кладя голову на плаху,
санчасть качнулась и осела в клубах пыли и дыма.
— Нас наверняка слышали. Надо убираться, — проговорил Данн.
Но Хайдт застыл, загипнотизированный кучей обломков, так не похожей на элегантное,
при всей его обветшалости, здание, которое стояло на этом месте несколько мгновений назад.
Было — и нет его.
— Северан! — позвал Ирландец.
 Хайдт ощутил возбуждение. Перед глазами встала Джессика Барнс, ее седые волосы,
бледная, морщинистая кожа. Про «Геенну» она ничего не знала, поэтому сюда он ее брать не
стал и теперь пожалел, что ее нет рядом. Ничего, встретится с ней в офисе, потом отвезет
домой.
В животе сладко ёкнуло. Сладость тысячекратно усиливалась воспоминанием о теле,
найденном в контейнере утром, и о том, что случится завтра.
«Сотня погибших…»
— Да-да. — Очнувшись, Северан подхватил портфель и вышел из трейлера. Однако
садиться в «Ауди-А8» не спешил. Он еще раз обернулся посмотреть на облако дыма и пыли,
клубившееся на месте взорванного здания. Очень грамотно заложили заряды. Надо будет
выразить благодарность команде. Это целая наука — распределить заряды. Фокус не в том,
чтобы заставить здание взлететь на воздух, а в том, чтобы, убрав из-под него опоры,
предоставить силе притяжения уничтожить его окончательно.
Метафорически, подумал Хайдт, именно так можно описать его собственную роль на
этой земле.

Глава 15

Послеполуденное солнце раскрасило фенлендское свекольное поле полосами света и

тени под зебру.
Джеймс Бонд лежал на спине, раскинув руки и ноги, как заигравшийся в снежки
ребенок, не желающий идти домой. Он лежал между рядами с зеленой ботвой, в тридцати
ярдах от кучи обломков, в которую превратилась старая санчасть. И которая едва не погребла
его под собой. Уши (он отчаянно надеялся, что временно) заложило от взрывной волны. Глаза
он предусмотрительно зажмурил, стараясь уберечь от вспышек и шрапнели, но руками
пришлось прокладывать себе дорогу на свободу, выламывая наружную дверь отделения
психиатрии, когда сдетонировали взрывные устройства под несущими опорами и здание
начало оседать.
Он слегка приподнялся — к маю свекольная ботва еще недостаточно вымахала, чтобы
обеспечить надежное укрытие, — и повертел головой, осматриваясь.
Все чисто. Противник — кто бы он ни был, Ирландец, Ной или их сообщник — не
думал его искать, видимо, уверенный, что он похоронен под завалом.
Шумно дыша, чтобы очистить легкие от пыли и едкого дыма, Бонд встал и шатаясь
побрел прочь с поля.

Чего же ты хочешь?
РОМАН

Журнал «Октябрь»
№№ 9 – 11, г.

1
Разбуженный Клауберг протянул тяжелую белую руку к часам, которые с вечера
положил на стул возле постели. Золоченые стрелки показывали час настолько ранний, что
невозможно было не выругаться по поводу пронзительно-визгливых ребячьих криков. Что
это? Какая надобность выгнала на улицу шальных итальяшек еще до восхода солнца?
Обычная их национальная бесцеремонность? Но тогда почему в мальчишеской
разноголосице, образуя пеструю звуковую смесь, слышались и восторг и удивление, и
Клауберг готов был подумать, что даже и страх.
– Пешеканэ, пешеканэ! – с ударениями на первом и третьем слогах выкрикивали
мальчишки за распахнутым окном.– Пешеканэ, пешеканэ!
Уве Клауберг не знал итальянского. В памяти его застряло каких-нибудь несколько
десятков здешних слов – с тех пор, когда он расхаживал по землям Италии, хотя, как и ныне,
в партикулярном платье, но не скрывая горделивой выправки офицера СС. Было это давно,
добрую треть века назад, и с тех давних дней многое, очень многое переменилось.
Прежде всего переменился он сам, Уве Клауберг. Ему стало не двадцать восемь
бодрых, сильных, веселых лет, а вот уже исполнилось целых шесть десятков. Нельзя сказать,
что в связи с возрастом бодрость покинула его. Нет, на это он жаловаться не будет. В общем,
ему живется неплохо. Беда только в том, что через всю его послевоенную жизнь отчетливой,
постоянной линией прочерчивается ожидание чего-то такого, чем все однажды и кончится;
что оно такое – трудно сказать и трудно представить его себе в конкретности, но оно
существует, оно где-то стережет Уве Клауберга и не дает ему жить в прежнюю уверенную
силу.
При таких криках, которые слышны там, за окном, в те былые годы он вскочил бы,
подобно взведенной боевой пружине; тогда его все всюду интересовало, все для него было
любопытным, все хотелось увидеть, услышать, тронуть рукой. Теперь, лежа в постели, на
влажноватом от теплого морского воздуха белье, он курил невкусную итальянскую сигарету
и, вглядываясь в белый потолок простенькой комнатки дешевого приморского пансиона,
принадлежавшего лигурийскому рыбаку, лишь старался припомнить, что же могут означать
выкрикиваемые мальчишками слова. «Пеше» – это, кажется, рыба, а «канэ» – собака. Значит,
что? Собачья рыба? Рыбья собака?…
И все-таки натура себя оказала, она подняла Клауберга на ноги, тем более, что за окном
кричали уже не одни мальчишки, а в общую шумиху ввязались и взрослые – мужчины и
женщины.
Отодвинув легкую цветастую штору, он увидел крохотную площадь, окруженную
двухэтажными домиками, которую вчера за поздним временем толком не разглядел; прямо
перед его окном располагалась лавочка с выставленными на тротуар обычными
итальянскими товарами – бутылями вина, банками консервов, грудами овощей и фруктов; по
зеленому с фестончиками тенту, под общей вывеской alimentari, то есть пищевые продукты,
были разбросаны слова pane, focaccia, salumi. которые Клауберг прочел, как «хлеб»,
«пшеничные лепешки», «копчености-колбасы».
Но самое главное было не в лавочке, а перед лавочкой. Перед нею в густом людском
скоплении стояли двое в одежде рыбаков и держали – один за голову, охваченную
веревочной петлей, другой за хвост, проткнутый железным крюком, длинную, почти двух
метров, темно-серую узкую рыбину с белым брюхом. Ну как он, Уве Клауберг, сразу-то не
догадался, что означают слова «рыба» и «собака», сведенные воедино! Это же акула, акула!
Когда, проделав свой обычный утренний туалет и порассматривав фотоснимки в
итальянской газете, подсунутой ему под дверь, он часа полтора спустя вышел к завтраку,
накрытому на терраске, пристроенной к дому со стороны моря, крупная, упитанная хозяйка с
огромными черными глазами, под общей черной полосой бровей, смуглая и подвижная,
тотчас воскликнула:
– О синьор! Это ужасно!
«Ужасно», то есть terribile, и, конечно, signore он понял, но дальше его познания в
чужом языке не шли. Усмехнувшись горячности хозяйки, он пожал плечами и принялся за
еду.
Хозяйка не унималась. Она все говорила и говорила, размахивала руками и хлопала
ими себя по внушительным бедрам.
Кроме Клауберга, на терраске была еще одна гостья, молодая женщина с мальчиком
лет четырех-пяти, которого она держала на коленях и кормила кашей.
– Мадам,– заговорил, обращаясь к ней наугад по-английски, Клауберг, – прошу
прощения, но не смогли бы вы перевести мне то, что так темпераментно излагает эта
синьора?
– Пожалуйста.– охотно откликнулась женщина.– Она говорит, что это ужасно – акула в
здешних местах. Это значит, что теперь с побережья убегут все постояльцы и тогда хоть
пропадай, так как главный свой доход здешние жители получают от сдачи комнат на летний
сезон. Если этого не будет, им останется одно – ловить рыбу. А от продажи рыбы на берегу
моря много не выручишь.
– А что, разве акул здесь раньше не бывало?
– Никогда. Первый случай. В местечке все встревожены и напуганы.
Женщина говорила по-английски хуже, чем он, Клауберг. и с еще более отчетливым
акцентом, но тем не менее ему никак не удавалось определить по ее говору, к какой же она
принадлежит национальности. На Лигурийское побережье в купальный сезон съезжаются
люди со всей Европы. Одни, которые побогаче, предпочитают Ривьеру с шикарными
дорогими отелями на самом берегу; другие, менее состоятельные, забираются сюда, в
селения восточнее Альбенги. Клаубергу было известно, что поселок Вариготта, где он
остановился, – один из самых нефешенебельных. Кроме песчаного пляжа, загроможденного
камнями, да морского воздуха, которого, правда, сколько хочешь, здесь ничего другого и
нет.
Нет казино, нет всемирно известных ресторанов, нет крупных отелей, – только дома
рыбаков да множество небольших грязноватых пансионов. Hи англичане, ни французы, ни
тем более американцы сюда не ездят; разве лишь скандинавы да расчетливые
соотечественники Клауберга – западные немцы. Молодая женщина эта, конечно, не немка.
Может быть, норвежка или финка?
Завтракая, он то посматривал на нее, то вглядывался в тихое море. От береговой линии
в морскую лазурь тянулся мол, сложенный из угловатых каменных глыб; какие-то двое,
перепачканные в известке, закидывали с него удочки. По пляжу – вправо и влево от мола – в
пестрых купальных костюмах бродили любители ранних морских ванн; одни еще только
готовились броситься в лениво набегавшие зеленые волны, другие уже валялись в грязном,
полном мусора песке, перемешанном с гравием, и подставляли свои тела утреннему солнцу.
Метрах в пятидесяти от воды по берегу пролегала автомобильная дорога, по которой
накануне вечером Клауберг прибыл рейсовым автобусом из Турина в Савону. А метрах в
десяти за автомобильной дорогой поблескивали рельсы электрички; в ее вагоне он из Савоны
ехал в эту неведомую рыбачью Вариготту.
– Перестань! – услышал Клауберг, и ему показалось, что он даже внутренне вздрогнул
от неожиданного в этих местах русского слова, брошенного молодой женщиной ребенку. –
Ты меня измучил! Иди побегай! Встречай папу. Вон он идет!
С берега, от каменного мола, размахивая мокрым полотенцем, к веранде подымался
молодой, одних лет с женщиной, невысокий, остроносенький, одутловатенький,– Клауберг
поручился бы, что и не русский и не итальянец, а типичный мюнхенский бюргерчик.
Подсаживаясь к столу, он ответил ребенку по-русски, затем заговорил с женщиной
по-итальянски; она так же бойко отвечала ему то по-русски, то по-итальянски, и Клаубергу
оставалось и дальше ломать голову, кто же они, эти молодые люди, уверенно говорящие на
нескольких языках.
Мешая итальянские слова с немецкими, которые кое-как понимала пышная синьора
хозяйка, он поблагодарил ее за завтрак, сказал, что обедать не будет, но на ужин
рассчитывает, и отправился побродить по Вариготте. Он прошел всю главную улицу,
которая тянулась вдоль моря, заглядывая по дороге в витрины кафе и магазинов,
останавливался возле киосков с газетами и журналами, пробегал глазами заголовки в
немецких и английских изданиях. Ничего в мире нового, ничего особенного, кроме того, что
уже всем известно: война в джунглях Вьетнама, перевороты в бесчисленных государствах
Африки, то там, то здесь – «рука Москвы», очередная встреча партнеров по НАТО, новое
явление свету не то голландской, не то бельгийской пройдошливой бабы, которая уже не
первое десятилетие выдает себя за Анастасию Романову, якобы избегнувшую
большевистских рук дочь последнего русского царя… Красивые женщины двигались,
обтекая Клауберга слева и справа, по тротуарам; были среди них и немки – он слышал
родную речь. Он слышал, как одна говорила другой:
– Маме хотелось, чтобы я поехала в Ниццу. А отец пожадничал, послал меня сюда.
Если бы он только знал, какая здесь грязь в пансионе. Боже мой! Простыни какие!
– Итальянцы! – ответила ей вторая.– Чего ты от них хочешь!
Клауберг должен был найти пансион с названием «Вилла Аркадия». Он хотел сделать
это самостоятельно, никого не расспрашивая о дороге. Он шел и шел, а на побережье такой
виллы все не было и не было. Тогда он пересек автомобильную дорогу, за нею рельсы
электрички и вступил в зеленые узкие улицы, подымающиеся на поросшие лесом и
кустарником прибрежные холмы. Спросить все-таки пришлось, и кто-то из встречных,
спешивших с пляжными корзиночками к морю, указал ему то, что он разыскивал. «Вилла
Аркадия» стояла неподалеку от «Виллы Адриана».
О владельце «Аркадии» Клауберг вопросов не задавал. Он давным-давно знал его. Он
знал этого человека еще по чудесному баварскому городку Кобургу, который стоит на
приятной глазу и сердцу Клауберга баварской реке Ице. Время идет, и трудно сказать, кого
Клауберг увидит сегодня. Но тогда, в те давние-давние времена, это был худенький
сероглазый русский мальчик Петя Сабуров – сын русского сановника, после революции
бежавшего в Германию от большевиков. Отец Пети вместе с генералом Вискупским, мужем
знаменитой русской певицы Вяльцевой, служил в Кобурге одному из двух главных
претендентов на утраченный Романовыми русский престол, великому князю Кириллу
Владимировичу. Отец Уве Клауберга тоже какое-то время служил у этого неудачливого
кобургского императора России. Но если старый Сабуров занимался дворцовыми интригами
в покоях императорской виллы «Эдинбург», то старый Клауберг ведал конюшней при этой
же вилле. Дети – Петер и Уве – дружили, учились друг у друга языку: Петер – немецкому,
Уве – русскому. А позже… О, позже было много разного, очень много.
Клауберг прошел мимо «Виллы Аркадия», всматриваясь в ее окна, в заросший кустами
двор. На террасах в плетеных старомодных креслах сидели постояльцы того, кто был
некогда Петей Сабуровым, читали книги, тихо беседовали друг с другом. Самого Пети,
Петера, видно не было. Чем-то, несомненно, занят, о чем-то раздумывает, строит свои планы;
ему и в голову не придет, что же ожидает его в самом недалеком будущем, что принес ему
приехавший не столько из дальних далей, сколько из дальних времен его старый друг,
товарищ, соратник Уве Клауберг.
Клаубергу было известно – его снабдили необходимыми сведениями,– что Сабурова
ныне нет, как не было его уже и в начале тридцатых годов: после войны Петер вторично или
даже чуть ли не в третий раз изменил свое имя и свою фамилию; он отыскал в семейных
бумагах упоминание о прапрабабке-итальянке, во времена не то Грозного, не то Петра
Великого заехавшей в Россию, и вот русский человек, десятилетиями стыдливо прятавшийся
под немецкими одеждами, ныне существует в мире под фамилией той легендарной
прапрабабки. Надпись на фронтоне его заведения так и объявляет каждому: «Вилла Аркадия.
Владелец Умберто Карадонна».
Час спустя они – Умберто Карадонна, или Петр Сабуров, и Уве Клауберг – сидели друг
перед другом во флигельке «виллы», разделенные столом, на котором живописно
располагались зеленый кувшин с вином и два таких же зеленых стакана.
Ничто в трех тесных комнатках не напоминало о прошлом синьора Карадонны, о том,
как писал он в Кобурге стихи, посвящая их русским монархам, о том, как позже, избрав
хлесткий псевдоним, публиковал антисоветские романы и как с этими романами под
мышкой вступил в отряд гитлеровских охранников, о том, как еще позже стал специалистом
русского искусства сначала в ведомстве доктора Розенберга, а затем и у самого Гитлера.
Если бы они сейчас оба вновь надели одежды военного времени, то против штурмбанфюрера
СС, то есть майора, Клауберга сидел бы вольнонаемный специалист Гофман.
Осенью года они вместе, под водительством господина фон Хольста, «знатока
Ленинграда и Советского Союза», и по личному приказанию доктора Ганса Поссе –
директора государственной картинной галереи в Дрездене, которому, в свою очередь, это
поручил лично Гитлер, прибыли на тяжелых военных грузовиках под Ленинград, чтобы, как
только бывшая царская столица будет взята немецкими войсками, организовать отбор,
упаковку и вывоз из нее в Германию наиболее ценных произведений искусства.
Вольнонаемный специалист Гофман помнил Петербург дореволюционный. Он был тогда
совсем маленьким мальчиком. В его памяти остались красоты невских набережных,
городских парков, площадей. Он вспоминал о каких-то чудесных кондитерских на Невском
проспекте и с нетерпением ждал вступления в город своего детства, в город, где отец его был
когда-то богатым и сильным, имел собственный автомобиль, что в те времена служило
признаком необыкновенной общественной значительности человека. Штурмбанфюрер и
вольнонаемный специалист подымались на Белую башню в бывшем Царском селе,
вольнонаемный специалист рассказывал штурмбанфюреру о Петрограде, пытался указывать
ему на какие-то здания задернутого дымкой города; но штурмбанфюрер там особенного не
видел – только эту дымку да черные клубы от разрывов снарядов и ответных пушечных
выстрелов.
Теперь, спустя более четверти века после тех дней, они с трудом узнали друг друга.
Сабуров, говоря по правде, нисколько не обрадовался появлению друга детства и соратника
по походу под Ленинград. Да Клауберг и не ожидал от него никакой радости. Чему
радоваться? Каждый знает, что подобные встречи происходят совсем неспроста. Бывший
русский Сабуров, он же немец Гофман, ныне итальянец Карадонна, не мог не догадаться, что
от него кто-то чего-то ждет и чего-то потребует устами появившегося из небытия Клауберга,
а ему ведь не тридцать, не сорок, а тоже за шестьдесят, он хочет спокойно дожить свою
жизнь, у него жена, черноокая синьора,– тут, в этих местах, все черноокие,– два здоровенных
пария, родившихся после войны, милейшая синьорина дочь, лет пятнадцати. Все они по
очереди заскакивали в комнату взглянуть на незнакомого гостя, и Клауберг мог их хорошо
рассмотреть.
Понимая, что в семейной суете необходимого разговора не будет, он предложил
пройтись. Но Сабуров тоже, конечно, понимал, для чего Клаубергу надобна такая прогулка,
и все тянул: предлагал выпить вина, жаловался на печень, говорил о каких-то пустяках.
– Чудесное место – Вариготта,– говорил он, с тревогой вглядываясь в своего
нежданного гостя.– Когда-то здесь неведомо почему осели сарацины. Ты заметил, наверно,
как смуглы здешние жители, какие диковатые у них глаза? От предков. Вспыльчивы,
взрывчаты – того и гляди пырнут ножом. А какова архитектура? Если отъехать на лодке в
море и обернуться к берегу, просто удивительно: не Италия, а скорее Алжир или Тунис. В
старой части поселка, понятно. Домики без окон, прилеплены один к другому, с плоскими
кровлями. Этот стиль называют стилем мориско. По имени морисков, тех самых
мавританцев, которых изгнали из Испании.
Клаубергу давно была известна эрудиция человека без родины, и он знал, что, если его
не остановить, рассказам подобного рода не будет конца.
– Петер… то есть как тебя?… Умберто,– сказал он, вставая из-за стола.– Надо
пройтись.
По извилистым тропинкам меж камней и кустов они не спеша и без слов, чтобы не
сбиваться с дыхания, поднялись на один из господствовавших над побережьем, над поселком
крутых холмов. Вспугнув ящериц, Клауберг опустился на иссушенную солнцем каменистую
землю и пригласил Сабурова сделать то же. Несколько минут они сидели молча, вглядываясь
в зелено-голубую мягкую морскую даль. Разноцветными точками по ней были разбросаны
парусные лодки, моторные катера, яхты, а совсем возле горизонта, с запада на восток, шел
серый военный корабль. Даже без бинокля можно было определить, что это или линкор, или
крупный крейсер.
– Как думаешь, чей? – спросил Клауберг.
– Два варианта: или итальянский, или американский. Идет в Ливорно, Скорей всего –
американский. В Ливорно у них база.
Помолчав, Сабуров добавил: – Но вообще-то возможен и третий вариант. В последнее
время по Средиземному морю стали, бродить советские корабли. Какой-нибудь «Марат» или
«Октябрьская революция»…
– «Марат», ты забыл, что ли, еще при нас с тобой сел на грунт в Кронштадте.
– Им ничего не стоит построить новый. У них ничем не ограниченные возможности.
Россия – самая могущественная страна. Война доказала это.
– Ого! – Клауберг засмеялся.– В синьоре Карадонне, в герре Гофмане вдруг заговорил
товарищ Сабуров!
– Нельзя не быть объективным. Особенно в наши с тобой годы, Уве.
Вы, немцы, не были объективными, когда начинали войну против России в сорок
первом году. Одно дело – желать чего-то. Другое дело – считаться с возможностями для
осуществления своих желаний. У вас этих возможностей не было. Да, впрочем, и не могло
быть. До войны далеко не каждый понимал, что Россия – страна будущего. Еще надеялись ее
победить или приручить. Сравнительно легко побеждаются страны одряхлевшего строя,
одряхлевшего народа…
– Скажем, Англия,– вставил с усмешкой Клауберг.
– Да, скажем, так,– согласился Сабуров.– Вполне подходящий пример.
– Но тогда почему же мы, немцы, ее не победили? – Клауберг откинулся спиной на
землю, все с той же усмешкой смотрел в небо, где, оставляя белый след в голубизне, стрелой
рассекал воздух сверхзвуковой истребитель.
– Да потому, что вы полезли на Россию! – с раздражением воскликнул Сабуров.– Иначе
от этой Англии не осталось бы и мокрого места.
– Так, так. А почему же тогда и господин Сабуров-Гофман вместе с нами полез на
Россию?
– Потому, что в те времена он был так же глуп, как и ваш фюрер!
Клауберг сел, всматриваясь в раскрасневшееся лицо Сабурова.
– Слышал бы эти речи штурмфюрера Гофмана группенфюрер Гиммельхебер.
– А группенфюрера Гиммельхебера, нашего блестящего генерала Эс-Эс мы с тобой,
Уве, закопали в Александровском парке Царского Села, поблизости от так называемой
могилы Гришки Распутина!… А во-вторых, к чему ты вспоминаешь штурмфюрера! Я вышел
из войск Эс-Эс еще до войны с Советским Союзом. И если пошел туда, в Россию, то не
военнослужащим, а вольнонаемным. Слушай, Уве…– Сабуров расстегнул на груди рубашку,
подставляя тело солнцу. – Ты приехал неспроста. Чего-то тебе от меня надо. Чего? Говори. Я
слушаю.
Клауберг закурил сигарету.
– Да, Петер, я приехал неспроста, ты прав. Мы должны с тобой снова отправиться в
Россию.
Сабуров, очевидно, приготовился ко всему, он, видимо, ожидал чегото сходного с этим,
а может быть, именно этого,– на лице его не было ни изумления, ни испуга – ничего.
– Мы в ней уже были,– ответил он сухо.– Как в первый раз, так и во второй нам никто
там не обрадуется.
– Ты хочешь шутить. А это не шутка.
– А что же это?
– Деловое предложение.
– Чье?
– Одно очень солидное издательство… оно в Лондоне… хочет издать несколько
альбомов старого русского искусства. Вспомнили тебя. Ты же знаток. Вряд ли есть кто,
равный тебе. Я хорошо помню, как о тебе отзывался доктор Карл Вейкерт в Берлинском
государственном музее.
– А что он сам-то понимал в искусстве России, твой Вейкерт! – Сабуров досадливо
поморщился.
– Ну все-таки… Он же заведовал античным отделом. Словом, Петер, это очень и очень
интересное, перспективное дело. И, имей в виду, де– нежное. – На жизнь мне и тут хватает.
Я не Крупп, заводы скупать не собираюсь. Содержу эту «Аркадию», она кое-как
оправдывает себя и дает кое– что на жизнь моей семье. И достаточно. Чужого «жизненного
пространства» мне не надо, «восточных рабов» – тоже. – Ах, группенфюрер Гиммельхебер,
ах, группенфюрер Гиммельхебер, где вы? – Клауберг рассмеялся.– Я знал тебя, Петер, как
выдающегося упрямца, такой ты и сейчас. Как это в русском кинофильме? «Каким ты был,
таким остался»… Тебе нужно время. Подумай денька три. Но не больше.
Тысячи семей из промышленного, загроможденного заводами фирмы «Фиат»,
приземисто-массивного Турина, спасаясь от городской каменной жары и духоты,
устремляются с наступлением лета поближе к морю, на Лигурийское побережье. Женщины и
дети обретают там как бы второй дом, мужчины же – мужья и отцы – наезжают к семьям по
воскресеньям. Дорога, благо, не слишком дальняя и притом проходит по ласкающим глаз,
приятным местам. На всем пространстве северной провинции, которая носит название
Пьемонт, человек видит лесистые холмы с древними замками на вершинах, тоннели в
склонах холмов, глубокие обрывы с быстрыми речками внизу и с виадуками, перекинутыми
через них. Среди неярких, спокойных красот люди мчатся в машинах до Савоны, а от
Савоны сворачивают кто направо, кто налево по берегу моря, отыскивая для себя то, что
придется по вкусу и вместе с тем будет соответствовать содержимому кармана.
Семья Антониони вот уже второй десяток лет подряд снимает несколько комнат в
пансионе «Аркадия» у любезнейшего синьора Карадонны. Далекая, очень далекая
родственница этого господина жила в России при очень давних российских царях, хозяин
«Аркадии» хорошо владеет русским языком, нисколько не хуже, чем итальянским, а это так
кстати семье Антониони, потому что жена Сальваторе Антониони, синьора Мария, родом из
России, отец у нее итальянец, мать – полурусская, полугречанка; в начале двадцатых годов
они выехали из Советской России, но синьора Мария, которой тогда было, может быть,
шесть, может быть, восемь лет, все вспоминает Одессу, где жили ее родители и где она
родилась, все видит в мыслях одесские улицы с удивительными названиями: Большой
фонтан, Молдаванка, Ришельевская,– и любит, очень любит, встретив русского, поговорить
на русском языке. И внимание-то свое на пансион синьора Карадонны она обратила лишь
потому, что увидела слово «Аркадия», которое напоминает ей приморское местечко в Одессе
точно с таким же названием. При всем при том, что мать синьоры Марии была полурусской,
синьора Мария не унаследовала от нее ни российской раздумчивости, ни северной
неторопливости, ни скупости на слова. Она заводила знакомства мгновенно и обожала
собеседника, который мог бы слушать ее часами. Муж ее, синьор Антониони, избегал
поэтому бывать дома; едва возвратясь из страхового общества, где служил экономистом, он
тотчас исчезал с приятелями в бесчисленных туринских тратториях и беттолах, а бывая
здесь, на взморье, с утра до вечера просиживал среди камней, уверяя всех, что ловит рыбу,
но никогда никакой рыбы домой не приносил. Дети, сын и дочь, которым было уже каждому
по тридцать, имели свои семьи, родителей посещали нечасто и не слишком-то баловали
общительную мать разговорами, Синьора Мария яростно кидалась на свежего собеседника.
Рукав Клауберга затрещал под ее цепкими пальцами, когда Сабуров-Карадонна привел
своего нежданного гостя поужинать к общему столу пансиона.
Она затараторила, как сойка, наткнувшаяся на гнездо синичек.
– Синьора Мария,– остановил ее Сабуров,– синьор понимает по-русски. Можете
доставить себе удовольствие.– В душе он потешался над Клаубергом, на которого, как
предвидел, синьора Антониони должна была обрушить сокрушающий поток слов.
Так, конечно, и произошло. Престарелая дочь Одессы уселась напротив Клауберга и
заговорила:
– О, жаль, что сейчас нет моего Сальваторе, он ловит на море рыбу. Но он придет, и вы
увидите, какой это замечательный человек. Он тоже понимает по-русски. Он научился у
меня. Он очень смешной. Ему мало знать значение слова, он непременно хочет узнать, а
почему это так называется. Почему по-русски человек – это человек, а собака – собака? А
откуда я знаю, почему? Когда стол – стол, то это потому, что он стоит. А собака?… Нет, с
ним невозможно! Как я только смогла прожить эти тридцать с лишним лет! Как все
выдержала! Я святая. Можете себе представить, когда пришли немцы, эти вонючие наци, он
связался с партизанами. Кругом наци, а у нас спрятаны бомбы. Представляете? Потом он
ушел в горы. Я знала, где он сидел со своими дружками. Я носила ему туда еду. Но это было
опасно. Меня могли выследить. Вы не знаете, нет, вы не можете знать, какой это народ –
немцы.
Клауберг слушал с улыбкой. Ему была забавна простодушная пожилая итальянка. Ее
ругательства по адресу немцев его не смущали: в свое время он слышал и не такое. Он
только сказал:
– Нет, почему же я не знаю? В какой-то мере они известны и мне.
– Тем лучше… Да вы ешьте, на меня не смотрите, я уже успела поужинать, да-да. А
когда явится Сальваторе, поужинаю еще разок. Вместе с ним. Я себя не обижу. Да, так вот.
Они хоть и не выследили меня, но все-таки заключили в лагерь. Я просидела несколько
месяцев. Ох, и свиньи же эти наци… Когда все кончилось – война, партизаны, немцы,я
сказала Сальваторе: хватит тебе твоей политики. Это немыслимо. Или я, или политика. У нас
дети. Подумай о их будущем. А он знаете, что в ответ? «Потому,– говорит,– и занимаюсь
политикой, что как раз думаю об их будущем». Смотрите, какой идейный, какой
беспокойный человек! Ах! Как-то мы отправились с ним в Милан. Так что вы думаете? Он
весь вечер протолкался возле памятника Виктору-Эммануилу Второму на площади Дуомо и
проболтал с такими же ненормальными, как он, о политике. Вы же должны знать, что вокруг
этого памятника всегда дебаты.
– Ну, впрочем,– сказал Сабуров,– я там тоже бывал, и не однажды. Там говорят об
экзистенциализме, о непорочном зачатии, об Иисусе Христе, о чем угодно, только не о
современных проблемах.
– Мало ли что с чего начинается, синьоры! Чем кончается – вот вопрос! Бывает,
хорошо начнется, а кончится очень скверно. Иисус Христос, говорите. А Иисус Христос был
почти коммунистом. А чем кончилось его движение? Ватиканом! Мировым
мошенничеством. Страшно подумать! Так что этот разговор длинный – что такое «о чем
угодно» и что такое «проблемы современности». Вот, пожалуйста, вам история… У нас в
доме, в Турине, есть семья вроде нашей. Только молодая. Он, видите ли, итальянец,
марксист. А она русская. Он там, в России, чему-то учился. Встретился с ней. Полюбили
друг друга. Она приехала в Италию. И что вы думаете? У них уже ребенок, ему уже пять лет.
А они до сих пор спорят по политическим вопросам. Начнут, может быть, с того, что ему
хочется спагетти или пиццы, а ей московских щей, а закончат тем, что он с ее точки зрения
обыватель…
– Они сейчас тоже в Вариготте? – спросил Клауберг, вспомнив молодую женщину,
которая утром кормила кашей мальчика и переводила ему, Клаубергу, на английский слова
хозяйки пансиона об акулах.
– Да, да, конечно. Они живут у рыбака. Этот рыбак – потомок сарацинов, и жена у него
сарацинка. Совершенно дикая женщина. Какой-то иностранец года два назад погладил ее вот
по этому месту, так можете себе представить, она его сгребла в охапку – здоровенная
бабища! – и выбросила с веранды на пляж. Муж начал было извиняться перед тем
иностранцем, так она с такой силой хватила своего супруга сковородкой по голове, что тот,
бедняга, две недели не мог подняться с постели.
– Я как раз тоже остановился в их пансионе,– сказал, внутренне веселясь, Клауберг.–
Значит, это опасно?
– Почему опасно! Не надо лазить к ней под юбку – и все будет хорошо.

2
Поздним вечером Клауберг сидел на балкончике своей комнаты, открытом в сторону
моря. Он удобно откинулся в плетеной качалке, поместив ноги на железные перильца. На
полу, выложенном керамическими плитками, стояла бутылка пива; Клауберг подливал из нее
в бокал и небольшими глотками, смакуя, потягивал горьковатую прохладную жидкость.
Близкий берег лежал в теплом густом мраке, во мрак отступали и прибрежные холмы; лишь
ярко горели голубоватым огнем фонари на главной улице поселка да на станции железной
дороги. В море было бы совсем черно, если бы над ним не светились крупные
средиземноморские звезды; в их почти неощутимом свете слегка отблескивало и море.
Черной полосой от берега в морскую темень тянулся мол; там, на самом его окончании, едва
различались силуэты людей. Их было двое. Они сидели над водой и, должно быть, о чем-то
разговаривали.
Это были те самые – итальянский марксист и его русская жена. Час назад Клауберг
видел, как вышли они из дома и отправились на мол: подышать перед сном морской
здоровой влажностью. О чем они говорили, этот марксист и его жена? Когда-то,
всматриваясь в контуры Ленинграда, до которого было, как выражаются русские, рукой
подать, он сотни раз задавал себе вопрос, сходный с этим: вот они там окружены, они дохнут
с голоду, они едят клей и кожаные ремни, но они, сколько бы их ни умирало ежедневно, все
равно живут, живут, сопротивляются, нет-нет да и посылают ответный снаряд или
снайперскую пулю, которые делают свое дело,– крестов на кладбищах под Ленинградом все
больше, все больше, кресты стоят все гуще; что же при этом думают те люди, неведомо к
кому обращал свой вопрос Клауберг, о чем они говорят в своих землянках, в своих
заледенелых домах? Должно быть, они настолько ненавидели их, пришлых немцев, и так
были уверены в незыблемом своем, что эти ненависть и уверенность приобрели в конце
концов материальную силу, в прах сокрушившую Германию Гитлера. О чем говорят эти
люди на молу? О любви? Об экзистенциализме, об Иисусе Христе? Позвольте, а о чем там,
под Ленинградом, думал он, Клауберг? О любви? Об экзистенциализме, об Иисусе Христе?
Нет. Русские пишут в своих газетах, говорят по своему радио: «Два мира – две системы».
Там, под Ленинградом,– что правда, то правда – стояли два мира, две системы. И что же – и
здесь, в этом чудесном местечке Италии, на берегу теплого моря, возле древней виа Аурелия
– дороги Аврелия, две тысячи лет назад прорубленной рабами в приморских скалах, тоже два
мира, две системы? Ну, а как же иначе! Они правы, русские. Те, там, на молу, – один мир.
Он, Клауберг, на своем балкончике, со стаканом уже согревшегося пива,– другой мир, другая
система. Взглянуть если со стороны,– он ведет себя как богач, прибывший к морю от нечего
делать. Но он совсем не богач, он солдат, у него есть солдатский долг, он должен, обязан
уговорить этого обжившегося в семье Сабурова-Гофмана отправиться в Россию и выполнить
то, что этот мир требует от живущих в нем, от существующих по этой системе. Они
одержимы, он знает, что они одержимы, люди той системы. Но их одержимости надо
противопоставить организованность, организацию. В сорок первом году, как оказалось,
немцы плохо знали русских, их коммунистическую систему. Сейчас против них
объединились лучшие силы этого мира. Весь опыт прошлого изучается, слагается воедино, и
то, что было невозможным четверть века назад, должно, обязано быть осуществлено ныне, в
не слишком отдаленные годы.
Клауберг еще не совсем знает программу своих действий: ее кто-то где-то
разрабатывает. Но он убежден, что она будет умной программой, он и Сабуров, и еще кто-то
третий, а может быть, и четвертый пойдут в Россию не с топорами, не с виселицами, а под
хоругвями идей добра, братства народов, недаром же для этого понадобились и он, Уве
Клауберг, увлекавшийся в молодости живописью, скульптурой, музыкой, и Петя Сабуров,
прошедший эмигрантскую школу, в которой детей эмигрантов учили искусствам лучшие
умы ушедшей от большевиков за рубеж старой России.
Россия, Россия… С ней было связано немало воспоминаний; там было много тяжелого,
но было и приятное… Перед Клаубергом, откупорившим уже третью бутылку пива, поплыли
женские лица, возникали одна за другой блондинки и шатенки, задумчивые и грустные,
совсем непохожие на итальянскую синьору Марию, которая так гордится тем, что в ней на
треть русская кровь. Клауберг никого никогда не принуждал, никому не угрожал. Он,
напротив, любил одаривать, и щедро одаривать, и у него всегда было чем одаривать.
Раскачиваясь в плетенке, вглядываясь в звездное черно-синее небо, он улыбался.
Воспоминания были – да, ничего не скажешь – по большей части приятные. И вдруг в одно
мгновение все они оборвались. Его как бы хлестнули по лицу, хлестнули горячим, жгущим,
остро проникающим в самое сердце. И глазки блондинок, губки шатенок тотчас заслонились
лицом русского парня из, казалось, навсегда забытого села на дороге, которая лежала между
Ленинградом и Новгородом. Лицо было круглое, в веснушках под глазами и возле носа; это
были глаза звереныша, глаза рыси; если бы обладателю их развязали руки, он бы кинулся,
именно как рысь, кусаться, грызться, рвать. Но он не мог кинуться, не мог кусаться. Зато он,
гаденыш, сделал то, отчего на лице Клауберга до сих пор как бы ожоги…
Клауберг заерзал в плетенке, она заскрипела, затрещала под его тяжелым, сильным
телом. Забытое вскипало в его душе вновь. Надо было того мерзавца бить, бить по его
наглой веснушчатой роже, хлестать наотмашь, плевать ему в глаза, плевать, плевать, всю
команду заставить плевать. Но Клауберг поспешил, выстрелил – и русский рысенок так и
ушел на тот свет победителем. Моральным победителем. Вот, вот чего не поняли, не учли
они, немцы, в сорок первом году. Моральных сил русских. Русские, даже как бы разбитые,
даже отступая чуть ли не по всему фронту в тяжелые для них первые месяцы войны, ни на
час не чувствовали себя побежденными; да что на час – ни на минуту, ни на секунду, ни на
мгновение. Это только дураки армейские генералы могли полагать, что войны решаются
числом штук пушек, числом штук танков, числом штук самолетов и числом всяких прочих
единиц – будь то единице-солдаты или единице-патроны.
Подавленный скверными воспоминаниями, Клауберг не заметил, когда те двое, на
молу, поднялись. Он увидел их уже под балконом, в свете, падавшем из нижних окон
пансиона. Они возвращались домой. Насколько он мог рассмотреть ее утром, это была
интересная женщина. Прекрасные каштановые волосы, приятное, умное лицо, очень мило
сложена: не крупна, но изящна; не чета своему коротышке-итальянчику. Какие силы, какие
обстоятельства сумели свести их вместе?

3
 Валерия Васильева, или, как ее обычно зовут, Лера, уже три года в Италии. Отец ее –
хирург одной из московских больниц. Мать – тоже врач, отоларинголог. Никто из них – ни
отец, ни мать – никогда и думать не думал о том, что в русской семье Васильевых заведется
вдруг итальянка, синьора Спада, что синьора эта родит итальянчика, этакого смахивающего
на отца кругленького бамбино, уедет в итальянское автомобильное царство Турин, где муж
ее, синьор Бенито Спада, будет служить юристом в одной из торговых фирм. Юристом он
стал, окончив Московский государственный университет, где на историческом факультете
училась и Лера. Лера познакомилась с Бенито в библиотеке; в ту пору она с великими
трудами осиливала немыслимо скучный латинский текст и была рада любому поводу
отвлечься от своего безрадостного занятия; итальянский студент заговорил с ней на
скверном русском, ей было забавно слушать и поправлять его; зато латынь он знал
превосходно, и вскоре не только она, но и он получал удовольствие от того, что поправляет
другого. Перебирая в памяти мелкие житейские события, трудно потом установить точно, в
какой день и в какой час произошло то или иное. Начались совместные прогулки по Москве;
смешно сказать, но Лере почему-то было захватывающе интересно иметь другом итальянца,
настоящего итальянца, представителя того прекрасного народа, который так много дал
мировой культуре. Ни острый птичий носик Бенито, ни его малый росток – Лера сама была
маленькая,– ни черные глазки-гвоздики без зрачков– ничто это внешнее не могло заслонить
того, что молодой итальянец был поистине энциклопедистом; он знал чуть ли не все, что
можно было вычитать в книгах, притом в книгах не на одном, а на трех языках: на
итальянском, английском и русском. Он, правда, не был слишком ловким и находчивым
кавалером, но все же умел вовремя подарить букетик фиалок или гвоздичку, умел спеть в
подходящую минуту итальянскую песенку, был внимателен и предупредителен – так
синьора Спаду воспитали в итальянской школе, а до того еще воспитывали и в семье. Ну, а
кроме всего этого, нельзя было скинуть со счетов и то, что Бенито Спада состоял в
героической Компартии Италии, партии борцов против фашизма, партии товарищей Грамши
и Тольятти. Словом, пришел день, когда Спада предложил Лере пожениться, она
согласилась, и они стали мужем и женой.
– Когда это решалось, когда это происходило, никто – ни родители Леры, ни сама
Лера, возможно, даже ни ее Бенито – толком не вдумался в то, что придет и иной день, день,
когда жене итальянца надо будет отправляться к нему – туда, в Италию. Через два года так и
получилось. У Леры уже был ребенок, сын, бамбино, на руках с которым, под горький плач
матери, при полнейшей растерянности отца, расстававшегося с единственной дочерью, Лера
Спада, в документах, правда, сохранившая и фамилию родителей и свое советское
гражданство, отбыла из Москвы прямым вагоном на Милан.
В Милане молодых встретили родители и многочисленные родственики Бенито.
Полтора десятка автомобилей помчали крикливую толпу мужчин и женщин по шикарной
фиатовской автостраде в Турин.
Первые дни, первые недели Лера жила как во сне. На нее, скромную московскую
студенточку, пусть даже положившую уже в карман диплом историка, но все равно
по-прежнему молоденькую, воспитанную в строгом трудовом духе семьи, во всем своем
сверкающем вооружении обрушилась заграница. Все было не так, как в Москве, все было
по-другому. Магазины переполнены всем, чего только ты способен захотеть. В них было
даже такое, чего ты не хочешь, что тебе совершенно не нужно, а все равно ты его купишь, не
удержишься не купить: уж больно оно ярко, привлекательно, само просится в руки. В
магазинах тихо, спокойно, никакой толкучки, продавцы и продавщицы вежливы, улыбаются,
благодарят за то, что ты зашла к ним, посмотрела на их товары. А на улицах! Хочешь
поехать куда-либо – подними руку, и к тебе, откуда ни возьмись, подкатит такси. Надоело
нести покупки в руках – позови мальчика, дай ему сотню-другую лир (а это очень немного–
цена плохонького иллюстрированного журнальчика), и он отнесет пакеты к тебе домой. На
каждом шагу роскошные рестораны с ослепительными, кинематографическими красавицами
за столиками, изысканные кафе, ночные клубы, театры.
Да, так, именно так воспринимала Лера новую для нее действительность поначалу – по
блеску, по сверканию, по удобствам, по возможностям. Затем, когда Бенито был устроен
своими родителями на службу и семьи, а следовательно, и бюджеты семей разделились,
наступило иное – трудовое, будничное – существование. Бенито снял недорогую квартиру за
мостом Умберто, перекинутым через реку По, близ монастыря капуцинов, под горой,
которая называется Монте Капучини. Собственно, это уже была окраина Турина. Но очень
приятная окраина – зеленая, со свежим воздухом, далекая от заводов; к центру города
отсюда вела прямая, без единого изгиба улица, или, точнее, проспект Corso,
Виктора-Эммануила II. Вопрос средств сообщения решался еще и тем, что родители Бенито
подарили ему новенький западногерманский «фольксваген», как самый дешевый в
эксплуатации и неприхотливый современный массовый автомобиль. Оба они, Бенито и Лера,
дней за пятнадцать – двадцать выучились водить эту действительно не знавшую капризов
машину.
Праздник есть праздник. А будни, они так и остаются буднями. Праздник скоро, очень
скоро кончился. Уже без всякого энтузиазма проходила Лера мимо зовущих, кричащих
магазинных витрин, не восхищалась больше приветливыми улыбками старательных
продавщиц; в рестораны они с Бенито попадали редко: это было слишком дорого; в ночные
клубы ее тем более не тянуло: там все одно и то же и главным образом для мужчин. Значит,
остаются дом, ребенок, соседи… Вечером появляется отслуживший в конторе Бенито,
оживленный, суетящийся. Рассказывает о том, как его за что-то похвалил шеф, о том, как их
фирма перехитрила другую фирму. Совсем как в старых романах Драйзера или Золя. Того,
что ее муж состоит в партии итальянских коммунистов, Лера не ощущала. Ей до крайности
странным казались его старания на пользу капиталистической фирме. Однажды она ему
оказала об этом. Он удивился. Их фирма, начал объяснять, в общем-то прогрессивная, и
хозяева фирмы весьма положительного мнения о служащих-коммунистах, особенно сейчас,
когда устанавливаются контакты с советскими торговыми фирмами.
– Да, я понимаю,– осторожно сказала Лера,– но ведь от коммунистов, от членов партии,
могут потребоваться такие действия, которые не совпадут с интересами хозяев фирмы. Как
же тогда?
– В Италии это не совсем так. У нас, Лерочка, другая демократия, чем в Советском
Союзе.
– Ты хочешь сказать, надеюсь, что в Италии ее нет. Что это показная, буржуазная,
фальшивая демократия.
– Согласен, согласен. Ты права: «Хороша страна Италия, а Россия лучше всех». Но
факт есть факт. У вас человек, исключенный из партии, уже как бы забракован не только для
партии, но и для всего иного. А у нас, прости, ничего с ним особенного не случится. Хозяева
еще, пожалуй, и денег ему прибавят.
Лера слушала его, смотрела на него и с огорчением думала о том, как, оказавшись в
своей родной Италии, Бенито переменился. В Москве он был не таким. Он восхищался там
советской действительностью, масштабами строек, массовостью образования, открытым,
дружелюбным характером советских людей. От мелочей быта – он сам называл их мелочами
– Спада отмахивался, говорил, что со временем все наладится, все образуется. «Унитазов-то
наштамповать,– не раз слышала Лера.– несравнимо легче и проще, чем сознание людей
перестроить. Россия сумела сделать это. Люди, люди – ее богатство, люди новой морали,
люди нового образа жизни». И вот сегодня он совсем иной. Неужели и тут сказывается
непреложная марксова формула: бытие определяет сознание? Но он же состоит в партии. Как
же все это?
Лера выросла не в обывательской среде. Родители ее были коммунистами не только по
документам. Они были действительно передовыми людьми. Отец – депутат Моссовета
многих созывов, мать постоянно избиралась в партийное бюро в своей поликлинике, была
активисткой, непременно участвовала в общественных движениях. Не отставала от
родителей и Лера – была комсомолкой до самого отъезда в Италию и, не покинь она
Советский Союз, наверно, тоже вступила бы теперь в партию. О жизни и деятельности
коммунистов за рубежом, в капиталистических странах представление у нее было
определенное. Борьба за то, чтобы в конце концов власть в этих странах взяли в свои руки
рабочие и крестьяне,– для нее это не было только лозунгом первомайских демонстраций.
Нет. Отец ее был сыном рабочего и сам начинал свой жизненный путь как рабочий. А мать
до института была крестьянкой и дочерью крестьян-колхозников. Бенито, ей казалось, путал
все. Хотя он и состоял в партии и учился в Советском Союзе, но подлинному пониманию
смысла борьбы коммунистов не научился. Она относила это к тому, что происходил он из
мелкобуржуазной среды, что его сознание формировалось буржуазной школой, что в детстве
он ходил исповедоваться к своим католическим попам, и то и дело пыталась разъяснить ему
те положения марксизма, какие, по ее мнению, Бенито не очень понимал; делала она это
осторожно, дружески, очень тактично.
– Ох уж вы, советские! – смеялся он в ответ так, что за его смехом нельзя было не
ощущать раздражения. – Все до одного вы пропагандисты. Пропаганда же это, Лерочка, и
больше ничего. Нельзя не видеть различия наших путей. Вы шли одним путем. Мы избрали
другой, более подходящий для такой страны, как Италия.
– Может быть, может быть…– Лера неуверенно пожимала плечами.
Понемногу она осваивала итальянский язык и уже могла довольно сносно объясняться
в городской толпе или с соседями. Однажды ей представилась одна из соседок по двору.
– Милая синьора, что вы так робки? Не бойтесь нас, мы все тут ваши искренние друзья.
Что касается меня, то я и вообще на треть русская. Меня зовут Мария. Мария Антониони.
Моя мама…– И синьора Мария в течение двух или трех часов преподробнейше рассказывала
Лере о своей жизни, о том, как она родилась в Одессе, как и почему покинула Россию;
успела даже рассказать о своем ходившем в партизаны Сальваторе. По том она подперла
крепким пальцем пухлую щеку и спросила: – А как вам нравится у нас в Италии?
– Очень нравится. Хорошая страна. Красивая.
– Значит, вы уже отказались от коммунизма?
– Не понимаю вопроса. Почему я должна от него отказаться?
– Видите ли, Италия вам нравится… Россия осталась позади…
– Ну и что?
– Как что, милая синьора! Когда у нас был дуче, все были фашистами, хотя до того все
были социалистами. Вам, может быть, неизвестно, но родители вашего мужа назвали так
своего первенца, вашего Бенито, именно в честь Муссолини. А вы, я вижу, этого не знали!
Так знайте, милая синьора, знайте! Да, у нас так. Был Муссолини – все были фашистами. Пал
его режим – все стали демократами. А у вас разве иначе, в нашей дорогой, милой моему
сердцу России? Вы были у себя коммунисткой?
– Нет, я еще не была коммунисткой. То есть, я хочу сказать, что не состояла в партии.
– А у нас?
– У вас я, может быть, вступлю в Итальянскую компартию. Если примут, конечно. Я
подданная все-таки советская.
– Странно, милая синьора, странно. Я вас не понимаю. На черта вам это все надо?
Разговор тот произвел на Леру самое удручающее впечатление. Конечно, все это
формальности – имя и прочее, но тем не менее как-то противно, что Бенито, если соседка не
врет, был назван так в честь одного из самых больших негодяев двадцатого века. Она
спросила об этом у него самого.
– Да, кажется,– ответил он с небрежностью.– А что тут такого!
У вас, в Советском Союзе, сколько угодно Сталин, Владленов и тому подобных.
– Сравнил! – Лера даже закричала. – Как тебе не стыдно!
– Ну хорошо. Владлены – это оставим, это особо. А Сталины…
– Бенито! – сказала тихо, но решительно Лера.– Мы поссоримся. Ты этого хочешь?
Он помолчал немного, перекипая внутри, затем рассмеялся, пошел к холодильнику,
достал бутылочку дешевой апельсиновой воды, налил в стакан, отхлебнул глоток.
– Вам, советским, непременно нужны личности и нужен их культ.
Вы любите выдумывать себе кумиров и подчиняться им. А вот мне, например, на
Муссолини наплевать.
– И мне на него наплевать! – зло бросила Лера.
– И напрасно. Он был незаурядной личностью, сильной, он превратил разоренную
первой мировой войной, побежденную Италию…
– В первоклассное фашистское государство! – перебила его Лера.
– Ну и что! Может быть. Но он повел за собой народ.
– Куда? К мракобесию. К неизбежному новому поражению. И привел.
– Я его не оправдываю, пойми. Я юрист, а ты историк. Ты, ты, именно ты должна быть
беспристрастной в оценке явлений истории. Но ты пристрастна, ты не объективна. А я
просто констатирую. Я, я, объективен я, а не ты. Что было, то было.
– Ну и я тебе говорю: что было, то было. Дело не в личностях, а в том, какие идеи
исповедуют личности, насколько эти идеи отвечают интересам народа…
– Рабочих и крестьян? – Спада улыбнулся доброй, почти ангельской улыбочкой.
– Да, да, рабочих и крестьян. И ты состоишь в партии, которая была создана, и живет, и
борется именно во имя интересов рабочих и крестьян. И если ты не способен отдать всего
себя этим интересам, то зря ты связался с коммунистами, зря, Бенито.
– Видишь ли, я не могу быть таким узколобым фанатиком. В наше время
коммунистическое движение трактуется иначе, чем полсотни лет назад. Да и тогда это было
сложным. Интересы рабочих и крестьян – это одно, а интересы народа в целом – другое. В
наше время, если власть в свои руки возьмут только рабочие и крестьяне,– это, поверь, будет
для страны бедствием. И тогда, в семнадцатом году, было бедствием. Твои рабочие и
крестьяне уничтожили, изгнали из России всю интеллигенцию, и вот по сей день путаются в
варварстве, в дикости, в бескультурье. Что они выиграли?
– Мне вполне достаточно того, что они выиграли! – гордо ответил Лера.– Донецкий
шахтер Васильев и новгородская крестьянка Степанова, родившие меня, не только сами в
результате семнадцатого года стали интеллигентами, но, видишь, и дочери своей дали
высшее образование. А таких миллионы и миллионы… Весь народ…
– Милая! – Спада взял ее за руку, поцеловал мизинец.– Я не хотел тебе говорить этого
раньше, но ты сама меня вынуждаешь сказать. Став врачами, твои родители не стали
интеллигентами. Твой просвещенный общественник отец, уж прости, до сих пор не умеет
пользоваться ножом и вилкой, как, впрочем, и те миллионы, миллионы…
– Бенито! – Лера отдернула руку.– Это подло в конце-то концов. Подло и мерзко. Ты
сидел за нашим столом, тебя так радушно угощали…
– Потому и говорю. С полным знанием дела.
Лера опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала. Ничего иного она сделать
не могла. Она была беззащитна. Она не могла кинуться на вокзал и немедленно уехать в
Москву, к отцу с матерью, к подругам, к друзьям – к своим.
Спада понял, что сотворил неладное. Он принялся целовать ее волосы, шею, плечи, она
ни на что не реагировала, как бы ничего не слыша. Плакала и плакала, тихо и горько. Слезы
катились сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо, по рукам, по локтям, капали на
платье из очень красивой, но искусственной ткани, и в том месте, куда они падали, на этой
ткани вздувались бурые пузыри. Лера ничего не видела, не слышала, не понимала. Только на
короткое мгновение у нее мелькнула мысль о том, что и их жизнь с Бенито построена на
искусственной основе и со временем от столкновений с повседневностью покроется столь же
безобразными, уродливыми пятнами, пятна сольются в одно, общее, огромное, и то, что
было таким радужным, станет мерзко-бурым. Но и эта мысль улетучилась. Осталась пустота,
глухая пустота вокруг. Суетился Бенито, подавал стакан с водой, протягивал рюмки с
каплями, таблетки. Она и не отказывалась их принять и не принимала. Леру парализовало
сознание чуждости всего, что ее окружало, и полной невозможности позвать на помощь.
 Так было единственный раз, еще в первые месяцы ее жизни в Италии. Больше это не
повторялось. Спаду, видимо, изрядно напугало тогдашнее ее состояние, которое
продолжалось с добрую неделю. Никакие врачи не могли ничего поделать. Постепенно
прошло само. Жизнь мало-помалу влилась в привычное русло. Особых огорчений она не
приносила, но не было и особых радостей. То ребенок здоров, то ребенок болен. То они
живут в Турине, то выезжают на море. То у них не хватает денег, то вдруг деньги
появляются. Друзей, постоянных, таких, которые приходят к тебе в дом и приглашают к
себе, у Бенито не было. Если и встречаются супруги Спада с кем-то иной раз, то лишь в
кафе, в ресторане, когда каждый сам платит за то, что съел и выпил. Привыкнуть к этому
Лера никак не может. В ее родительском доме любили застолье, любили угостить, любили
гостей, и гости у них не переводились.
– Это глупо,– даже по такому поводу высказался Бенито,– тратить деньги подобным
образом. Они не совершают оборота. Это пропащие деньги. Поэтому-то в вашей стране
постоянные нехватки. Слишком любите гостей, обожаете их угощать.
Лера возражать не стала: к чему? Все равно не поймет. Она часто писала домой. Не
потому, что хотела рассказать о своей жизни, нет,– свою жизнь она изображала совсем не
такой, какой была та на самом деле,– писала бодрое, веселое, передавала услышанные или
вычитанные из газет чужие истории, но только не то, чем терзалась сама. Смысл ее частых
писем заключался в том, что ими она понуждала и своих занятых родителей писать почаще.
Их письма она перечитывала десятки раз, она их хранила, запирала под ключ, ей не хотелось,
чтобы в них заглядывал Бенито. Это было ее, только ее, и ничье больше. Это была часть ее
семьи, часть Москвы, часть Советского Союза.
После двух лет жизни в Италии она завела разговор о том, как было бы хорошо
съездить в Москву, повидать родителей.
– Можно,– ответил Бенито равнодушно,– люди ездят. Но знаешь, сколько это стоит? –
Он назвал внушительную сумму в лирах, в миллионах лир.
– Мне бы могли помочь родители,– сказала она не очень уверенно.
– Да? Родители? – Бенито рассмеялся.– А кто им даст валюту? Доллары, фунты, марки,
лиры, кроны? Увы, милая, ваш рублик пока что легковесен. Слишком много прогуливаете
денег, обесцениваете их.
Лера и тут промолчала. Ей уже давно не хотелось спорить с мужем. Уж слишком с
большим удовольствием демонстрировал он перед ней превосходство всего того западного,
которое он противопоставлял ее родному, советскому.

4
О том, что он Петр Сабуров, а не Умберто Карадонна, на всем свете знали теперь,
может быть, только он сам да вот этот, откуда-то прикативший товарищ его детства и
юности, соратник по войне, по экспедициям за музейными ценностями в Советский Союз,
Уве Клауберг, который, как ни странно, своей фамилии не изменил, хотя когда-то в петлицах
его черного френча сверкали острые молнии эсэсовца, что само по себе причисляло
Клауберга к разряду военных преступников и грозило весьма серьезными последствиями.
Даже жена Делия не ведала о прошлом своего Умберто. Она знала – с его слов,– что когда-то
кто-то из его прародителей долго прожил в России, отчего в семье Карадонны знание
русского языка было традиционным.
Всю правду могла ведать, без сомнения, церковная книга, в которой мартовским днем
года учинили запись о том, что у тайного советника Аркадия Николаевича Сабурова
был рожден младенец мужского пола Петр. Но та книга осталась в Петербурге, в церкви
святого Покрова, которую еще до войны снесли, надо полагать, вместе с книгой, и на ее
месте, как явствует из недурно изученных в свое время Сабуровым планов Ленинграда,
образовали Тургеневскую площадь; да еще где-то в Александро-Невской лавре стоят
фамильные склепы предков Петра Сабурова, но и они свидетельствуют лишь о том, что был
такой род Сабуровых в России, а куда, когда и при каких обстоятельствах подевался
последний отпрыск этого рода, камни склепов рассказать не в состоянии.
Да и сам-то Петр Аркадьевич позабывать стал о том, кто он есть на самом деле. Если
его окликнуть «Петр» или, как это делает Клауберг, «Петер», он не обернется, не
откликнется, он даже не подумает, что это окликают его. Рефлекс на имя, полученное при
рождении, утрачен. Он Умберто, он Карадонна. Он даже когда думает, то итальянские слова
и понятия в его мыслях мешаются с немецкими, а не с русскими. И только во сне, когда ему
видятся картины детства – такое еще иногда случается,– он сам и все окружающие его
говорят на языке отцов. Он слышит в таких снах колокольные звоны, церковные хоры, бряк
масленичных бубенцов, шум веселий в отцовских имениях, голос охотничьих рогов. Но это
бывает даже не иногда, а просто очень редко, может быть, в несколько лет один раз. А так
что же?… Когда после войны, пометавшись по странам Европы, где повсюду на первых-то
порах весьма активно вылавливали гитлеровских преступников, к которым по союзническим
декларациям мог быть причислен и он, поскольку до похода в Советский Союз носил форму
эсэсовца, а во время похода занимался в России вульгарным грабежом, некто Гофман,
бывший Сабуров, умело воспользовался случайно попавшими к нему в руки бумагами
австрийского итальянца Карадонны, выдал себя за патриота, за блудного сына, который
захотел покинуть Австрию и поселиться в «родной» ему Италии, купил по случаю и по
дешевке вот здесь, на Лигурийском побережье, полуразрушенный дом, восстановил его на
кое-как сохраненные средства и думал прожить тихо, незаметно, как чахлая травинка в
расщелине меж камнями. Но жизнь есть жизнь – увлекся дочерью местного рыбака Делией,
женился, народил детей. Предприимчивая Делия превратила старый дом в пансион; Сабуров
не удержался, в память отца назвал его «Аркадией», с чем, не зная причины, охотно
согласилась Делия, так как подобные названия были самыми распространенными на
побережье.
Что он теперь? Ничто. Кто? А никто. Праздный, старый Умберто Карадонна. Всеми
делами пансиона ведает энергичная, предприимчивая Делия, тоже, видимо, как хозяйка того
пансиона, в котором остановился Клауберг, – праправнучка сарацинов, в незапамятные
времена селившихся в здешних местах; к делам она приучила и дочь и обоих сыновей, ни
какой наемной прислуги в доме почти нет – двое-трое, на самой черной работе.
Что делает в этом муравейнике он? Представительствует, попивает с наиболее
значительными постояльцами вино, ведет интеллектуальные разговоры. Делия охотно
переложила нелегкое это дело на его плечи. По ее мнению, он, Умберто, чертовски учен и на
свете нет ничего такого, чего бы он не знал и о чем бы не мог завести, а тем более
поддержать интересный разговор. Приезжим это его качество было известно, и нередко
среди них оказывались такие, которые любили побеседовать с синьором Умберто Карадонна
об искусстве, о политике, о том, за кем же будущее: за Советским Союзом или за
Соединенными Штатами. Он настолько категорически высказывается всегда в пользу
Советского Союза, что даже если у кого и возникли бы сомнения по поводу его прошлого, то
никто не стал бы это прошлое искать в недрах разбитой гитлеровской Германии. Скорее
подумали бы, что синьор Карадонна был связан с Россией, что и подтвердилось бы хроникой
старинной итальянской семьи Карадонна, по воле судеб долгие десятилетия мыкавшейся на
чужбине в Австрии: была, была прапрабабка при дворе какого-то из свирепых русских
царей, старые бумаги подтверждают это. Оборонительный круг замыкался, с каждым новым
годом опасность быть узнанным, разоблаченным ослабевала, отступала, и Сабуров уже
давно перестал ее ощущать и о ней думать.
Клауберг все вновь разбередил. Все вспомнилось, все ожило. Не те времена, конечно,
вспомнились, которые предшествовали баварскому, городку Кобургу – не пальба на улицах
Петрограда, не зарева пожаров над русской столицей, не стоны и плачи в гостиных
семейного особняка на Английском проспекте по поводу того, что их величества государь
император и государыня императрица, как простые смертные, арестованы, посажены под
замок, окружены солдатней; не метания сановной семьи в автомобиле меж Петроградом и
Псковом; и не Псков, не крестьянские убогие дома, и не Рига, не грязные гостиницы того
суматошного времени. Все это было позже расписано в романах, которые он публиковал под
вычурным псевдонимом Серафима Распятова, и затем прочно забыто. Появление Уве
Клауберга всколыхнуло в памяти иное – то, что началось в жизни семьи с приездом в
Кобург. Перед Сабуровым замелькали лица генералов, сановников, придворных дам,
крутившихся вокруг Кирилла Владимировича с Викторией Федоровной, и среди них были
его отец и его мать – родители Пети Сабурова. Из пронафталиненных сундуков памяти
повалили шумные монархические сборища, съезды, совещания, речи генерала Краснова и
генерала Врангеля. Атмосфера была такая, будто еще день-два, может быть, неделя – и все
они вернутся туда, в Россию, в Петербург, и Сабуровым вновь можно будет поселиться на
Английском проспекте, при скрещении которого с улицей Садовой стояла церковь святого
Покрова.
Но из императорского двора на кобургской вилле «Эдинбург» ничего не вышло, жизнь
растрепала, рассеяла армию Врангеля по странам Балканского полуострова, генерал Краснов
принялся строчить антисоветские романы, в духе которых, равняясь на него, выступил и
молодой Сабуров под псевдонимом Распятова, генерал Кутепов, на которого Врангель
свалил заботы об остатках русской армии, осел в Брюсселе и принялся за мемуары. Над
Германией тем временем разгоралась звезда «великого человека» – Адольфа Гитлера.
«Следует обратить взоры сюда,– сказал однажды отец, Аркадий Николаевич, в семейном
кругу,– Это, конечно, немцы, исконные враги России. Но что поделаешь, если россияне
погрязли в распрях и в грызне, утратили все, какие еще имели, силы. Может быть, немцы,
этот – в чем никак им не откажешь – организованный народ, помогут нам вернуть родину.
Неславно возвратиться в родной дом в окружении немецких штыков, но лучше так, чем
никак».
Да, да, а кончилось все тем, что искусства, которым Петя обучался в эмигрантской
школе, были оставлены, молодой русский парень вступил в какой-то отряд «для охраны
национал-социалистских ораторов», а позже даже натянул черный мундир СС. Отец с
матерью к тому времени умерли и не видели, не знали, как их сын, дабы не позорить
старинную русскую фамилию, перестал быть Сабуровым, а стал Гофманом, Петером
Гофманом, офицером войск СС фашистской Германии.
С появлением на вилле «Аркадия» плотного, коренастого, нестареющего Клауберга
Сабуров почти физически стал ощущать на себе хорошо подогнанную, как-то даже
распрямляющую его спину и грудь форму эсэсовца – черное облегающее сукно,
лакированные ремни, высокие сапоги. Воспоминание не было приятным – просто его
невозможно было избежать, сидя напротив этого человека.
До второй мировой войны пребывание в войсках СС было добровольным, и Сабуров с
началом войны вышел из них. По рекомендации старых друзей отца, его, знающего
искусство России, взял к себе, в свое ведомство, доктор Розенберг, в беседе с которым
Сабуров провел не один час. Альфред Розенберг любил щегольнуть знанием теории
искусств. «Значение русской школы,– в раздумье сказал он в какой-то день, уже во время
войны против Советской России,– в должной мере еще не понято, нет. Дело в том, что
русская икона отражает не только духовный мир русского человека, но и духовный идеал
всего народа. Идеал этот, как мы сейчас убеждаемся, заключен в том, что народ всегда
должен быть сжат в кулак. Вот вы привезли репродукции с новгородских фресок. Что
изображено в главном куполе собора святой Софии? Образ Вседержителя, Пантократора.
Обратили вы внимание, господин Гофман, на правую руку этого русского господа бога?
Кисть ее сжата в кулак! А утверждают, что древние живописцы, которые расписывали собор,
изо всех сил старались, чтобы рука эта была благословляющей. Днем они сделают так – она
благословляет, утром приходят – пальцы сжаты вновь! Ничего не могли поделать, оставили
кулак. Что же он означает для новгородцев? То, что в руке их спасителя зажат сам град
Великий Новгород. Когда рука разожмется, город погибнет. Кстати, он, кажется, уже погиб?
Нет? Еще кое-что сохраняется? Ну, а дальше, когда мы займем город Владимир, то в одном
из его соборов вы можете увидеть… Ах, вы там бывали в детстве! Детские впечатления
обманчивы. Вы должны будете вновь все осмыслить. Так вот, господин Гофман, на древней
фреске того собора во Владимире древний русский живописец Рублев изобразил множество
святых, которые все вместе, где-то на вершине небесного свода, зажаты в одной могучей
руке. К этой руке со всех сторон стремятся сонмы праведников, созываемые трубами
ангелов, трубящих кверху и книзу.– Собеседник Сабурова помолчал, как бы готовясь сказать
главное.– Ну, поняли теперь весь смысл этих знаменитых русских икон, вы, знаток русского
искусства? – продолжал он.– Эти трубачи провозглашают собор, объединение всего
живущего на земле, как грядущий мир вселенной, объемлющий и ангелов и человеков,
объединение, которое должно победить разделение человечества на нации, на расы, на
классы. Отсюда и идея коммунизма, дорогой мой друг! Надо истребить, до конца, до
ровного, гладкого места все русское. Тогда будет истреблен и коммунизм».
Сабуров поражался, слушая речь Розенберга. Не могло так быть, чтобы это пришло ему
самому в голову, уж слишком сложным было такое наисовременнейшее чтение древних
русских икон. И кроме того, память, в свою очередь, забеспокоила Сабурова. Где-то,
когда-то он нечто подобное уже слышал или читал. Он порылся в русских изданиях и нашел
брошюру, выпущенную в Петербурге во время первой мировой войны. Князь Трубецкой
писал в ней о русских иконах именно то, что, как свое собственное, изложил Сабурову
доктор Розенберг. Только, конечно, у русского князя ни слова не было о коммунизме.
Старый князь проливал слезы умиления по поводу того, что русский человек «и мухи не
обидит», и если ему надо объять мир вот таким общим великим собором, единым
вселенским храмом, то лишь для того, чтобы агнец мог идти рядом со львом и дитятя
поглаживал бы их по шерстке. И тогда вспомнились слова, сказанные о Трубецком бароном
Врангелем за столом у них, у Сабуровых, в Кобурге: «Евгений Николаевич умер где-то на
Кубани, когда мы отступили от Краснодара. Его скосил сыпной тиф, царство ему небесное!
В последний раз я видел его во здравии в Кисловодске, когда Покровский вешал
большевиков. Мы имели удовольствие вместе созерцать это, прямо скажем, наиприятнейшее
из зрелищ».
Тогда, оказывается, чтобы отстоять Россию с ее иконами, надо было вешать
большевиков. Теперь, чтобы спасти мир от коммунизма, надо, выходит, не только вешать
большевиков, но и истреблять до ровного, гладкого места все русское. Работы прибавилось.
Сабурова коробило от слов Розенберга. Как может тот говорить все это ему, русскому! Он
же знает что господин Гофман никакой не Гофман, а самый что ни на есть русский человек
Сабуров. Но вот говорит. Почему? Потому, несомненно, что если Сабуров сначала пачкал
бумагу под псевдонимом Серафима Распятова, а в конце концов согласился стать эсэсовцем
Гофманом, то он отрекся от своей России и уже никакой он не русский. Вот что натворил
отец, завещавший сыну обратить взоры в сторону немцев, которые, может быть, помогут им,
Сабуровым, вернуть родину, родной дом. В итоге утрачены не только дом и родина, но даже
само право называться русским.
Это было больно, это было трудно. Но поток событий нес Сабурова в своем жестком
русле, и среди скал, обрамляющих берега потока, не было тех отлогих мест, где бы можно
было зацепиться за берег, выбраться на сушу, на землю, на травку, под солнце. В составе
специальной команды Сабуров продолжал помогать немцам грабить Россию, изымал
русские ценности уже не по ведомству Розенберга, а лично для Гитлера, который задумал в
провинциальном городке Линце, знаменитом лишь тем, что поблизости от него, в местечке
Браунау, родился и вырастал этот фюрер Германии, создать «музей фюрера», музей
«имперского значения», а следовательно, самый лучший и самый богатый в мире. Сабуров
участвовал в том, что имело секретное название «операция Линц». Надо было ограбить весь
мир и так обогатить подину Гитлера.
Что ж, те, кто сегодня послал Клауберга к нему, правы: древнее искусство России
Сабуров знает, он знает, что надо отобрать для репродуцирования, и он, если бы взяться за
дело, смог бы сделать его хорошо. Но взяться – это значит снова пойти в опасные
похождения.
В трудных размышлениях и в колебаниях прошли два дня из тех трех, какие Клауберг
отвел ему для обдумывания поручения лондонского издательства. На третий день, с утра,
чтобы ничто его не отвлекало, он вывел из гаража свой легкий «фиат», сказал Делии, чтобы
не ждала скоро, и каменистыми путаными дорогами отправился в горы. В горах всегда
пустынно, в отличие от побережья, истоптанного туристами и приехавшими отдыхать к
морю. Дороги в горах не имеют асфальтового покрытия, это дороги древних римлян, они
поэтичны, они хранят в себе тайну веков, но до невозможности дерут резину, и потому
автомобилист на них редок.
Сабурова не мог не удивить серый «фольксваген», оставленный в одном из хорошо
разведанных им ущелий, возле начала тропинки, которая круто меж кустарниками уходила к
вершине холма двух, а может быть, и трех сотен метров высотой, куда он не раз поднимался,
чтобы видеть добрую часть Лигурийских Апеннин и море чуть ли не до Корсики. Он
поставил «фиат» рядом с «фольксвагеном» и из самого что ни на есть простейшего
любопытства стал подниматься по тропинке вверх. Он давно не взбирался на этот холм, на
вершине которого природа предупредительно раскидала с десяток удобных для сидения
плоских камней.
Подъем давался трудно, труднее, чем в прошлый раз: годы делали свое дело. Двадцать
лет назад, впервые оказавшись в этих местах, он мог бегом взбежать на стометровую высоту.
А вот ползет теперь, подобно гусенице, пядь за пядью, отдувается, дышит шумно, как старый
насос.
Наверху, на камнях, которые он считал своими, чуть ли не его собственными, сидела
женщина. Да еще какая, кто! Это была русская жена того самого итальянского коммуниста,
который живет в Турине в одном доме с семьей его многолетнего постояльца Сальваторе
Антониони, Несколько раз в сезон она посещает синьору Марию в пансионе «Аркадия», и
синьора Мария давно представила их друг другу – синьора Умберто Карадонна и синьору
Леру Спада.
– Здравствуйте, синьора Спада! – сказал он по-русски, смущаясь. – Простите меня,
пожалуйста. Чертово человеческое любопытство подвело. Полез посмотреть, кто это на моем
любимом местечке, и вот помешал вам. Простите великодушно. Сейчас уйду. Отдышусь
только.
– Ну что вы, что вы, синьор Карадонна! Как раз я могу уйти, ес ли это ваше местечко.
Вам надо отдохнуть. Вы совсем бледный и весь в поту.
– Сердце, сердце, милая синьора.
Сабуров сел на камень поодаль от Леры. Дышал, дышал, утирал платком лоб, шею,
грудь под рубашкой.
Чтобы не изводить себя и его неловким молчанием, Лера сказала:
– В чужой стране всегда приятно встретить человека, говорящего на твоем родном
языке. А вы еще так хорошо говорите по-русски. Совсем как у нас в Москве говорят. Акцент
незначительный. А построение фразы, произношение слов – все очень верное и свободное.
– Рад слышать. Спасибо.– Сабуров взглянул на нее. Синьора Спада смотрела на него
приветливо, открыто. Ах, если бы она знала, подумалось ему, кто перед нею.– А все-таки,–
заговорил он,– страна эта, хоть у вас здесь и муж и ребенок, все равно вам чужая.
– Что сделаешь! – Она развела руками.– Родина есть родина, никуда от нее не
денешься, даже во сне вижу Москву. Да, нелегко выходить замуж за границу. Не я одна
говорю так. Я знаю еще двух русских женщин, живущих замужем в Италии. И они тоскуют.
Может быть, со временем, когда не станет границ…
– При полном коммунизме? – с улыбкой сказал Сабуров.
– Да, конечно. Не раньше. Вот тогда это чувство, может быть, исчезнет. И то вряд ли.
Многие, давно живущие в Москве, никак не могут позабыть свои маленькие родные городки
и деревушки. Нет-нет да и отправляются проведать родину. А ваша родина, синьор
Карадонна, здесь, в Лигурии? – неожиданно для него спросила Лера.
 – Нет-нет,– слегка растерялся он,– не здесь. Я родом из Австрии. Мои родители и
прародители жили там с прошлого века. Так случилось. Но сам-то я бродил по свету, много
где побывал, прежде чем осесть в здешней спокойной гавани.
– Досадно, знаете, то, – сказала Лера, – что для меня в вашей Италии не нашлось
работы по специальности. Я историк, окончила университет в Москве. Но нас, советских
историков, здесь признавать не хотят. Вы, говорят, слишком по-своему представляете
историю. Без Ленина, без Октябрьской революции вы ни шагу. Нам такие историки и такая
ис тория не нужны.
– Историк! – сказал в раздумье Сабуров.– Да, историку не просто найти сейчас место.
История – поле политической борьбы. Каждый к своей пользе стремится ее обратить. Я вот
тоже учился…– Сабурова потянуло на откровенность, ему захотелось поговорить с этой
миловидной соотечественницей без оглядок, без всяких вторых и третьих смыслов.– Я
специалист по искусству. В том числе, знаете ли, и по вашему, русскому.
– Что вы говорите! – Лера обрадовалась. – Как замечательно.
– Чего же замечательного? Какой во всем этом толк, если я самый обыкновенный
хозяин самого обыкновенного пансиончика, каких в Италии десятки тысяч. Мы с женой и
детьми выколачиваем лиры из постояльцев, вот и все мое искусство и видение искусства.
– Нет-нет, все равно. Человек, знающий искусство, уже богач. А у вас, итальянцев,
такое искусство, такое искусство! – Лера захлебывалась от восторга, говоря об искусстве
Италии. Она тоже кое-что успела повидать. Она побывала в Венеции, в Милане, во
Флоренции, в знаменитейших картинных галереях, в музеях, дворцах, соборах этих городов,
о виденном в них она могла говорить и говорить часами.
Сабурова же тянуло поговорить о России, о Москве и особенно о Ленинграде. И чем
больше они говорили, чем больше он узнавал нового от этой русской, тем определенней
становилось его отношение к предложению Клауберга. Дело совсем не в том, что некое
лондонское издательство хорошо заплатит, помимо возмещения расходов, связанных с
поездкой в Москву, в Ленинград, еще в какие-то советские города; может быть, даже и во
Владимир, о котором когда-то говорил Розенберг. Нет, не в том дело. А в том оно, что
ему-то, Сабурову, уже столько лет, что за ними на очереди стоит немощь, и это последний
срок и последняя возможность увидеть родину, Россию, тот Петербург, во имя надежды на
возвращение в который он стал треть века назад штурмфюрером Гофманом. Больше таких
возможностей не будет никогда, и терять эту, последнюю, глупо.
Они просидели на холме больше часа и, кажется, очень понравились друг другу.
Солнце приближалось к зениту, оно пекло, от него надо было спасаться. Вместе
спустились они с горы, держась за руки: Лере думалось, что так будет легче пожилому
итальянцу, а ему было просто приятно держать в руке ее мягкую и в то же время упругую
ладонь. Вместе ехали обратно к морю по каменистым дорогам – он сзади, она впереди,
чтобы ей не глотать пыль от его «фиата». Возле виллы «Аркадии», мимо которой проходила
дорога с гор, остановив машины, расстались друзьями, горячо приглашали друг друга
приходить в гости.
Делия сказала ему:
– Эге, мой милый, с какими молоденькими бабенками ты стал хороводиться. Я-то что,
мне ревновать поздно. Я с неверным мужем рас правлюсь просто: сама наставлю ему рога. А
вот если ее муженек-коммунист узнает про ваши дела, он революцию устроит, и все наше
добро полетит в тартарары. Будет советская Италия, всех загонят в колхоз, жены будут
общие, одеяла в сто метров…
– В шестьдесят аршин, – с угрюмой усмешкой сказал Сабуров, вспомнив, как сорок
пять лет назад в Кобурге расписывалась новая жизнь Советской России.
– Я в этих русских мерах не разбираюсь,– прокричала Делия уже издали.– Одно знаю:
на черта нам их порядки! Они моего отца укокошили там, на каком-то своем Дону.
– Потому и укокошили, что хотели видеть тот Дон своим, русским, а не итальянским. И
на черта твой отец туда полез? – в тон ей ответил Сабуров. – Был уже не мальчик, мог
сообразить, что порядочные люди так далеко воевать не ходят. Порядочные люди защищают
свое, а не на чужое накидываются.
Она этого, очевидно, уже не слышала, иначе не оставила бы без ответа.
Вечером в установленный час пришел Клауберг. По старой Аврелиевой дороге они
отправились над морем в сторону от Вариготты.
– Что ж, – сказал Сабуров,– в твоих предложениях, Уве, есть кое-что меня
интересующее. Давай поговорим о практическом. На какой это срок? Каков маршрут, объем
работы?…
– Вижу, что ты остался человеком, Петер… тьфу!… Умберто! Главное, что ты дал
согласие. Все остальное – в Лондоне. Я сам мало что знаю, честно тебе говорю. Только в
общих чертах. Одно точно: надо выезжать как можно скорее. Я и так излишне много
времени потерял. Можешь послезавтра?
– Вот чудак, Уве, послезавтра! – Сабуров еще ни разу с тех пор, как обосновался в
Италии, не выезжал за границу и не ведал, как это на до делать.– Сколько всяких
формальностей предстоит пройти… И за десять дней не управишься.
– Формальности предоставь мне. Думаешь, Клауберг три дня на песочке жарился? Я не
миллионер, чтобы даром терять столько времени.
– Ну, смотри, полагаюсь на тебя. Пойдем пивка выпьем? Я еще не за был, какой ты его
любитель. Мне отлично помнится тот всегда полный жбан, который стоял на конюшне у
твоего отца.

5
Как Сабуров и предполагал, из Италии они смогли выехать только через полторы
недели. Их задержали не столько формальности – этих формальностей почти и не было,–
застопорилось все из-за Делии. Темпераментная сарацинка категорически не желала
отпускать своего Умберто в неведомые края. «Ты чудной,– кричала она на весь двор,–
разинешь рот, тебя автобусом и задавит». «Езжу же я в Турин или в Милан, не задавили до
сих пор». «Милан! Турин! Это свои города. Можешь и в Рим скатать, если приспичило. А
там, в этой Европе, страны сумасшедшие – всякие Англии и Франции, в них другие порядки.
В Англии, говорят, слева направо ездят, как женские блузки застегиваются». Сабуров
попытался пошутить: «В твоих блузках я, кажется, не запутался, Делия, сумел разобраться,
на какую сторону они расстегиваются». «А! Когда это было в последний раз! Позабыл, поди,
голубчик, и это!» Она махнула рукой.
Утешило ее в конце концов то, что Умберто почти не взял денег с их общих текущих
счетов: там-де, куда они едут, все будет готовое. О том, что он и Клауберг из Англии
отправятся в Россию, конечно, и слова не было обронено, об этом не должен был знать
никто. «Знаешь,– сказал Клауберг, – всякий едущий в Россию возбуждает повышенный
интерес к себе: что, как да зачем? Лишняя шумиха, лишнее внимание. А „добрая, старая“
Англия – катайся туда, сколько хочешь».
Как бы там ни было, а через полторы недели под бурный плач Делии и всех его детей:
младшей – кокетливой Паулы, среднего – крепыша Аугусто и старшего – медлительного
Витторио Сабуров отбыл с Клаубергом поездом из Савоны на Турин, Милан, Венецию и
дальше – через Австрию, Германию до Копенгагена, чтобы сесть в самолет и по воздуху
перемахнуть через море до Лондона. Сабуров во всем полагался на Клауберга – тот выбирал
и маршрут, и способ передвижения, и класс вагонов. Сабурова удивляло, но это было именно
так,– Клауберг явно и искренне радовался старому товарищу и с удовольствием опекал его,
«дремучего итальянского провинциала, двадцать лет по-обывательски просидевшего в
захолустной возлепляжной дыре». С огорчением он говорил лишь о том, что деньжат у них
скудновато – едва добраться до Лондона, зато за проливом «зеленых бумажек» будет во! И
чиркал пальцем над головой, как делают русские, когда хотят сказать о переизбытке
чего-либо.
 Сабуров раздумывал: в сущности, кто такой этот Уве Клауберг? Ну, был в эсэсовцах.
Так и он, Сабуров, был когда-то в эсэсовцах. Многие в те довоенные годы шли в СС лишь
потому, что пребывание в их рядах приносило с собой уйму материальных и общественных
выгод. Кто из простых людей Германии знал в середине двадцатых годов, и даже в начале
тридцатых, что отрядики «для охраны национал-социалистских ораторов», гитлеровские
формирования черномундирников, превратятся позже в ударный, бесчеловечный оплот
фашизма. Эсэсовец – это еще не гестаповец, говорил себе когда-то Сабуров и все же
посчитал необходимым сбросить с себя эсэсовский мундир, как только Гитлер начал войну в
Европе: уж слишком страшны были деяния подразделений СС.
Многое припомнилось Сабурову за долгие часы стояния возле вагонного окна поезда,
увозившего его из Италии на север Европы. Если отец Клауберга, старый конюх с больным
от пива сердцем, лупил своего Уве солдатским ремнем за намерение стать офицером СС, то
отец Петра Сабурова, монархист, ревнитель памяти государя-императора Николая II и
верноподданный местоблюстителя российского престола Кирилла Владимировича,
подталкивал сына: иди, иди, против большевиков все средства хороши.
Вместе с Клаубергом они, семнадцатилетние, охраняли на митингах гитлеровских бонз,
по приказу высшего начальства занимались оба организацией и военным обучением детей
русских эмигрантов; к началу войны из этих парней, у которых русский язык путался с
немецким, составилось целое формирование, вошедшее впоследствии в «Русскую
освободительную армию», вокруг которой закружились было всякие князья, бароны,
генералы, полковники царской России.
Словом, черный мундир с молниями в петлицах долгое время нисколько не стеснял
Петра Сабурова, как тем более он не стеснял, конечно, и Уве Клауберга. Война по-разному
изменила их отношение к этому мундиру. Клауберг еще больше им возгордился, а он,
Сабуров, не выстоял перед тем, что называется общественным мнением. В эмигрантских
кругах пошли горячие споры о том, как относиться к немцам, напавшим на Россию, и в той
обстановке русскому человеку ходить в эсэсовцах было по меньшей мере не совсем ловко.
Сабуров вышел из СС, но судьба его уже прочно была связана с немцами, и в частности с
Уве Клаубергом. В группу, осуществлявшую «операцию Линц», первым взяли Клауберга.
Еще в сороковом году. Вот тогда-то он впервые и побывал в Италии. А позже, когда
гитлеровцы пошли на Восток, на Россию, в «операции», покинув ведомство Розенберга, стал
участвовать ион, Сабуров. В составе эйнзацштаба они прошли с зондеркомандами доктора
Ганса Поссе всю Польшу, тщательно обшаривая ее панские поместья, полные драгоценных
произведений искусств, прошагали всю Прибалтику, с чудесными городами Вильнюсом,
Каунасом, Ригой, Таллином, весь Северо-Западный край оккупированной России и почти два
года просидели под Ленинградом в ожидании вступления немецких войск в Ленинград. Если
с кем и приходилось схватываться чуть ли не в рукопашную, то с такими же, поистине
вездесущими зондеркомандами хорошо знакомого Сабурову рейхслейтера Розенберга,
состав которых рядился не в черную, а в коричневую форму, с командой господина
Риббентропа, во главе которой стоял штурмбанфюрер СС барон фон Кюнсберг, с отрядом
рейхсмаршала Геринга, возглавлявшимся статс-секретарем Каем Мюльманом. Но то были
сражения особого рода, рукопашные тут были символическими, а делалось все очень просто:
кто кого опередит, кто кого обманет, кто у кого вырвет из лап.
Что ж Уве? Сабуров искоса посматривал на своего спутника. Ему была известна только
одна смерть, в которой прямо и непосредственно был повинен Клауберг. Это, было в
селении Чудово под Ленинградом. В руки солдат зондеркоманды попался русский парень,
пытавшийся поджечь школу, в которой расположилось на ночлег подразделение Клауберга.
Клаубергу взбрело в голову, что парень подослан партизанами, и Клауберг решил во что бы
то ни стало добиться от парня признаний в этом. Трудно сказать, зачем ему понадобилось
соваться не в свое дело, но вот сунулся. Парень, конечно, говорить ничего не стал, его
принялись мучить, и кончилось все весьма прискорбно: русский плюнул в лицо Клаубергу, а
взбешенный Клауберг не нашел ничего лучшего, как выхватить «вальтер» и застрелить
парня. Вежливый и просвещенный эсэсовский генерал – группенфюрер Гиммельхебер
говорил потом Клаубергу: «Это хорошо, это замечательно, герр штурмбанфюрер, русских
свиней надо уничтожать, стрелять их, вешать, топить в колодцах – как угодно и где угодно,
никто вам мешать не будет. Но нельзя допускать, герр штурмбанфюрер, чтобы немецкому
офицеру плевали в лицо. Немецкий офицер с оплеванным лицом – это, это… не нахожу слов,
герр штурмбанфюрер. Все требует умения. Даже убивать, и особенно – убивать, тоже уметь
надо. Это надлежит делать изящно, красиво, артистично. Я не доволен вами, прошу
прощения».
Потом, когда их шеф доктор Поссе умер, кажется, в декабре года, и на его место
пришел доктор Фосс, комиссар картинной галереи в Дрездене, Клауберга из-под Ленинграда
вскоре перевели: это стало тем более возможным, что к тому времени борьба групп и
отрядов разных ведомств из-за ценной добычи прекратилась, так как рейхслейтер Розенберг
создал единый общий центр ограбления культурных ценностей России и нужда в столь
энергичных исполнителях, каким был Клауберг, ослабла. Во главе всего дела был поставлен
рейхсамтлейтер Герхард Утикаль. Он считал, что людей на оккупированных территориях
надо как можно чаще перебрасывать с места на место, чтобы они не сживались с
определенным узким мирком и не утрачивали бы общих перспектив. Что делал Клауберг
после года, Сабуров не знал. Но до того времени вот только одна смерть могла быть
поставлена ему в вину непосредственно. Это тоже не столь уж мало – убить хотя бы и одного
человека. Но ведь война же, столкновения двух народов, двух армий, – что поделаешь.
Границу Австрии с ФРГ пересекли возле Зальцбурга. Тут только Сабуров понял, как
хитроумно составил маршрут их поездки Клауберг. За окнами вагона стали мелькать
покрытые ухоженными лесами холмы, меж ними – светлые луга и долины, реки и речки
Баварии, так знакомой, так памятной им обоим. По сути дела, здесь начиналась не только
родина Клауберга, но и те места, где вырос и он сам-то, Сабуров. Это были незаурядные
места. К северу от Зальцбурга простиралась Верхняя Австрия, там, в местечке Браунау,
родился Гитлер: к югу от Зальцбурга, рукой подать, был известный всем Берхтесгаден –
«орлиное гнездо» Гитлера; рядом и Линц, где немецкий фюрер предполагал создать свой
мировой музей сокровищ искусства.
Детство, юность, молодые годы вставали перед Сабуровым при виде баварских
лесистых холмов и долин, оживали времена наивных мечтаний, надежд, глупых планов
возвращения на родину под охраной немецких пехотных дивизий и тяжелых артиллерийских
батарей. С приходом Гитлера к власти русские эмигранты массами уезжали из Германии во
Францию, из Берлина и других немецких городов в Париж, в Париж. Но отец Сабурова,
связавший свою судьбу с генералом Красновым, с подобными Краснову сторонниками
германской ориентации, не стронулся с места. «Да, они, немцы, всегда были врагами
России,– говорил он упрямо.– Но в мире, как видите, все перемешалось. Сегодня главные
враги русского народа – большевики. И уже то со стороны немцев будет их дружеским актом
в отношении России, если они помогут русскому народу избавиться от большевиков». Отец
презирал и Керенского с его малочисленным эсеровским окружением и Милюкова, который
и в эмиграции воевал против монархистов, возненавидел он и Деникина, на старости лет
принявшегося призывать русских эмигрантов к обороне отечества от немцев. «Все это
болтуны, словолеи»,– ворчал он, сухонький, желчный, ежась в старом кожаном кресле перед
камином в давно не ремонтированной, запущенной кобургской квартире. Он так и умер в
этом кресле, не дождавшись похода немцев на Россию, возвращения в свой петербургский
дом на Английском проспекте.
Бежали, неслись за вагонными окнами картины, обеспокоившие сердце Сабурова.
Поезд подходил к Мюнхену. На одном из участков ремонтировали железнодорожный путь, и
состав пустили по другой линии, в обход. Замелькали предместья баварской столицы, ее
пригороды, окраины. Указывая на группу строений в густой, темной зелени, Клауберг
сказал:
– Пуллах!
 Для Сабурова это был звук пустой. Он пожал плечом.
– Чудак! – пояснил Клауберг. – Здесь центр разведывательной службы ФРГ.
Бундеснахрихтендинст! До выхода генерала Гелена в от ставку ты мог бы встретить его в
одном из этих зданий. Вон, видишь, крыши?
– А сейчас кого бы встретил?
– Генерала Герхарда Весселя. Старые боевые силы Германии! -
Клауберг сделал такой жест, будто поправляет рукой невидимую портупею и кобуру с
пистолетом на поясе.
Они вместе принялись вспоминать детство, молодость, расчувствовались, пошли в
вагон-ресторан, заказали бутылку рейнского, и в конце концов Клауберг предложил:
– Петер… тьфу, черт побери!… Умберто! Давай-ка сойдем в Нюрнберге да скатаем
автомобилем в Кобург?! Сотня километров. Пустяк.
А то, кто знает, будет ли еще подходящий случай.
Сабуров согласился. Они сняли две комнаты в ближайшей от вокзала нюрнбергской
гостинице, наняли автомобиль с шофером и менее чем через два часа были в Кобурге.
Никогда Сабурову не думалось, что его так взволнует встреча с местами детства, с теми
местами, где покоятся его родители, где все чужое, немецкое и вместе с тем навечно
связанное с его жизнью. Город вырос, изменился. Когда родители привезли сюда его, Петю,
прозванного соседскими мальчишками Петером, здесь было двадцать с чем-то тысяч
жителей; сейчас, как сказал Клауберг, успевший осведомиться у портье в нюрнбергской
гостинице, уже за шестьдесят или даже, все семьдесят. Новые улицы, новые дома, новые
магазины… И все же черты былого не стерлись с лица маленькой столички герцогства
Саксен-Кобург-Готского. По-прежнему вокруг Дворцовой и Рыночной площадей стоят
чудесные средневековые здания. Да, да, здесь носились они с Уве, оба с голыми коленками, в
коротких штанах, вокруг статуи Альберта, мужа английской королевы Виктории, немки,
рожденной в этих краях, родственницы русских цариц; отсюда бегали они к набережной
реки Ицы, совсем недалеко впадающей в Майн, или отправлялись на холм к старому замку
графов Ханнебергов и герцогов Саксонских, в котором существовал интереснейший музей,
полный старинного оружия, старых экипажей, коллекций зеркал и еще всякой
занимательной всячины. Кстати, в одной из комнат этого замка почти четыре сотни лет назад
жил Мартин Лютер.
Нет, в замок они с Уве не пошли, и к Ице не пошли. Они побывали на кладбищах –
Клауберг возле своих могил, Сабуров – возле своих. Постояли молча, подумали. А затем
нашли и виллу «Эдинбург», где некогда был «двор» российского императора Кирилла, где
была конюшня, на которой ухаживал за лошадьми отец Клауберга и где поблизости жили
родители Сабурова и с ними он, десятилетний русский мальчик, постепенно
превращавшийся во взрослого человека без родины.
Экскурсия в прошлое, в детство, в юность радости Сабурову не принесла. Клауберг на
обратном пути в Нюрнберг болтал, вспоминал смешные мальчишеские истории. Он же,
Сабуров, всю дорогу делал вид, что задремывает, говорить ему не хотелось.
Когда уже были в Нюрнберге и готовились расположиться на отдых в гостинице, чтобы
с утренним поездом двинуться дальше, Клауберг сказал:
– Хватит, Петер, хлюпать носом. Это отвратительная славянская черта– предаваться
воспоминаниям вместо того, чтобы действовать. Жизнь– то идет! На, полистай-ка лучше вот
это. Купил в Кобурге. Совсем свеженький! – И бросил на колени сидевшему в кресле
Сабурову журнал с названием «Национ Ойропа».– В нашем с тобой родном городе
издается,– добавил он,– а имеет международное значение. Вот куда шагнул старый, тихий
Кобург!
Начав листать нехотя, лениво, Сабуров мало-помалу зачитался статьями,
помещенными в «Национ Ойропа», информациями, объявлениями. «В ресторане „Лоэнгрин“
на Тюркенштрассе в Мюнхене состоялось собрание членов НДП». «В ресторане
„Хаккеркеллер“ в Мюнхене состоялось собрание членов НДП»… «Лидеры НДП посетили
кладбище в Ландсберге, возложили венки на могилы. Потом было сделано следующее
заявление по телевидению: „Мы здесь почтили память всех тех, кто невинно погиб от
насилия в результате произвола и жажды власти. В то время как в Дахау и Берген-Бельзене
чтят погибших, никто не посещает могилы в Ландсберге, в которых покоятся некоторые
совершенно невинные жертвы“.
– А кто там покоится, ты не знаешь, Уве?
– И мы там могли покоиться, Петер,– с усмешкой ответил Клау берг. – Те, которых в
сорок шестом повесили по приговору союзнического трибунала в Нюрнберге. Военные
преступники!
– Так, значит, эта НДП…
– Ох, и отстал же ты! Просто мохом порос. У вас там, в Вариготте, газеты-то читают
или нет? Национально-демократическая партия, мой милый, наследница партии фюрера!
Она мала. Но и у фюрера вначале она была невелика. А потом даже и ты хотел вступить в
нее, но тебя, помнится, не приняли.
– Нет, я не хотел вступать, я против партий. Я принципиально бес партийный.
– Да, так вот учти: и подо льдом вода бежит. Но не пугайся, это нас с тобой не касается.
Мы в это впутываться не будем. У нас задача другая, совсем другая. Мы едем в Лондон. Но
все-таки, знаешь, приятно чувствовать подземный гул, который предшествует извержениям
вулканов.
После ночевки в Нюрнберге снова двинулись в путь. Поезд шел на север, выполняя
предначертания маршрута, составленного Клаубергом. Они видели Западную Германию в
стройках, в новых, очень новых заводах, они видели отряды марширующих солдат
бундесвера, ничем не отличимых от солдат вермахта; немецкое небо резалось ревущими
реактивными самолетами, затягивалось дымами кузниц оружия; на станциях в
репродукторах гремели бодрые марши, лязгающие как железо об железо. Клауберг смотрел
на это и довольно потирал руки.
– Здорово, Петер, здорово!
Перед Ганновером он сказал:
– Нам здесь пересаживаться. Давай устроим еще одну небольшую остановочку и
побродим по городу. Ты бывал в нем?
– Однажды. Лет сорок пять назад. Приезжали зачем-то с отцом.
– Хороший город. Красивый. Хотя, по вашим русским понятиям, мрачный. Да,
конечно, он каменный, а не из дерева, на крышах – железо, а не солома.
Клауберг явно задирался. Но отвечать ему не хотелось, пусть себе. Вскоре Сабуров
понял, что дело было не в том, что его спутнику захотелось осмотреть город. Выйдя с
вокзала, они не бродили из улицы в улицу, как делают туристы, а целеустремленно
отправились по какому-то известному Клаубергу адресу.
На одном из скрещений ганноверских улиц стоял массивный, хмурый домина с
каменными воротами.
– Подымемся на пятый этаж,– предложил Клауберг.– Это очень интересное местечко.
На пятом этаже они увидели тяжелую дверь с несокрушимыми запорами. Когда
Клауберг распахнул ее, их глазам представилось большое развернутое красное знамя с
белым кругом посредине. В коридор, тянувшийся в глубь помещения, выходило с десяток, а
может быть, и с полтора десятка дверей, за ними стучали телетайпы, пишущие машинки,
слышались разговоры по телефонам; барышни в юбочках в обтяжку, мужчины в деловых,
строгих костюмах сновали из комнаты в комнату; пахло сургучом, чернилами и свежими
типографскими оттисками.
– Федеральное правление НДП! – приглушая голос, сказал Клауберг.-Здесь же
редакция партийной газеты «Дойче нахрихтен». Это центральная газета.
– А тот, кобургский, журнал – он чей же? – спросил Сабуров.
– Тот, я же говорил тебе, международный орган НДП.
Они заглянули в несколько первых комнат, не углубляясь в недра неонацистской
конторы, и Клауберг глазами подал знак на выход. На лестнице он сказал:
– Нам нельзя было лезть с разговорами, обнаруживать себя. У нас, снова и снова
напоминаю тебе, другая задача. Но все-таки хотелось взглянуть на то, как и где заваривается
каша. Центр здесь, понимаешь, в Ганновере, в этом доме. Партия растет, хорошо растет. А
знамя заметил? Совсем как старое. Только кое-чего нет в белом круге?
– Свастики?
– Ты догадлив, Петер. Ее, конечно. Но дай срок, будет и она. Местечко приготовлено
не зря.
Лицо Клауберга светилось, он шагал по улицам бодрее и крепче, чем до посещения
этого громоздкого ганноверского дома. Чувство ожидания чего-то рокового, неизбежного,
угнетавшее его долгие годы, стало отходить, ослабевать, выпадать из памяти.
«Радуется,– раздумывал, посматривая на него, Сабуров,– приглашает и меня радоваться
вместе с ним». А чему вместе с Клаубергом должен радоваться он, Сабуров? Тому, что под
новой вывеской возрождается старый нацизм? Тому, что вновь сколачивается колыбель, в
которой будет выпестовано новое дитятя нацизма – третья мировая война, и тогда вновь
дивизии клаубергов, бауэров, мюллеров, шванебахов попрутся на Восток, в Россию,
завоевывать «жизненные пространства»? И что же, и на этот раз ему, Сабурову, надо будет
маршировать вместе с ними? На это рассчитывает Клауберг? Нет уж. Позорное, трусливое
бегство после Берлина, после пуль Гитлера и яда Геббельса, когда начался такой
национальный развал, какого, может быть, история человечества еще и не знала, испытать
сновa нечто подобное, прятаться в коровниках, в ямах из-под гнилого турнепca, обрастать
бородой, чтобы часом тебя не узнали, сжигать одни документы и у растленных негодяев,
отдавая им последнее, что у тебя было, получать другие, еще более фальшивые,– увольте,
увольте… Когда они добрались до Копенгагена и остановились в гостинице авиа-компании
«SAS» и когда в карманах у них уже лежали билеты на самолет до Лондона, Клауберг
тряхнул остатками своих финансов и в ресторане, неподалеку от гостиницы, заказал
обильный и, надо отдать ему должное, довольно изысканный ужин.
Они сидели в полумраке при свечах, ровно и нездешне светившихся в стеклянных
цилиндрах, дабы потоки воздуха от взмаха рук гостей или движений официанта не колебали
слабые язычки пламени. В углу, в еще большем мраке, возле пианино горбилась старая
пианистка и тихо, еле слышно, исполняла что-то грустное, мечтательное, располагающее к
раздумьям, ослабляющее в человеке колки его нервных струн.
– Я не способен, Петер, делать такие сногсшибательные заключения, как, скажем,
делал Шерлок Холмс.– заговорил подвыпивший Клауберг.– Помнишь, разглядев
гостиничную наклейку на чемодане, он ошеломлял человека, называя ему ту страну и тот
город, откуда человек только что приехал? Но я в какой-то мере физиономист. По твоему
лицу в Ганновере я понял, что внутренне ты не был тогда со мной. Зачем тебе эти немцы с их
идеями возрождения, думал ты. Разве я не прав? Ну, можешь не отвечать. Это не допрос. Это
логические рассуждения. Но, дорогой мой, нам надо быть взаимопонимающими. Мы вас,
русских беглецов, понимали в свое время. Мы вас обогрели, пригрели, два десятка лет вы
пользовались нашим гостеприимством в ожидании возвращения в Россию. И мы вам хотели
вернуть эту вашу Россию. Не так ли? Можешь, говорю тебе, не отвечать. Так почему же ты,
русский, не хочешь понять сегодня немца, жаждущего, чтобы его, то есть моя, родная
Германия вновь заняла то место в мире, которое у нее отняли в сорок пятом? Почему ты не
отвечаешь тем же на то же?
– А потому, Уве, что это совсем не то же. Во-первых, вы и не собирались возвращать
Россию нам. Теперь всем известно из опубликованных се кратных планов, что вы хотели
прикарманить ее для себя. Во-вторых, мы стремились в свой дом совсем не для того, чтобы
потом на кого-то нападать, брать кого-то за глотку. А вы, вы… Вам что надо? Встать на
ноги, вооружиться и опять лезть на соседей.
– Логично, логично,– одобрил его рассуждения Клауберг.– Один только есть изъянец в
твоих рассуждениях. Это сейчас ты блеешь таким ягненочком: нам бы домой, мы бы
тихонько сидели, никого не трогали. Брось чудить! Вам бы подай вашу старую Россию, вы
бы тотчас заговорили о Дарданеллах, об исконных российских интересах там, да еще там, да
вот здесь. Да ваши Милюковы, уже будучи в эмиграции, не могли столковаться друг с
другом по поводу не им принадлежавших проливов, по поводу того, давать или не давать
государственную самостоятельность, скажем, Финляндии. Уж настолько-то я историю знаю,
Петер. Кое-чему меня учили, а кое-что я и сам прочел за свою жизнь. Словом, нехорошо,
когда ты на добро, сделанное тебе немцами, не хочешь ответить добром.
– Мне думается, я давно за все расплатился, и с лихвой,– сказал Сабуров.– И настолько
старательно расплачивался, что теперь своего истинного имени никому не могу открыть.
Они ели, пили, слушали музыку, перебрасывались словами, атмосфера была такая, что
к спорам не располагала, напротив, звала к единению, к взаимному пониманию. Клауберг
сказал:
– Мне кажется, что ты не совсем отчетливо уяснил для себя, где мы находимся. Это же
Копенгаген! Родина вашей предпоследней царицы по имени Дагмар, но у вас ставшей
Марией Федоровной. Тут она и умерла, ускользнув своевременно из России. Сколько
страстей здесь кипело откипело лет сорок пять назад! Какие строились планы! Можно
сходить ее родственничкам во дворец. Скажешь, что ты Сабуров. Вспомнят, примут.
– Обойдемся, – ответил Сабуров.
– Между прочим, тут ваших много. Убежден, что та бабуся, которая музицирует в углу,
твоя соотечественница. По репертуару сужу. Датчанка, даже престарелая, преподносила бы
нам современную музыку. А эта законсервированная сударыня, слышишь, как на наших с
тобой нервах играет. Пойду спрошу.
– Зачем? Сиди.
– Нет, все-таки. Интересно.
Клауберг поднялся и ушел к пианистке. Он пробыл возле нее несколько минут. Когда
шел обратно, пианистка уже играла «Очи черные». Лицо Клауберга расплывалось от
удовольствия.
– Ну что, видишь! Русская баронесса. Правда, с не очень-то русской фамилией –
Буксгевден. Ольга Павловна. Можешь поцеловать ручку.
Сабурову было стыдно. Стыдно, что в датском ресторане играют эти «Очи черные»,
ставшие среди русской эмиграции чуть ли не ее гимном, стыдно от сознания того, что
посетители ресторана прекрасно знают, в каких случаях исполняется одиозная мелодия.
Всем в эти минуты понятно, что в ресторане находятся русские, на которых, конечно же,
тотчас начнут оглядываться. Вот уже и оглядываются, отыскивая их глазами. Стыдно и то,
что восьмидесятилетняя старуха, взявшаяся за цыганщину, делает это лишь потому, что
давным-давно утратила чувство человеческого достоинства и живет по единственному
оставшемуся ей принципу «чего-с изволите».
– Гадость,– сказал он,– мерзость, Клауберг. Напрасно мы так на пились. Сейчас я
ненавижу все и всех. И ту старую дуру в углу и тех глупых людей, которые полвека назад
стадами бежали из России, из своей родной России. Разве не могли они договориться с
большевиками? И тебя ненавижу, тебя, слышишь? У тебя наполеоновские планы,
обрадовавшая тебя контора новых наци в Ганновере, их журнальчик в старом Кобурге. А что
у меня? Ничего! Ровным счетом.
– Не распускай слюни, Петер,– миролюбиво ответил Клауберг. – Не меня надо
ненавидеть. А большевиков. Красных. Коммунистов. Это все из-за них. И ты из-за них.
Ему остро хотелось рассказать Сабурову о своих предположениях по поводу их
поездки в Советский Союз, рассказать, что, насколько он понимает, репродукции
репродукциями, древнее искусство своим чередом, но они только камуфляж, а главное в том,
что надо будет преподнести какую-то солидную пилюлю красным. Не зря же его,
немолодого немца, мирно работавшего в мадридской торговой конторе у одного из крупных
нацистов, вдруг, после двадцатилетнего пребывания в глухой неизвестности, пригласили
приехать из Мадрида в Стокгольм и там, в огромной нежилой квартире, подмигивая и
намекая, рассказали о предложении лондонского издательства, оговорясь при этом, что вся
работа будет проводиться в рамках международных организаций, чуть ли не в рамках
ЮНЕСКО. Говорилось туманно, расплывчато, но Клауберг многое понял и сверх сказанного.
Прежде всего он понял, что особенно-то рассуждать об этом не следовало. Следовало
действовать. То есть для начала подобрать верного человека – слово «верного»
подчеркнули, – и вместе с тем действительно хорошо знающего русское искусство. Найдите
этого человека, а все остальное – в Лондоне.
Что ж, завтра будет и Лондон.

Едва Сабуров улегся в постель в своей комнате с тщательно задернутыми шторами –

иначе пылающие всеми цветами огни реклам за окнами не дали бы уснуть,– в дверь к нему
постучали. По властному стуку он понял, что это Клауберг. Чего еще ему надо? После
ресторана Уве куда-то отправился, сказав, что на часик-полтора, и вот, видимо, возвратился с
очередной новостью или идеей.
Сунув ноги в мягкие комнатные туфли, Сабуров в одной пижаме пошел отмыкать
дверь.
– Ты бы хотел увидеть весьма интересного человечка? – сказал Клауберг, входя.
– А может быть, мне лучше поспать? – неуверенно ответил Сабуров, которому и в
самом деле не хотелось вставать в такой поздний час.
– Поспишь в Лондоне. Там подобного человечка ты не увидишь. Одевайся и пойдем ко
мне. Вот так. Жду через пять минут. – Он взглянул на часы.
В комнате Клауберга сидел действительно не человек, а человечек – маленький,
кругленький, розоволицый, добродушно улыбающийся.
– Ты знаешь, Петер, кто это? – спросил Клауберг, когда Сабуров и гость Клауберга
пожали друг другу руки. – Это же один из героев Копенгагена! Полковник Ренке. Тогда,
впрочем, он был, кажется, не полковником, а…
– Капитаном, – подсказал кругленький Ренке, которому на вид из-за его округлости и
моложавости было не более пятидесяти, скорее даже меньше.
Сабурову припомнились не столько официальные сообщения, сколько изустные
рассказы о том, как в году немцы мгновенно овладели Данией; это решилось прежде
всего тем, что в течение двух или трех часов уже захвачена была столица Копенгаген. Но так
как перед гитлеровской армией в те времена спешили капитулировать и другие малые и
большие государства Европы, то касавшееся Дании припоминалось среди прочего весьма
смутно.
– Расскажи-ка, Генрих, этому маловеру, как по правде-то было дело,– сказал Клауберг,
обращаясь к гостю.– Он думает, что наши времена, наш опыт, наш натиск сданы в паршивые
музейчики, с обгаженными голубями вывесками, с благостными призывами типа: «Миру
мир!», «Перекуем мечи на орала» – и прочей словесной чепухой. Давай, Генрих, давай!
– А чего давать, Уве? В ночь на девятое апреля эти торговцы подтяжками мирно
дрыхли в своих фамильных перинах. А мы на пароходе «Ганзенштадт Данциг», впереди
которого двигался ледокол «Штеттин», спокойно вошли в порт. Затем, едва привалив к
причалу – есть тут такой под названием Лангелиние… было это, кстати сказать… я вел
запись боевых действий… ровно в четыре часа двадцать минут,– и тотчас пососкакивали на
причальную стенку в полном своем вооружении. С форта, замыкающего вход в гавань, наше
движение заметили и хотели было шарахнуть из пушки. Но уж какие датчане вояки! У них
не то заело пушку, не то кто-то ушел в город к бабе, захватив с собой ключи от порохового
погреба. Короче говоря, нам понадобилось всего пять минут, чтобы и таможня, и
полицейский участок порта, и другие портовые здания были в наших руках. Можно было
заняться цитаделью. Подорвали ее ворота, захватили спящие караулы, ворвались в
телефонную станцию и еще через пять минут, то есть через десять с момента высадки на
Лангелиние, уже загоняли толпу разоруженных, обмиравших от страха датских солдат в
подвалы форта.
 Ренке отпил пива из бокала, стоявшего перед ним на столе, усмехнулся своим явно
приятным воспоминаниям.
– Ну, конечно, в городе тоже все было подготовлено нами заблаговременно. Дней за
пяток до высадки под видом делового человека с необходимыми для такого дела
документами сюда, в Копенгаген, прилетел на рейсовом самолете командир нашего
батальона майор Глейн. Потолкался в штатской одежде, все разведал, все прикинул – в
порту, на пристани, всюду. Возле порта полисмен спросил его, что господин иностранец
делает, чего ему надо. Майор ответил, что пошел гулять и заблудился. Тот олух до того был
пустоголов, что взялся провожать нашего командира к остановке автобуса, чтобы помочь
ему добраться до центра города. Вот так, друзья! – Ренке еще посмаковал глоточек пива. –
Майор Глейн нам потом рассказывал все подробно, можно было умереть от смеха. В тот
день он, конечно, вновь вернулся в порт и, уже не задерживаясь для расспросов, деловым
шагом прошел прямо в цитадель. Дабы отвести подозрения, он двинулся от ворот к церкви.
Церковь была закрыта. Пробегавший по своим делам сержант из гарнизона сказал нашему
командиру, чтобы он не рассчитывал на осмотр церкви в такой день, потому что ее
открывают только по воскресеньям. Сержант был словоохотлив, он с готовностью показывал
иностранцу достопримечательности копенгагенской цитадели. Он даже затащил посетителя
в войсковую лавочку, надулся там пива за счет майора Глейна, а тогда и вообще вывалил
перед ним все. Показывал майору помещения командного состава, здания военных
учреждений, телефонную станцию, места расположения караулов. Ну и понятно, что к
моменту высадки мы точно знали, кому как действовать, куда идти, что захватывать. К тому
же в городе были и еще наши. Они тоже делали свое дело. Какое? Ну, скажем, именно они
доставили в цитадель радиостанцию и подготовили ее к работе. Когда начальник штаба
войск, предназначавшихся для оккупации Дании, генерал-майор Химер, сидевший в
Копенгагене с седьмого апреля тоже под видом делового человека, вышел из подполья и
надел свою генеральскую форму, которую любезно прятал для него в багаже один из наших
дипломатических чиновников, он тотчас связался по этой рации со штабом и попросил в
небо над датской столицей прислать эскадрилью бомбардировщиков для острастки.
Самолеты заревели над копенгагенскими крышами, и через два часа десять минут после
того, как я выскочил на здешний пирс с борта «Ганзенштадт Данцига», датское
правительство капитулировало. Вся операция по захвату Дании обошлась нам в двадцать
человек убитых и раненых. Правда, и со стороны датчан их было пустячок – тридцать шесть
человек. Нет, мы на западе воевали лучше, чем вы в России! – Ренке весело рассмеялся.
Клауберг сказал:
– Я рад, Петер, что ты услышал это из уст непосредственного участника операции. Все,
как было, без примеси досужей болтовни. Когда мы готовимся по-настоящему, нам
неизменно сопутствует успех. К походу в Россию мы тогда не подготовились.
– А что было делать! – сказал Ренке.– Фюрер утверждал, что, про медли мы еще два
года или даже год, лезть на Советы было бы для нас самоубийством.
– Но и так для немцев и для самого фюрера получилось самоубийство, – сказал
Сабуров.
Клауберг и Ренке промолчали. Затем Ренке встал, сказав, что рано утром улетает в
Пакистан, там у него важные торговые дела. В Копенгагене он пролетом, он очень рад, что
встретил Уве Клауберга, повспоминали былое, встряхнулись немножко, боевыми рассказами
подняли дух друг у друга. Улыбаясь, он выкатился в коридор и исчез.
Сабуров ушел в свою комнату. Клауберг остался у себя допивать пиво из бутылок и
расхаживать по ковру из синтетической ворсистой ткани.

6
С точки зрения родителей, жизнь их сына Феликса была не только не совсем
нормальной, но и вовсе не нормальной. Женился Феликс рано, еще учась на третьем курсе
института. А когда женился, то перешел на вечернее отделение, днем же стал работать
лаборантом на одном из московских заводов. «Дело в том, товарищ отец и товарищ мать, –
объявил он, сделав это, – что мне предостаточно моего бесплатного проживания на вашей
жилплощади, а уж посадить вам на ваши немолодые шеи еще и некую постороннюю девицу
– этого я позволить себе не могу». «Какая чушь! – возмутилась его мать, Раиса Алексеевна. –
Что он плетет. Сергей?» «Ну чего ты ахаешь? – успокаивал ее отец Феликса, Сергей
Антропович. – Не видишь, что ли, парень треплется. Ему надоело учиться всерьез, он нашел
учебочку полегче и теперь ищет оправданий, а может быть, и путей, чтобы и вовсе бросить
институт на полдороге».
Отец был не прав, бросать институт Феликс не собирался, он понимал, что закончить
начатое необходимо. Правда, удовольствия ему хождение в институт не доставляло, учение
давалось трудно. Первые курсы он одолел более или менее успешно, но чем дело шло
дальше, чем больше учебный процесс углублялся в дебри специальных инженерных
дисциплин, тем на душе у Феликса становилось все тоскливей. Он чувствовал, что пошел не
по той дороге, какая могла бы оказаться его подлинной дорогой. Много начитавшийся в
школьные годы, он легко схватывал новое, проявлял самые разносторонние способности.
Под настроение мог. неплохо набросать пейзажик с натуры или девичье личико карандашом,
перышком, а то и акварелью; был способен побренчать на рояле, спеть душещипательный
романсик под это домашнее бренчание; школьные сочинения писал так, что учительница по
литературе постоянно подозревала, а не списал ли он откуда-нибудь. Из-за многочисленных
мальчишеских талантов Феликса Раиса Алексеевна все годы его учения в школе не ведала ни
дня покоя. Через знакомых и полузнакомых, а то и вовсе не знакомых пробивалась она к
именитым профессорам консерватории, к академикам живописи, к известным писателям.
Потревоженные мастера снисходительно рассматривали рисуночки Феленьки Самарина,
слушали, раздумывая совсем о другом, его упражнения на клавесине, читали его
сочиненьица, простые, как мычание, но в которых Раиса Алексеевна усматривала
глубочайший смысл, пожимали плечами, разводили руками. Дело тем, нет, не заканчивалось.
Раиса Алексеевна после очередной неудачи клокотала от возмущения, искала новых
знакомых и полузнакомых, новые ходы и выходы к новым знаменитостям.
Мало-помалу Феликс остро возненавидел и рояль и краски с карандашами, остались
лишь неудержимая любовь к чтению да потребность время от времени записывать что-либо
особо интересное в тетрадь, на обложке которой было выведено: «События и мысли». Читал
он все подряд и действительно по своему возрасту знал необыкновенно много; и знал не так,
как знают постоянно читающие в газетах и журналах различную дребедень под рубрикой: «А
знаете ли вы, что…» Феликс многое знал основательно, глубоко. Хорошо давались ему
история, науки о жизни живого на земле, те законы, по каким развивалось и развивается
человеческое общество; он любил географию, этнографию; и, конечно, очень неплохо
Феликс знал художественную литературу. А вот при всем при том школу-десятилетку он
закончил отнюдь не с медалью, аттестат его был изукрашен благородными четверками да
менее благородными тройками. В довершение ко всему на экзаменах в университет, куда он
собрался было поступить, Феликс должных баллов не набрал. Сроки подачи заявлений и
приемных экзаменов уходили, могло вполне получиться так, что ему пришлось бы
дожидаться нового приема целый год. А что же он станет весь этот год делать? Бить
баклуши? Работать поденщиком? Раиса Алексеевна, как тот ни протестовал, заставила
Сергея Антроповича повязать парадный галстук и отправиться по его старым приятелям. В
конце концов правдами и неправдами Феликс Самарин был зачислен на первый курс сугубо,
сверхсугубо технического вуза. Ракеты, космос, галактики, звездные миры – все это во всей
своей вселенской неохватности распахнулось перед молодым человеком. Душа же его в эти
хладные объятия мироздания не пошла. Три долгих года нечеловеческих мучений – и он не
выдержал, сдался, точнее, отчаянно запротестовал.
К тому же вот эта женитьба. Раисе Алексеевне пришло в голову, что неудачи Феликса в
институте объясняются теми же причинами, как у известного литературного персонажа,
который, будучи принужден к ненавистному учению, возвопиял: «Не хочу учиться, хочу
жениться». Несколько месяцев прохлопотала она над тем, чтобы Феликс познакомился,
сдружился, сблизился с внучкой одного из известных авиаконструкторов, тоже студенткой,
аккуратной, хорошо воспитанной шатеночкой, божественно, по словам Раисы Алексеевны,
сложенной Нонночкой. Никаких достаточно веских причин, чтобы не желать женитьбы на
Нонночке, как, впрочем, и особо желать этого, у Феликса не было, и они поженились.
Свадьба была веселая, многолюдная. Игралась она сначала в ресторане «Прага», куда
сошлось сотни две народу. Потом свадебный шум перенесся на дачу деда юной супруги
Феликса, а закончилось все в квартире Самариных.
В этой квартире молодым отвели самую лучшую комнату. Раиса Алексеевна с ног
сбилась, вия им уютное «гнездышко». Молодые хорошо ужились друг с другом – никаких
несогласий, никаких скандалов. В доме они почти не бывали: то в институтах, то за городом,
то в кино, в гостях. Все шло как нельзя лучше. О них говорили: «Счастливый брак. Чудесная
парочка». И вот громыхнул первый раскат грома. Феликс заявил: «С дневного отделения
института ухожу. Обязан содержать супругу самостоятельно, зарабатывать ей на скунсовые
шубки, на туаль-де-нор и на фильдеперс. А так как у моего вуза вечерних отделений нет, то
вынужден перейти в другой, может быть, даже подобный, но все-таки попроще, иначе мне не
сдюжить». «Дурости», «глупости» – чего только не говорилось по этому поводу среди
родных и знакомых, но дед Нонны, нисколько не переча, пристроил своего внучатого зятя в
испытательную лабораторию одного из заводов. работающих на авиацию, помог ему и с
переходом в другой институт – на вечернее отделение, и к должному сроку Феликс получил
диплом инженера, специалиста по холодной обработке металлов. Он остался на том же
заводе, но не в лаборатории, а в цехе уникального режущего инструмента. Было много
криков и даже рыданий, поскольку Раиса Алексеевна требовала, чтобы он не смел идти в
цех, а шел бы в аспирантуру. Но Феликс стоял на своем, он обрадовался должности
инженера на участке. Событие это остро, очень остро переживалось Раисой Алексеевной.
– Странно…– сказала она, обескураженная и притихшая.
– А что именно тебе странно, Рая? – отозвался Сергей Антропович.
– У нас все было как-то в гору, в гору, а он…
– С горы, ты хочешь сказать, да? А мне кажется, что в основе-то Феликс прав. Он
исправляет нашу с тобой ошибку. В спешке, в этом всеобщем психозе погони за званиями, за
степенями, как в некие времена за лотом на Клондайке, мы, может быть, чуть было не
исковеркали ему жизнь. Окончи он тот свой, первый институт, получился бы весьма средней
руки гений теоретической физики или механики, со скрипом бы зубовным отправлявший
свои служебные ненавистные обязанности. А если бы еще и пошел в аспирантуру… Сколько
их сейчас таких, из аспирантур, с кандидатскими степенями! И как трудно с ними что-либо
решать, а тем паче осуществлять. Решают они все с полнейшим равнодушием, осуществляют
без всякого огня. Перебросить руль на сто восемьдесят градусов Феликсу трудно. Он еще не
знает своего нового жизненного курса. А там. на его отчетливо ясной работе, на, так сказать,
исходных позициях индустрии, у него будет время спокойно подумать над будущим. Он
найдет верную дорогу, я убежден, что найдет. Инженер-инструментальщик или еще
какой-либо такой производственный инженер – ладно. Только, пожалуйста, не надо ему
мешать. Ни понукать, ни одергивать. Пусть сам. А мы-то с чего – забыла? – начинали.
– Время другое было, Сережа. Сейчас то, что ты от станка или от сохи не звучит, как
говорит управляющий нашим жэком. Над подобным явлением только посмеются.
– Где?
– Да везде.
– И очень жаль, очень жаль, если так. Но, мне думается, посмеются все-таки не везде.
Разве что среди мещан и обывателей, Рая, черты которых, кстати, и мы с тобой в известной
мере стали, увы, обретать. Да, увы. «Все в гору, в гору»,– передразнил ее Сергей
Антропович. – Да не в ту гору-то, вот в чем беда, дорогая моя верная подруга. В гору роста
сознания надо было покруче идти, в гору духовного обогащения. Духовно го! А в такую
гору, сама знаешь, чем рюкзак больше набит барахлом, чем он объемистей, подниматься
труднее, а то и вовсе не поднимешься, вниз загремишь.
– Давненько ты аллегориями не изъяснялся, Сереженька.
– А повода не было. Мы с тобой давненько по серьезному-то и не толковывали. Так все,
мелочи жизни. Текучка.
– К старости на философию потянуло?
– Что ж, ты права, шестьдесят не тридцать. Права. Но старости я пока не чувствую.
Хочешь стойку на руках сделаю? Хочешь?
– Упаси господь! Не хватало нам «Скорую помощь» вызывать.
Сергей Антропович Самарин, начальник главка одного из машиностроительных
министерств, уперся ладонями о пол и, как бывало лет сорок – тридцать назад, попытался
вскинуть ноги кверху. У него отлетели пуговицы от брюк, сползли подтяжки, он поднялся с
лицом, налитым до багровой синевы пульсирующей кровью, сел на стул.
– Да, под гору скорее вот это, а не то, что у Феликса, – сказал тяжело, сквозь одышку.
– Ну псих, ну псих! Это же немыслимо! – хлопотала вокруг него перепуганная Раиса
Алексеевна. – Я вашему министру позвоню, попрошу, чтобы тебя на Канатчикову дачу
отправили, в Белые Столбы – полечиться. Среди буйных.
С ходом времени на Раису Алексеевну обрушилось новое, ничем не объяснимое,
тяжкое событие. После окончания своих институтов молодые, пожив вместе в общей
сложности около трех лет, разошлись. Тихо, без всякого шума, внешне очень мирно. Нонна
собрала свои вещички в два-три чемодана и уехала к родителям, туда, откуда пришла в дом
Самариных. Ни с чьей стороны ни упреков, ни претензий, ни взаимных обвинений. Мало
того, они даже иногда встречаются, эти бывшие муж и жена. То она к нему забежит, то он к
ней отправится; то сидят в ресторане, то вместе к кому-нибудь на именины пойдут. Никто не
знал, что же произошло меж ними, что их развело.
А было это так. Подошел какой-то вечер, и Феликс задал вопрос:
– Нонка, ты любишь меня? Только честно, с полной откровенностью, без уверток и
пошлостей.

– А почему ты спрашиваешь? Что-нибудь случилось? Ты встретил другую?

– Никого я не встретил, и не крути, отвечай на вопрос.

– Так, может быть, у тебя есть подозрения на мой счет? Выкладывай все. Это забавно.
– Не надо такого тона. Я всерьез, Нонна, очень всерьез. Мне совсем не легко это
говорить, потому что как человек ты мне по душе: ты добрая, хорошая, отзывчивая, веселая.
Но позволь, любовь это же несколько боль шее, чем дружеские чувства, или, если не
большее, то, во всяком случае, она нечто иное качественно.
Ты не чувствуешь крыльев у себя за спиной, так, что ли? – Нонна с напряжением
слушала Феликса.– Ты просто живешь со мной, так вот, по заведенному, в ожидании такого,
которое будет иным, настоящим, а это, нынешнее, сегодняшнее, полетит тогда кверху
тормашками, как его и не было? Я верно понимаю?
– Что-то вроде этого, Нонна. Приблизительно. Ты, пожалуйста, прости меня.
– Не за что, ты откровенен и… ты прав. Да, прав. Думаешь, отсутствие крыльев у тебя
не сказывается на мне? Они и у меня, если хочешь знать, тоже не очень-то растут. Я
окончила свой курс наук, у меня высшее образование. А куда, в сущности, я развиваюсь,
будучи с тобой? В более или менее расторопные домохозяйки. Со временем я, может быть,
научусь солить помидоры и мариновать грибки, и тогда однажды ночью, проснувшись, ты
скажешь: «Пульхерия Ивановна, а не отведать ли нам рыжичков?» Так?
Феликс рассмеялся.
– А что, это совсем неплохо. Перспектива приятная. Они сидели за столом и смотрели
друг другу в глаза, понимая, что в главном объяснились, понимая, что так жить, как они
прожили три года, завтра, после этого объяснения, будет уже невозможно, надо будет что-то
менять, и менять решительно. Она рассматривала его загорелое с лета лицо, его живые карие
глаза, которые он ни разу не отвел под ее взглядом, его стрижку, которую ныне считают
старомодной и которая у парикмахеров называется «под полечку». В Феликсе нет ничего
грубого, но все мужественно, все честно, открыто. И даже этот нелегкий для него разговор
он ведет честно и мужественно. И, наверно, он прав. Уж прав хотя бы потому, что и она-то
не чувствует такой любви, о которой говорит он и от которой растут крылья. С ним очень
хорошо, с ним спокойно, с ним все ясно. Жить бы да жить с этим Фелькой. Она ничего не
имеет против жизни с ним. До этого разговора она и думать не думала о том, что их
совместная жизнь когда-нибудь окончится. Но в самом деле, не только же в книжках
существует та любовь, о которой говорит Феликс. Интересно бы только знать, чего он хочет
этим разговором? Все поломать? Всю их совместную жизнь? Но как, как ломать? И зачем?
– А если я скажу, что я тебя люблю? – Нонна продолжала смотреть в глаза Феликсу. Он
промолчал. – А если я скажу, что я тебя не люблю? -Она сделал ударение на «не».
– Ты мне говори не варианты, а правду, то, что есть на самом деле, Нонна.
Тогда она заговорила и высказала все, о чем только что, вглядываясь в черты его лица,
говорила самой себе.
– Мне жаль, жаль, Нонна…– выслушав ее, сказал Феликс.– Но вот увидишь, придет
время, и ты будешь меня благодарить. – Ладно, хватит, – отмахнулась она.
Они порешили, что будут дружить, и только. Ссориться причин у них нет. Нонна
поплакала. Она привыкла к Феликсу. Она даже сказала: «Фелька, ты же ничего не
понимаешь. Ты же мне как брат родной».
Недели две они не виделись. А потом вот начались эти дружеские визиты. Первым
пришел он.
– Видишь ли, – сказал, усмехаясь, – беспроволочный телеграф по всей Москве
растрепал, что я холостой, и невесты прут ко мне со всех концов матушки-столицы.
– Ты пришел похвастаться этим?
– Нет, отдохнуть от дур.
– Отдыхай. Хочешь пастилы? Вон в той коробке.
Они проболтали весь вечер. Им не было скучно, они понимали друг друга, даже не
открывая рта, по взглядам, по прищуру глаз, по губам. Уходя, он сказал:
– Хорошо, что ты есть на свете, Нонна -Помолчав, добавил – И хорошо, что нам теперь
не надо обманывать друг друга.
– А я тебя никогда и раньше не обманывала.
– И я тебя. Но понимаешь…
– Понимаю или не понимаю – какой теперь смысл разбираться в этом! Передавай
привет Раисе Алексеевне и Сергею Антроповичу. Как-нибудь забегу проведать.
Забежала она очень просто, как ни в чем не бывало. Расцеловалась с Раисой
Алексеевной, Сергеем Антроповичем, заглянула в «нашу» комнату: как-то теперь в ней.
Весело поболтала и исчезла, оставив уже ставший за три года привычным в квартире запах
своих легких духов. Феликса дома не было. Когда он вернулся, сразу почуял эти духи.
– Нонка была?
– Была, была. Посидели, поговорили. Ничего с отцом понять не можем.– Раиса
Алексеевна избрала почему-то ворчливый тон.– Оба вы умные, оба одаренные, оба хорошие.
А чего натворили.
– Милая мама,– сказал Феликс, подсаживаясь к вечернему чаю,– если говорить честно,
то мы, конечно, натворили. Но не сейчас, решив жить по-иному, а вот тогда, когда впопыхах
кинулись жениться. – Феликс не ведал о том, как в свое время его мать старалась устроить
эту женитьбу, и не ей адресовал он свои упреки. Но Раиса-то Алексеевна не могла
отмахнуться от его упреков, даже если они и делались в косвенном виде. Она слушала
Феликса, чувствуя виноватой себя.– Вы с отцом, мама, виноваты в том,– будто услышав ее
мысли, продолжал Феликс,– что не отговорили меня, не удержали от поспешного шага. Я-то
был что, мальчишка! Какой у меня жизненный опыт? А у вас!…
 – Но вы же ни разу даже не поссорились! – воскликнула Раиса Алексеевна. – Значит,
ошибки не было.
– Вот и беда, что не поссорились, – заговорил Сергей Антропович. – Вот он и прав, наш
Феликс. Ты мне на третий же день нашей совместной жизни, мадам, такую пощечину
влепила… Уж не помню из-за чего, но ударчик твой помню. До сих пор скула ноет.
Особенно перед дождем.
– Ах, у тебя все шутки!
– Нет, это не шутки, – настаивал Сергей Антропович. – Удар был сделан неспроста.
Тебе показалось, вспоминаю, что я одну из твоих подружек притиснул в коридоре нашего
рабфаковского общежития. Разве не так?
– Помнишь, оказывается! Точно. Так и было. А была это Дунька Шмелькова.
Потаскуха.
– Вот видишь, видишь, ревность! По сей день злишься. А он? – Сергей Антропович
кивнул на Феликса.– А он ревновал Нонну? Или она его? Кто-нибудь кому-нибудь съездил
по физиономии? Без любви, товарищи дорогие, драк в семье не бывает, как не бывает и
любви без драк.
– Батюшки! Уж совсем Спинозой стал. Мудрец.
– Точнее если, мама, то не со Спинозой отца надо в таком случае сравнивать,– сказал
Феликс.– а с Овидием. Это Овидий писал трактаты о делах любовных. Но я не думаю, что он
прав по существу. Я не думаю, что тягу к мордобою надо считать вернейшим признаком
подлинной любви. Все-таки от пещерных времен мы постепенно отходим.
– Значит, я, по-твоему, пещерная жительница?
– Не цепляйся, мамочка. Если уж начат такой разговор, то я хочу объяснить вам, чтобы
к этой теме больше не возвращаться. Мы с Нонной не хотим повторять унылую схему
сожительства без любви, даже если оно и разрешено нам официально, с выдачей
надлежащего документа, к которому приложена гербовая печать. Это не та семья и не та
любовь, которую тысячелетиями воспевали поэты, художники, музыканты. Чем все такое
отличается от публичного дома? Только что посетители публичного дома ходят к разным
женщинам, а при законном браке – к одной.
– Феликс! – Раиса Алексеевна была возмущена. – Ну что ты плетешь! Ты бросаешь
тень на тысячи тысяч прекрасных семей. Увы, это правда, отнюдь не все живут по страстной,
пылкой любви. В жизни бывают самые разные обстоятельства, объединяющие семьи и без
любви.
– Вот я и выступаю против браков, против сожительств по так называемым разным
обстоятельствам. За меня Маркс, Энгельс, Ленин! Хотите, открою сейчас их книги, и вы
собственными глазами увидите?…
– Феленька, не открывай, верим. Сами учились, сами читывали соответственные
цитатки. – Сергей Антропович пытался примирить обе стороны. – И ты прав, и мама права.
Да, без любви хорошего брака нет. Но не всегда есть такая любовь. Да, нельзя, недопустимо
жить в браке по сложившимся обстоятельствам, но что поделаешь, если еще не пришло
время, когда можно будет отбрасывать подобные обстоятельства. Классики
марксизма-ленинизма говорили о том, как будет у наших потомков…
– Я потомок, отец! – перебил Феликс резко. – Ваш потомок. И мне пора жить так, как
предполагалось жить вашим потомкам. Что же, и будем все это переваливать дальше, на
плечи своих потомков? А те еще дальше?
– Кстати, а почему у вас-то с Нонной не оказалось потомка? – сказал Сергей
Антропович.
– А вот как раз поэтому. – Феликс встал из-за стола. – Потому что не было главного –
любви.
– Увы, дружок, – сказал Сергей Антропович, тоже подымаясь. – Если бы все так.
Детишки-то появляются на свет и без всякой любви.
 7
Двоюродная сестра Раисы Алексеевны, худощавая, синеокая блондинка, похожая на
хрупких царевен Васнецова, вышла замуж на шестнадцатом году жизни, когда загс еще
отказывался регистрировать столь неслыханно ранний брак. Олимпиада, или, как все ее
звали, Липочка, в ту пору едва перешла в девятый класс, было это два года спустя после
окончания войны. Молодой муж Липочки – ему тогда шел девятнадцатый – учился в
художественном училище. Мешать девчонке-жене заканчивать школу он не стал потому,
видимо, что сам еще был мальчишкой и не представлял себе, как это можно существовать
без школы. Липочка благополучно закончила десятилетку на круглые четверки, имея пять
лишь по поведению, и к тому же вопреки возрасту была примерной женой, хозяйственной,
исполнительной, взиравшей на все глазами своего Тоника, Антонина Свешникова, как звали
ее мужа.
До окончания училища Свешников не дотянул. Было этому несколько причин. Главной
из них нечаянно оказалась Липочка. Тоник с ума сходил от любви к ней, ему хотелось, чтобы
Липочка, всем обликом царевна из сказок, и жила бы в должных условиях. На грех, у него
оказалась бойкая, не знавшая устали кисть. А после войны, к концу сороковых годов, и в
Москве и в других городах открывалось немало ресторанов, фирменных пивных, пивных
залов, кафе-мороженых. Для оснащения их «птицами-тройками», «витязями на распутьях»,
иванушками и царевнами, златоглавыми силуэтами Москвы, у которой как раз на эти
послевоенные годы подгадалось восьмисотлетие, – для создания всех этих декораций в стиле
а-ля рюс понадобилась армия молодцов, способных к подобной работе. Свешникова втянули
в денежную халтуру. Направо к налево малевал он помпезные плафоны, разделывал стены,
наводил фризы, полагая, что со временем бросит это и вновь вернется к серьезной живописи.
Молодого парня сбивало с дороги еще и то, что его восторженно хвалили. Постепенно он
стал сомневаться: а надо ли ему какое-то учение, если над ним и так почти что распростерла
крылья слава великого мастера в одном из дефицитнейших жанров времени? Денег такой
незамысловатый труд приносил много. Из коричневого школьного платьица и нитяных
чулок с грубыми школьными башмаками на низком каблуке Липочка переоделась в такие
размоднющие в ту пору, цветастые «заграничные» шелка, обтянула ноги такими
чулками-паутинками, сковала пальцы такими туфлями из кожи змей и крокодилов, что
видавшие виды киноподруги знаменитых режиссеров и молодые жены старых академиков
багровели от ярости, видя ее в Доме работников искусств или на театральных премьерах.
Через несколько лет золотая жила иссякла. Москва была перенасыщена богатырями,
царевнами, градами-китежами, и никому это стало не нужным, в моду входили западные
оранжевые круги и черные треугольники, стекло и алюминий. Антонин Свешников оказался
на мели. Учение продолжать уже не хотелось: отвык от учения, познал вкус жизни вольного
художника. Молодая пара стала бедствовать; продажа в комиссионках цветастых платьев и
крокодиловых туфель приносила скудные средства, едва на хлеб, потому что и платья и
туфли Липочки тоже к тому времени устарели, их еще кое-как соглашались покупать
спекулянтки из Ростова да из Витебска, но и то по бросовым ценам.
Привыкший к успеху и достатку, втянувшийся в успех, Свешников заметался. Он
понимал, что если переориентируется и тоже начнет малевать оранжевые круги и черные
треугольники, то, несомненно, сможет поправить свои материальные дела. Но что же
станется с его творческим лицом? Как оно будет выглядеть? Не потеряется ли он в толпе
бездарностей, халтурщиков, спекулянтов на модном, всех тех мазил, у которых стряпню
одного невозможно отличить от стряпни другого? Свешников не был заурядной
бесталанностью, как эти эксплуататоры увлечения кругами и треугольниками. Он просто
недоучился, у него не хватило мужества претерпеть неизбежные трудности, какие
сопутствовали пребыванию в художественном училище, не нашлось должного упорства для
того, чтобы пройти тот длинный, трудный, порой изнурительный путь, который ведет к
подлинному мастерству. Он хотел хватать все на лету и тотчас нести своей Липочке, он
привык к этому.
Пометавшись так, Свешников все же нашел выход из тупика. Оранжевыми кругами и
черными треугольниками он не соблазнился. Он пошел более сложной дорогой: стал писать
портреты. Они были не больно грамотны, специалисты видели в них уйму недостатков и
даже пороков. Но Свешников обладал ценной способностью делать их похожими на
оригинал и передавать если не сущность, не весь внутренний мир оригинала, то, во всяком
случае, его настроение. Лица на портретах получались одухотворенные, с потусторонней
глубинкой, с загадкой. Никто, кроме Липочки, не знал, что каноны такого своеобразного
письма Свешников позаимствовал – надо, правда, отдать ему должное, позаимствовал
по-своему, творчески – у древних русских мастеров. Немало часов и дней провел он в
соборах Московского Кремля, в ярославских, владимирских, суздальских церквах, в тех
отделах музеев страны, где собраны русские иконы, и нащупал эту поразительную черту
похожей непохожести, которая одну древнюю школу отличала от другой и при в общем-то
земном облике святых и богов делала их святыми и богами.
Свешникова заметили в разных кругах. Его заметили снобы, которые хвалили все то, о
чем нельзя было сказать, что оно создано по методу социалистического реализма, и что
уводило советское искусство с главных путей его развития. Заметили его те иностранцы,
которые в советской действительности отыскивали щербины и щели для заброски семян
своей буржуазной идеологии. Заметили и русофилы, копавшиеся в старине и в ней
пытавшиеся находить ответы на вопросы дня. В причудливо сплетенном единении, делая
ставку на него, «молодого, талантливого», все они набросились на Антонина Свешникова.
Сам он ничего об этом не ведал, лишь упоенно работал. Когда жена одного из американских
дипломатов, заказавшая портрет Свешникову, увидела себя на его полотне, почти отраженно
похожей на ту, какую она привыкла ежедневно видеть в зеркале, и вместе с тем неуловимо
напоминающую образ русской богородицы, она пришла в восторг, она устроила большой
коктейль, на который съехались ее приятельницы из десятков западных и восточных
посольств, аккредитованных в Москве, и все они дружно ахали, стоя перед портретом,
эффектно помещенным в гостиной, все хотели познакомиться с необыкновенным
художником. Художник был тут же. Его представляли дамам; дамы знакомились с его
скромной, тихой, несущей в себе какую-то трагическую тайну, белокурой, синеокой женой.
И грянул бой, полтавский бой! Заказы хлынули таким потоком, что Свешников даже
растерялся. Платили ему, не скупясь и не торгуясь.
Теперь у него, как положено крупному мастеру, была мастерская с верхним светом,
переоборудованная из двухсотлетней давности каретного сарая во дворе одного из старых
московских домов. В мастерской всегда толпились посетители. Огорчало лишь то, что были
это особые посетители: иностранные дипломаты, иностранные туристы, иностранные
корреспонденты.
– Мистер Свешников, – неизменно интересовались они, – почему вы не состоите в
Союзе советских художников и почему не устраиваются ваши выставки?
– Не знаю, – пожимая плечами, отвечал Свешников. – Возможно, что для меня это
рано. Да меня нисколько и не волнуют подобные дела.
– А вы подавали заявление о приеме в Союз?
– Нет, не подавал.
– А если бы подали, вас бы приняли? Как вы думаете?
– Не знаю, не знаю,– говорил он.
Свешников, чего прежде в нем не замечалось, оказался честолюбивым. Внимание
«мировой общественности», за какую выдавали себя его чиновные иностранные
доброжелатели, постепенно делало свое дело. Если прежде он и думал о том, чтобы подать
заявление в Союз художников, то теперь на место этой простой мысли пришла другая, уже
не слишком простенькая. Ему захотелось быть принятым в Союз без всяких его просьб и
заявлений, с почетом и с помпой, а затем оказаться столь же торжественно введенным под
руки и в академию. Рано или поздно так оно и будет; совершенно теперь ясно, что когда-то
будет именно так. Чем дольше он не станет подавать заявление в Союз, тем громче повсюду,
по всему миру, будут звучать возгласы недоумения и возмущения по поводу того, что такой
мастер, такой самородок подвергается дискриминации. И тем заметнее будет исторический
момент, когда великий портретист займет наконец подобающее ему место среди советских
художников.
Одним хмурым зимним днем в мастерскую Свешникова позвонил незнакомый
посетитель. Открыл сам Свешников.
– Здравствуйте, Антонин Иоакимович! – заговорил, окая, широко, по-народному
улыбаясь, позвонивший. Он был в распахнутой шубе на хорьках, в бобровой, до бровей
шапке.– Может, впустите путника-то в свой терем?
– Пожалуйста, пожалуйста,– засуетился Свешников.
Гость был, судя по всему, солидный, с представительной внешностью. Белокурая
бородка, голубые светлые глаза. А когда снял шапку, из-под нее щедро высыпались
длинные, по-старославянски подстриженные соломенные волосы. Он основательно, удобно
уселся в резном ореховом кресле, представился:
– Поэт я, Антонин Иоакимович, прозаик, драматург и историк. Может, слыхивали
такого – Богородицкий. Савелий, или для обыденного употребления Савва Миронович. – Он
поправил бородку, соломенные свои волосы, зачесанные назад и слегка взятые на пробор,
оперся левой рукой о бедро, глянул с усмешкой исподлобья -ну совсем Садко, богатый
новгородский гость.– Северянин я. Белозерье, Кириллов… Вытегра, Каргополь… Вот мои
удельные владения. Хе-хе!
– Да как же, как же! – захлопотал Свешников. – Вас да не знать, Савелий… простите…
Савва Миронович! Уж кто из русских людей не знает Богородицкого! – При этом он, не
больно тративший время на чтение современных советских авторов, изо всех сил старался
вспомнить хоть одну книгу или даже одну бы строку, созданную рукой своего посетителя.
Слышать о нем что-то по различным поводам слыхивал: то он о чью-то голову сломал палку
в ресторане Казанского вокзала, то лично был приглашен французской поэтессой Линдой
Мулине в Париж на выставку почтовых марок с портретами литераторов всего мира, то в
одной из газет опубликовал такое стихотворение, в котором были принципиально
отброшены все знаки препинания; они, дескать, мешают свободному потоку мысли. А что
еще? Да, да вспомнил! Несколько лет назад появилась большая поэма Саввы Богородицкого
под названием «На богомолье». Смысл ее, как растолковывали скрестившие свои перья
критики, заключался в том, что лирический герой поэмы, некий «Он» или «Я», прожив
несколько десятков лет в городе с его суетой и спешкой пятилеток, на склоне лет решил
отправиться в места, где родился, где рос и первично познавал мир и красоту природы.